— Ничуть. Повеселись, проветрись, но смотри в оба и не стесняйся попросить убавить громкость, если от его музыки у тебя кишки задрожат. Он обычно врубает звук на полную, когда по радио включают «Creedence» или «Zep». Вряд ли что-то изменилось. — Хочу купить пару юбок и топов — помимо краски для волос и нового парика для тебя. Какие-нибудь дешевые кеды. И нижнее белье… — Она умолкает. — Не такое уродское, как то, что купил бы твой ничего не смыслящий в моде дядюшка? Брось, мои чувства можешь не жалеть. Я сильный — как-нибудь справлюсь. — Да нет, меня все устраивает, но этого мало. И бюстгальтер с целыми лямками мне тоже не помешает. Билли об этом не подумал. Как не подумал про южные номера на «форде». Хотя Баки опять ушел на веранду — курить, попивая апельсиновый сок (ну и сочетание, думает Билли), — Элис переходит на шепот: — Только у меня нет денег. — Пусть Баки об этом позаботится. А мы с ним сочтемся. — Точно? — Да. Она берет его за руку, свободную от бритвы. — Спасибо. За все. Как странно слышать от нее слова благодарности. И в то же время — совершенно нормально. Парадокс, не иначе. Вслух Билли говорит только: — Пожалуйста. 3 В четверть девятого Баки и Элис садятся в «чероки» и отчаливают. Элис сделала макияж, и от кровоподтеков на ее лице не осталось и следа. Впрочем, они и без косметики почти не видны. С ее свидания с Триппом Донованом прошло больше недели, а на молодых все быстро заживает. — Звони, если что, — говорит Билли на прощание. — Да, папочка, — отвечает Баки. Элис заверяет его, что обязательно позвонит, но по ее лицу видно, что мысленно она уже в пути: болтает с Баки, как болтают все нормальные люди (если в происходящем есть хоть капля нормальности), и думает о магазинах и обновках, которые, возможно, примерит. Этим утром, если не считать долгого душа, по ней и не скажешь, что неделю назад ее изнасиловали. Проводив их, Билли поднимается по указанной Элис тропинке и находит ту самую хижину — летний домик, как его назвал Баки. Заглядывает внутрь. Видит некрашеный дощатый пол и нехитрую мебель: складной стол и три складных стула. Впрочем, что еще ему нужно? Надо только принести свою словодробилку да, может, банку колы из холодильника. Не жизнь, а сказка! Кто это сказал? Кажется, Ирв Дин, охранник «Башни Джерарда». Давно было дело. Как будто в другой жизни. Так и есть: в жизни Дэвида Локриджа. Билли идет по тропинке до конца и смотрит через ущелье на противоположную сторону, где должен стоять отель-призрак. Никакого отеля он не видит, только пару обугленных столбов. Кондоров тоже нет. Он возвращается в дом за «маком» и колой. Ставит их на стол в летнем домике. Если распахнуть настежь дверь, света в комнате вполне достаточно. Билли с опаской присаживается на один из складных стульев — ничего, вполне крепкий. Открывает файл со своей историей, прокручивает страницы вниз до того места, где Тако вручил мегафон Фариду, их толмачу, и уже хочет приняться за работу, от которой его оторвал риелтор Мертон Рихтер, как вдруг замечает на стене картину. Он подходит ближе, потому что картина висит в дальнем углу комнаты — зачем ее там повесили, непонятно, туда даже свет не попадает, — и видит на ней кусты живой изгороди, фигурно подстриженные в форме разных зверей. Слева стоит пес, справа два кролика, посередине два льва, а за ними, кажется, бык. Или так изобразили носорога? Картина написана плохо, зелень неестественно яркая, и художник зачем-то мазнул львиные глаза красным — видимо, хотел придать им зловещий вид. Билли снимает картину и поворачивает ее лицом к стене: иначе взгляд то и дело будет за нее цепляться. Не потому, что она хорошая, а потому, что плохая. Он открывает банку колы, делает большой глоток и принимается за работу. 