Возникает естественный вопрос: а что говорят генетики поведения? Заметили ли они влияние генов на политическую ориентацию? По результатам близнецовых экспериментов выходит, что уровень ее наследуемости составляет примерно 50 %. С помощью обобщения генетических баз данных выявили гены, у которых присутствие тех или иных аллелей соотносится с политической ориентацией. Конкретные функции большинства этих генов остаются неизвестными, или до того исследования считалось, что они никак не связаны с мозгом; а те гены, чьи «мозговые» функции были известны (например, ген, кодирующий рецептор нейромедиатора глутамата), мало что объясняют в контексте политической ориентации. В качестве любопытного взаимовлияния ген/среда приведем «склонную к риску» версию D4-гена дофаминового рецептора, которая ассоциируется с либералами, – но только у людей с большим количеством друзей. Кроме того, некоторые исследования показывают связь генов с вероятностью участия их «хозяина» в выборах, причем независимо от политической ориентации{738}. Интересно. Однако не нужно забывать о тех ловушках, которые мы описывали в главе 8: большинство результатов никогда не воспроизводилось, замеченные эффекты оказались очень малы, публикуют их обычно в политических журналах, а не в изданиях по генетике. Наконец, гены могут быть связаны с политической ориентацией опосредованно, через промежуточные факторы, такие как склонность к тревожности. Повиновение и конформизм, неповиновение и нонконформизм Итак, люди строят разнообразные иерархии, в том числе основанные на абстракциях; иногда они выбирают лидеров, которые трудятся во имя всеобщего блага{739}. Добавим сюда еще повиновение лидеру. Заметьте, что действия сопляка-павиана, подобострастно уступающего место в тенечке нависающей громаде альфа-самца, – это совершенно другое явление. Люди выказывают повиновение власти вообще – начиная с конкретного седалища, занимающего трон («Король умер; да здравствует король!») и заканчивая признанием авторитетов в принципе. Разброс симптомов подчинения огромен: от лояльности и восхищения до подражания и лизоблюдства, от подхалимства до личной выгоды. Повиновение выражается самыми разными способами: и просто в виде конформизма (т. е. следования принятым правилам и законам общества вопреки внутреннему несогласию с ними), и в том, чтобы хлебнуть Kool-Aid[397] (т. е. идентифицировать себя с властью, вбирая в себя и затем выставляя напоказ принципы официальной идеологии). Повиновение тесно переплетено с конформизмом – концепцией, с которой связаны явления, описанные в предыдущей главе, которая подробно рассмотрена ниже. И повиновение, и конформизм по сути призваны помогать человеку жить бесконфликтно: первое – с группой, второй – с властями. Для нас важно проследить сходные черты. Кроме того, противоположные феномены – неповиновение и нонконформизм – тоже тесно связаны и выражаются в разнообразном поведении, начиная от отказа плясать под чужую дудку и до показной, нарочитой демонстрации антиконформизма. Важно, что эти явления не предполагают никакой оценки. Конформизм может быть чрезвычайно полезным: разве плохо, когда внутри одной культуры все придерживаются одного правила, чтобы не думать каждый раз, что означает кивок головой – «нет» или «да»? Конформизм необходим также для приведения в действие коллективной мудрости. И еще он дает ощущение удобства и спокойствия. Но в то же время конформизм может обернуться кошмаром, если человек вынужден участвовать в издевательствах, подавлении, высмеивании, изгнании людей из общества, убийствах – и все просто потому, что он в команде. Повиновение тоже может обернуться как добром, так и злом. Например, хорошо, что все останавливаются перед знаком «Стоп» (к неудовольствию моих детей-подростков с их псевдоанархистскими замашками) или что дети послушно отправляются в спальню сразу после того, как мы с женой объявляем отбой. А вот за бездушно-пагубным повиновением, конечно же, стоит «я всего лишь исполнял приказ»: от хождения строем до убийства собственных детей, как это случилось в Джонстауне. Истоки Конформизм и повиновение имеют глубокие корни – это следует из того, что оба феномена наблюдаются у других видов животных и у очень маленьких детей. Конформизм у животных представляет собой тип социального обучения: слабому примату не обязательно самому получать тумаки, чтобы понять свое подчиненное положение перед мускулистым соседом; достаточно, что силач побьет других[398]{740} (у людей это явление имеет определенный оттенок). Например, шимпанзе с большей вероятностью повторит какое-то действие, если он увидит трех других производящих его индивидов, нежели когда всего один шимпанзе выполнит это же действие три раза[399]. Кроме того, процесс обучения включает в себя «передачу культурных навыков»: шимпанзе, к примеру, учатся способам изготовления орудий. Конформизм может действовать как инструмент социального и эмоционального заражения, когда, скажем, один примат выкажет агрессию по отношению к другому только потому, что на того уже напал кто-то еще. Подобная «зараза» действует и на межгрупповом уровне – в группе игрунок агрессивность вспыхнет с большей вероятностью, если от соседей доносятся крики ярости. Другие приматы подвержены даже такому явлению, как «заразное» зевание[400]{741}. Мой любимый пример проявления конформизма у животных до такой степени напоминает человеческое поведение, что кажется, будто он подсмотрен в коридорах старшей школы. Гусак положил глаз на гусыню, а она, чуждая романтизму, отвергает его. Тогда экспериментаторы со всех сторон обставляют страдальца чучелами самых соблазнительных красавиц-гусынь: смотрите, мол, какой гусак шикарный, все девчонки за ним бегают. И вскоре – да-да! – гордячка пристраивается рядом с ним, расталкивая неподвижных соперниц{742}. Еще более явный случай «животного» конформизма описал Франс де Вааль в своих изумительных исследованиях. Из двух групп шимпанзе отделили альфа-самок и показали им, как открывается шкатулка с секретом, содержащая еду. Самое важное: самкам продемонстрировали разные способы открывать эту шкатулку, причем оба способа одинаково трудные. Стоило обезьянам освоить сложную задачу открывания шкатулки, как они помчались к товарищам хвастаться новым умением и с гордостью открывали шкатулку перед каждым любопытным. В конце концов все сородичи получили доступ к этой шкатулке и быстро научились справляться с секретом, копируя действия альфа-самки{743}. Да, это прекрасная демонстрация распространения культурной информации. Но в действительности там все оказалось еще интереснее. Случалось, что какой-нибудь шимпанзе вдруг открывал коробку иным способом – но вскоре он переходил обратно на первый, «принятый» способ. Просто потому, что все остальные так делали[401]. Подобный же результат дали эксперименты с обезьянками капуцинами и дикими птицами. Итак, животные выбирают определенный способ поведения не потому, что он лучше, а потому, что остальные поступают так же. Даже еще удивительнее: конформизм у животных может пойти им во вред. В эксперименте 2013 г. Эндрю Уайтен из Сент-Эндрюсского университета выдал мартышкам-верветкам две корзины с кукурузой: в одной была кукуруза, покрашенная в розовый цвет, а в другой – в голубой{744}. Кукуруза одного цвета была вкусной, а в другую добавили горечи. Мартышки научились избегать горькой кукурузы и месяц спустя ели кукурузу только «вкусного» цвета – даже после того, как в початки другой окраски перестали добавлять горькую приправу. Рождавшиеся малыши и перешедшие из других групп взрослые учились выбирать для еды то же, что и все остальные. Другими словами, половина годной пищи пропадала из-за того, что ее потенциальные едоки чувствовали необходимость «быть как все» – брести со стадом, как овцы, прыгать со скалы, как лемминги. Вот аналогичный и яркий пример из жизни людей: при угрозе жизни (например, пожар в ресторане) люди часто пытаются спастись, следуя за толпой, хотя знают, что бегут не в том направлении. В определенном возрасте у людей особо заметно, насколько глубоки корни конформизма и послушания. Как подробно разбиралось в главе 7, миллионы работ написаны по поводу конформизма у детей и давления сверстников. В одном добротном исследовании был продемонстрирован постепенный ряд проявлений конформизма при переходе от животных к людям. Мы говорим