4 — Ладно, ребята, погнали, — сказал Тако. — Повоюем. Он вручил Фариду матюгальник с надписью «ДОБРОЕ УТРО, ВЬЕТНАМ» и велел сделать дежурное предупреждение, суть которого сводилась к следующему: если покинете помещение сейчас, то выйдете на своих двоих и останетесь живы, а если покинете потом, то вас вынесут в мешке для трупов. Фарид все сказал, но никто из дома не вышел. Обычно после этого мы сразу заходили (предварительно прокричав хором что-то вроде речовки: «Темная лошадка — все будет гладко!»), но тут Тако попросил зачитать предупреждение еще раз. Фарид вопросительно покосился на него, однако выполнил просьбу. Опять никого. Тако и на этом не успокоился. — Давай еще. — Да ты чего? — не выдержал Хой. — Не знаю, — ответил Тако. — Плохое предчувствие. Во-первых, мне не нравится этот балкон вокруг купола. Видите? Конечно, мы видели. У балкона вместо перил было невысокое цементное ограждение. — За ним целый полк моджахедов залечь мог. Мы все удивленно воззрились на него. — Да я не ссу, — начал оправдываться он, — но что-то тут нечисто. Фарид дочитывал третье предупреждение, когда к нам подкатил капитан Хёрст, наш новый ротный. Он стоял в открытом «джипе», широко расставив ноги, — не иначе как Джорджом Паттоном-младшим[53] себя возомнил, сука. Через дорогу было три жилых дома, два достроенных, один нет. На их стенах красовалась выведенная баллончиком большая буква «Ч», то есть там уже было чисто. Вроде как. Зеленый Хёрст не знал, что порой повстанцы незаметно возвращаются в зачищенные дома. Даже в плохой оптический прицел его голова сейчас представляла собой огромную хэллоуиновскую тыкву. — Чего ждешь, сержант? — прогремел ротный. — Скоро стемнеет! Зачистим эту гасиенду, мать ее! — Есть, сэр! — ответил Тако. — Я просто хотел дать им еще один шанс. — Обойдутся! — проорал капитан Хёрст и очертя голову устремился в бой. — Дебил сказал — солдат сделал, — пробормотал Бигфут Лопес. — Ладно, детки, встали в круг, — скомандовал Тако. Мы собрались вместе — «Горячая восьмерка», которая раньше была «Горячей девяткой». Тако, Динь-Динь, Кляча, Хой, Бигфут, Джонни Кэппс и Фармацевт с волшебным чемоданчиком. И я. В тот миг я видел себя как бы со стороны — со мной такое иногда случалось. Помню, как раздавался редкий беспорядочный огонь. Помню, как где-то позади, в квартале Кило, грохнула граната — глухой, утробный «бумц», — а где-то впереди, может, в квартале Папа, рявкнул «РПГ». Вдали хлопали винты вертолета, и еще какой-то идиот дул в свисток — фьють, фьють, фьють, — бог его знает зачем. Помню, какая стояла жара: ручьи пота оставляли светлые полосы на наших грязных лицах. И еще помню детей на улицах, этих вездесущих мальчишек в футболках с рэперами и рок-группами. Взрывов и выстрелов для них не существовало: они вставали на ободранные коленки и деловито собирали с земли стреляные гильзы, чтобы потом снова их зарядить и раздать бойцам. Помню, как ощупью искал детскую пинетку на поясе и не находил. Мы в последний раз встали в круг и сцепили руки. По-моему, Тако это чувствовал. Может, мы все чувствовали, не знаю. Я помню их лица. Помню запах одеколона «Инглиш лэзер», которым Джонни каждое утро по чуть-чуть, экономно смачивал щеки. Это был его талисман. Помню, он однажды сказал, что мужчина, от которого пахнет как от джентльмена, не может умереть: Господь этого не допустит. — Ну-ка, ребятки, — скомандовал Тако, и мы заорали нашу речовку. Глупо, конечно, глупо и по-детски — как и многое на войне, — но нас это заводило. И быть может, если в доме действительно засели боевики, это дало бы им возможность еще разок посмотреть друг на друга и подумать, что они творят и какого хрена они должны умирать ради религиозных воззрений какого-то престарелого имама, которому давно сорвало крышу на почве Бога. — Темная лошадка — все будет гладко! Тряхнув сцепленными руками, мы выпрямились. У меня за плечом висел автомат «M-4» и винтовка «M-24». Рядом стоял Кляча с «пилой» в одной руке — вес около двадцати пяти фунтов в снаряженном состоянии, — а патронная лента свисала с могучего плеча, словно шарф. Мы столпились у ведущих во двор