о работе, в которой шимпанзе с большей готовностью подхватывал какое-то поведение, если наблюдал его у трех особей по разу, чем если это действие три раза повторяла одна особь. То же самое наблюдалось и у двухлетних детей. Мы реагируем конформистски и в духе повиновения с поразительной быстротой: мозгу обычного человека требуется меньше 200 мс для фиксации того, что группа выбрала ответ, отличный от того, что дал он, и 380 мс – для активации определенного контура, предсказывающего смену мнения. Наши мозги устроены таким образом, чтобы помочь нам встроиться в коллектив меньше чем за секунду{745}. Нейронная основа Описанное выше исследование поднимает вопрос, что происходит в мозге при нашем встраивании в коллектив. На сцене появляются уже известные нам исполнители, знакомые участки мозга. Повсеместно принятая теория социальной идентичности гласит, что на формирование нашего самовосприятия сильнейшим образом влияет социальный контекст, т. е. группа, с которой мы себя идентифицируем или не идентифицируем[402]{746}. Согласно данной теории, проявление конформизма и повиновения – это, безусловно, способ избежать наказания. Но в той же мере, если не больше, этим можно получить позитивные ощущения от «вписывания в коллектив». Когда мы подражаем чьим-то действиям, у нас активируется дофаминовая мезолимбическая система[403]. Когда в тестах мы совершаем неправильный выбор, то снижение дофаминэргических показателей оказывается меньше, если эта ошибка коллективная, нежели если это было единоличное решение. Принадлежность к группе ведет к ощущению безопасности. Существует огромный массив исследований, в которых человека изучают примерно в такой ситуации: испытуемый, член некоторой группы, отвечает на ряд вопросов, затем обнаруживает, что – ох, нет! – все его «согруппники» ответили по-другому, и тогда ему дают возможность изменить мнение{747}. Миндалина и зона островка вполне предсказуемо возбуждаются, обнаружив, что вы идете не в ногу; чем больше возбуждение, тем с большей вероятностью вы измените свою точку зрения и тем более устойчивым будет новое, измененное мнение (в противоположность быстропроходящей смене мнения в ситуации уступки требованиям внешнего, публичного конформизма). Это глубоко социальный феномен: люди с большей готовностью изменят свою позицию, если вы покажете им фотографии одного или нескольких человек, придерживающихся другой точки зрения. Когда до вас доходит, что вы оказались в оппозиции ко всему остальному коллективу, то в вашем мозге одновременно активируются (эмоциональная) вмПФК, передняя поясная кора и прилежащее ядро. Это те нейронные контуры, которые вовлечены в «обучение с подкреплением», т. е. когда мы учимся модифицировать поведение в соответствии с сигналом обратной связи – получаем мы от действия ожидаемый результат или нет. Стоит попасть в ситуацию, где все остальные с вами не согласны, как эта нейронная сеть активируется. О чем это говорит? Нет, не о том, что вы отличаетесь от остальных. А о том, что вы неправы. Потому что отличаться от остальных = быть неправым. Чем сильнее активация этого контура, тем скорее вы измените свои ответы, чтобы «все было как у всех»{748}. Как и в большинстве работ по нейросканированию, результаты этих исследований основаны на корреляциях. В 2011 г. была выполнена одна особо важная работа: в ней применили транскраниальную магнитную стимуляцию, чтобы временно дезактивировать вмПФК; испытуемые после этого гораздо реже меняли свое мнение из соображений «быть как все»{749}. Теперь вернемся к разнице между двумя конформистскими сценариями. Сценарий первый – человек следует такой схеме: «Знаете, если все говорят, что видели Б, то, наверное, я тоже видел Б; ладно, это не важно». И другой сценарий – «Я теперь подумал, что на самом-то деле не видел А; наверное, я видел Б; вообще-то я уверен, что видел Б». Второй сценарий связан с возбуждением гиппокампа – ключевого участка мозга, когда дело касается обучения и памяти: чтобы пересмотреть поведение, вам придется буквально пересмотреть ленту памяти. Весьма показательные результаты дало другое исследование: процесс «соглашательства» активировал также и затылочную