ворот. Перекрещивающиеся тени от недостроенного дома через дорогу образовали решетку на расписанной стене: в одних квадратах оказались дети, в других — женщины и мутаваин. Для взлома дверей у Бигфута был «M-870» — дробовик, которым можно разнести в клочья любой замок. Тако отошел в сторонку, чтобы не мешать Футу работать, но когда Пабло на всякий случай толкнул ворота, они медленно, с душераздирающим скрежетом отворились. Тако посмотрел на меня, а я на него, два рядовых банкоголовых куска пушечного мяса с одной мыслью: это, мать вашу, полное динки-дау[54]. Тако пожал плечами и, пригнувшись и опустив голову, побежал через двор. Мы за ним. На мостовой валялся одинокий футбольный мяч. Джордж Диннерстайн, пробегая мимо, поддал его ногой. Мы благополучно пересекли двор — по нам даже ни разу не выстрелили из зарешеченных окон дома, — подошли к цементной стене и встали у дверей, по четыре человека с каждой стороны. Деревянные двери были двойные, толстенные, высокие — по меньшей мере восемь футов в высоту. На каждой высечен символ: скрещенные сабли над крылатым якорем. Эмблема бригад БААС. Еще одно дурное предзнаменование. Я поискал глазами Фарида: он вернулся к воротам. Он увидел, что я на него смотрю, и пожал плечами. Я его понял. Свою работу он сделал, а штурм домов не входил в его обязанности. Тако показал на Хоя и Клячу и жестами велел им идти налево и проверить окно. Мы с Бигфутом пошли направо. Я осторожно заглянул внутрь, надеясь успеть вовремя отдернуть голову, если мне захотят ее отстрелить, но в комнате никого не было и никто в меня не стрелял. Я увидел большой круглый зал с ковриками на полу, низкий диванчик, книжный шкаф с одной-единственной книжкой в бумажной обложке, а рядом — журнальный столик. На стене висел гобелен с изображением скачущих лошадей. Потолки были высоченные, почти как в католической церкви маленького городка, — не меньше пятидесяти футов до вершины купола, пронзенного изнутри солнечными лучами, будто лазерами. Лучи из-за танцующих на свету пылинок казались твердыми. Я отстранился и жестом показал Бигфуту, чтобы он занял мое место. Поскольку голову мне никто не снес, он осматривал комнату чуть дольше. — Дверей отсюда не видно, — сказал Фут. — Угол обзора не тот. — Знаю. Мы обернулись к Тако. Я покачал ладонью туда-сюда — мол, вроде чисто, но не факт. Тот же самый посыл был у Хоя, стоявшего по другую сторону двери; он просто пожал плечами. Мы вновь услышали автоматные очереди, далекие и не очень, но в квартале Лима и в большом доме с куполом стояла полная тишина. Мяч, который пнул на бегу Динь-Динь, остановился в дальнем углу двора. Видимо, дом был пуст, но я все ощупывал и ощупывал свой ремень в поисках чертовой пинетки. Мы вернулись к двери и снова встали по обе стороны от нее. — В колонну по одному, — сказал Тако. — Ну, кто тут хотел повоевать? — Я, — вызвался я. Тако помотал головой: — Ты в прошлый раз первым шел, Билли. Дай другому шанс заслужить медаль. — Я, — сказал Джонни Кэппс, и Тако кивнул: — Тогда ты. Только поэтому я до сих пор хожу, а Джонни нет. Вот так все просто. Нет у Бога никакого плана, он просто тянет наугад палочки из общей кучи. Тако показал пальцем на Бигфута, затем на двойные двери. На правой был огромный черный засов — казалось, дверь нагло высунула черный язык. Фут попробовал его отодвинуть, но засов не поддавался. Ворота во двор были открыты (возможно, потому, что в лучшие времена здесь играли соседские дети), но дом оказался заперт. Тако кивнул Бигфуту, и тот вскинул дробовик, заряженный специальными патронами, которыми сбивают замки. Все остальные выстроились в ряд — ту самую «колонну» — позади Джонни. Кляча шел вторым, потому что у него был пулемет. Тако — третьим. Я четвертым, а Фармацевт, как обычно, в самом конце. Джонни глубоко и часто дышал, чтобы перенасытить легкие кислородом и войти в раж. Я видел, как двигаются его губы: «Повоюем, повоюем, сука, повоюем».