кору, т. е. участок мозга, отвечающий за первичную обработку зрительной информации: прямо так и слышишь, как лобная и лимбическая зоны мозга дружно пытаются убедить затылочную кору, будто на самом деле она увидела совсем-совсем не то, что увидела. Как мы все хорошо знаем, учебники истории пишут победители (в нашем случае победителем является мнение большинства), так что лучше уж всем остальным свои исторические книжицы переписать побыстрее. Война – это мир. Свобода – это рабство. Вам просто показалось, что та точка красная, на самом деле она синяя{750}. Таким образом, нейробиология конформизма проявляется сначала ответной волной тревоги, и, когда она «накатывает», мы принимаем наше отличие от других за свою неправоту; затем следует когнитивная работа, необходимая для смены мнения. Понятно, что эти выводы были сделаны в условиях искусственного мира экспериментов. Поэтому их можно считать лишь отголоском того, что происходит с человеком, оказавшимся в оппозиции к остальным 11 присяжным, – а ведь от него требуют присоединиться к толпе, жаждущей суда Линча, и перед ним стоит выбор между глубоким одиночеством и проявлением конформизма. Какие нейробиологические процессы запускают повиновение власти, когда человеку приказывают сделать что-то, с чем он не согласен, совершить что-то плохое? Примерно та же их комбинация, что и при включении конформизма: вмПФК и длПФК сражаются между собой, а глюкокортикоидные стресс-гормоны действуют таким образом, чтобы склонить вас к повиновению. Что подводит нас к проблеме «я всего лишь исполнял приказ». Аш, Милгрэм и Зимбардо Нейробиология конформизма и повиновения еще не скоро сможет ответить на основной вопрос этой области знания: каждый ли человек способен при соответствующих условиях совершить что-то ужасное просто потому, что ему приказали, или потому, что все остальные делают именно это? Нам буквально жизненно необходимо рассмотреть три наивлиятельнейшие, наисмелейшие, наистрашнейшие и самые-самые спорные работы в истории психологии. Мы говорим об экспериментах Соломона Аша по изучению конформизма, исследованиях «удар током/повиновение» Стэнли Милгрэма и Стэнфордском тюремном эксперименте Филипа Зимбардо. Родоначальником этих трех экспериментов стал Аш, в начале 1950-х гг. работавший в Суортмор-колледже{751}. Для своих исследований он выбрал простой формат. Добровольцу, полагающему, что он участвует в работе по изучению восприятия, дают две карточки. На одной карточке нарисована линия-образец, на другой – три линии разной длины, одна из которых совпадает по длине с образцом. Какая же из трех соответствует «образцовой»? Да не вопрос: решая эту задачу в пустой комнате, ошибался только один человек из ста. Но вот участника эксперимента посадили выполнять тест в комнату с семью другими людьми, причем каждый должен был свой ответ произнести вслух. Доброволец не знал, что остальные семеро участников были подставными. Он «по случайности» давал свой ответ последним, а семеро перед ним озвучивали очевидно неправильный результат. Поразительно, но примерно треть добровольцев, столкнувшись с неверным мнением большинства, соглашалась с ним. Результат многажды воспроизводился в похожих экспериментах: начатая Ашем, эта тематика стала очень популярной. Независимо от того, действительно ли человек изменял свое мнение или просто решал быть «как все», эксперимент стал ошеломительной демонстрацией конформизма. Теперь перейдем к эксперименту Милгрэма по повиновению. В своем первом воплощении он был поставлен под крышей Йельского университета в начале 1960-х гг.{752} Пусть есть пара добровольцев, которые вызывались участвовать в «изучении памяти»; один по жребию получал роль «учителя», а другой – «ученика». «Учитель» и «ученик» размещались в соседних комнатах, где они могли слышать, но не видеть друг друга. В комнате с «учителем» находился одетый в лабораторный халат ученый, наблюдавший за ходом эксперимента. «Учитель» должен был вслух зачитывать пары слов (из списка, который дал ему исследователь в халате), а от «ученика» требовалось эти слова запоминать. Потом «учитель» проверял, насколько «ученику» удалось справиться с заданием. В ответ на ошибку «учителю» предписывалось «ударить» «ученика» током. С каждой последующей ошибкой напряжение увеличивалось – вплоть до почти смертельных 450 В в конце сессии. «Учителя» были уверены, что удары током настоящие: в начале сессии им самим демонстрировали первый разряд «наказания» – весьма болезненный. В действительности никаких «наказующих» ударов током не было: второй доброволец в паре – «ученик» – был подставным, «ученики» работали в проекте. Увеличивая силу удара, «учитель» слышал, как «ученик» кричит от боли, умоляет «учителя» остановиться[404]. (В одном варианте перед началом эксперимента «ученик» как бы между прочим сообщал «учителю» о своем слабом сердце. В этом случае по мере возрастания интенсивности удара «ученик» кричал о болях в груди, затем резко замолкал, будто бы теряя сознание.) В какой-то момент, слыша стоны и крики, «учителя» начинали сомневаться, но тут вступал в действие ученый в халате, давая все более властные команды: «Пожалуйста, продолжайте», «Эксперимент требует, чтобы вы продолжали», «Абсолютно необходимо, чтобы вы продолжали», «У вас нет другого выбора, вы должны продолжать». Плюс к этому исследователь убеждал «учителя», что тот не отвечает за последствия, «ученика» обо всем предупредили и он сам согласился пойти на риск. Результаты данного исследования потрясли мир: большинство добровольцев-«учителей» уступали давлению и продолжали бить «учеников» током. Притом что почти все «учителя» пытались прекратить эксперимент, спорили с ученым, даже плакали от потрясения, – в итоге они подчинялись. В этом классическом исследовании, ко всеобщему ужасу, 65 % «учителей» дошли до последнего деления переключателя – с максимальным разрядом в 450 В. А еще был Стэнфордский тюремный эксперимент (СТЭ), который провел Зимбардо в 1971 г.{753} Группу из 24 молодых мужчин – все добровольцы, в основном студенты – случайным образом разделили на две части: 12 «заключенных» и 12 «надзирателей». «Заключенным» предстояло провести от семи до 14 дней в псевдотюрьме: для эксперимента переоборудовали подвал психологического факультета Стэнфордского университета. А «надзирателям» предписывалось поддерживать в тюрьме порядок. Массу усилий потратили на то, чтобы СТЭ ощущался реальным. Будущие «заключенные» думали, что им нужно будет явиться к началу эксперимента в определенное время. Вместо этого полиция Пало-Альто подыграла эксперименту: появилась в доме каждого участника-«заключенного» раньше времени, арестовала его, отвезла в полицейский участок для оформления документов, сняла отпечатки пальцев, сделала специальные фотографии в профиль и анфас – все, что положено в таких случаях. Затем «заключенных» перевезли в «тюрьму», провели досмотр с раздеванием, одели в тюремную одежду и бросили в камеры по трое. «Надзиратели» же – все в военной униформе цвета хаки, вооруженные дубинками, в темных очках – вершили власть. Любое насилие в тюрьме по инструкции было запрещено, но «надзирателям» разрешалось заставлять «заключенных» томиться от тоски, бояться, чувствовать себя беспомощным; надсмотрщикам позволяли унижать «заключенных», лишать их возможности уединяться или ощущать свою индивидуальность. По своей чудовищности результат оказался таким же, как у Милгрэма. «Надзиратели» подвергали заключенных самым бессмысленным, унизительным ритуалам покорности, заставляли делать болезненные физические упражнения, лишали сна и еды, принуждали испражняться в ведро (вместо того чтобы водить их в уборную), оставляли надолго в одиночках, натравливали друг на друга, обращались к ним по номерам, а не по имени. Заключенные реагировали по-разному. В одной камере на второй день подняли восстание, отказавшись слушаться «надзирателей», забаррикадировали дверь; «надзиратели» подавили восстание с помощью огнетушителей. Другие «заключенные» сопротивлялись поодиночке; большинство со временем впало в апатию и отчаяние. Конец эксперимента тоже стал знаменитым. Через шесть дней жестокость «надзирателей» и ухудшение состояния «заключенных» усилились до такой степени, что аспирантка Кристина Маслак[405] уговорила Зимбардо прекратить эксперимент. Впоследствии эти двое поженились. Сила обстоятельств, или Какие черти в нас водятся Эти исследования вошли в историю, они вдохновили целую плеяду писателей и кинорежиссеров, стали частью культуры (будучи ужасающе ошибочно интерпретированы)[406]{754}. Ашу, Милгрэму и Зимбардо они принесли известность – отчасти печальную[407]. И конечно же, эксперименты сильнейшим образом повлияли на научные установки: по данным интернет-сервиса «Академия Google», работы Аша цитировались больше 4000 раз, Милгрэма – больше 27 000 раз, а СТЭ – больше 58 000[408]{755}. Просто для сравнения: в среднем количество цитирований научной статьи можно по пальцам пересчитать, причем за половину цитат нужно благодарить маму автора. А на изысканиях этой тройки ученых зиждется социальная психология. По словам гарвардского психолога Махзарин Банаджи, «первейший и самый очевидный урок СТЭ [и по умолчанию – экспериментов Аша и Милгрэма] говорит о том, что обстоятельства имеют значение» (курсив Банаджи). Что же для нас поучительно? Благодаря Ашу мы узнали, что средний человек готов согласиться с абсурдными утверждениями ради конформизма, чтобы вписаться в социум. А также – спасибо двум другим экспериментам – что средний человек может совершать ужасающие вещи, просто подчиняясь, слушаясь и соглашаясь. Значение этих экспериментов трудно переоценить, масштаб их влияния колоссален. Аш и Милгрэм (оба евреи, но первый сам эмигрировал из Восточной Европы, а второй родился в семье восточноевропейских иммигрантов) работали в период, когда послевоенный мир пытался вникнуть в причины нацистского «я всего лишь исполнял приказ». Исследования Милгрэма последовали за начавшимся несколькими месяцами ранее судом над Адольфом Эйхманом – человеком, ставшим олицетворением «банальности зла» в силу своей кажущейся абсолютной нормальности. Зимбардо начал изыскания во время Вьетнамской войны, когда мир ужаснула правда о резне в деревне Милай. Тридцать лет спустя СТЭ вспомнился со жгучей горечью: совершенно обычные, нормальные американские солдаты устраивали пытки и издевательства над иракцами в тюрьме Абу-Грейб[409]{756}. Как интерпретировать результаты экспериментов? Зимбардо, придерживаясь самых крайних убеждений на этот счет, сформулировал теорию «бочки дегтя»: проблема не в том, что пара ложек дегтя может испортить бочку меда, а в том, что «бочка дегтя» испоганит любую попавшую туда ложку меда. Согласно другой его удачной метафоре, лучше не сосредотачиваться на каждом конкретном человеке с вирусом зла (подход «лекаря»), а попытаться понять, почему некоторые ситуации становятся причиной эпидемии зла (подход «общественного здоровья»). По выражению Зимбардо, «и вы, и я способны на любое – как плохое, так и хорошее – действие, когда-нибудь произведенное в мире, если нас заставят обстоятельства». Каждый может оказаться милгрэмовым «учителем», «надзирателем» Зимбардо или вставшим в строй нацистом. Милгрэм вторит Зимбардо: «Если бы систему концлагерей, подобных фабрикам смерти нацистской Германии, внедрили в США, то в любом среднем американском городе набрать туда персонал на работу не составило бы труда». Мы не устаем раз за разом повторять цитату из книги «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына: «…Линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?»{757} Другая точка зрения Естественно, эксперименты на подобные темы, а также выводы из них, особенно из работ Милгрэма и Зимбардо, вызывают массу вопросов и споров. По поводу этичности этих экспериментов разразилась ураганная полемика. Некоторые «учителя» и «надзиратели», осознав, на что они оказались способны, так никогда и не оправились от психологического потрясения[410]; жизнь многих участников исследований сделала крутой поворот[411]. Ни один комитет по изучению человека не дал бы сегодня добро на эксперимент Милгрэма; в современной его версии респондентам приказывают, например, оскорблять «ученика» по нарастающей или причинять виртуальную боль не самим людям, а их аватарам (остаемся на линии){758}. Собственно научная сторона экспериментов Милгрэма и Зимбардо вызывает еще более существенные сомнения. Построения Милгрэма критиковали по трем основным пунктам, и самым яростным критиком стала психолог Джина Перри: