– Еще чего! – фыркнула та. – Делать мне больше нечего, только гулять. Люба вздохнула, сунула ноги в стоящие на крылечке сандалетки и отправилась на озеро. Прозрачное и чистое озеро было одним из сокровищ их дачного поселка. Дома стояли в лесу в окружении вековых сосен и елей, а в центре поселка, как драгоценный сапфир, – озеро. Со дна били холодные ключи, и потому вода всегда была прохладной и чистой. Все лето в нем купались и взрослые, и дети, а во время каникул ребята проводили здесь целые дни. На озеро прилетали утки, и все ходили на них смотреть и кормить их сухими корками хлеба, потом утки разбивались на пары, и наблюдать за этим было забавно и трогательно. Сама Люба этого никогда не видела, Головины переезжали на дачу только в начале июня, когда заканчивались занятия в школе, но Бабаня Анна Серафимовна рассказывала, как это бывает и что происходит до того, как в июне появляются маленькие утята, покрытые нежным пухом. Утят Люба видела и с интересом наблюдала, как они растут, как гуськом плывут за мамой-уткой, как учатся летать и в концу августа становятся на крыло, а все остальное живо представляла себе со слов бабушки. Одной, конечно, скучно, что и говорить, но там, на озере, все время собираются ребята, во что-то играют или жгут костер и пекут картошку. Люба давно наблюдала за ними, еще с прошлого года, почти всех знала в лицо и особенно выделяла одну девочку с необычным, каким-то нерусским лицом, черноволосую и яркоглазую. Судя по всему, эта девочка была главной заводилой в компании, ее смех звенел громче всех, а остальные ребята смотрели на нее с восхищением и обожанием. Вот если бы эта девочка заметила сидящую поодаль Любу, обратила на нее внимание, заговорила бы с ней! Тогда случилось бы чудо, и Люба оказалась бы среди них, таких веселых, занятых чем-то ужасно интересным и увлекательным, она вошла бы в этот замкнутый клан избранных, никого к себе не допускающих и живущих своей особой, необыкновенной дачной жизнью. А в том, что такая жизнь существует, Люба нисколько не сомневалась, в ее классе многие ребята летом отдыхали на дачах и потом с горящими глазами взахлеб рассказывали о своих приключениях. Когда в прошлом году отец торжественно объявил, что каникулы девочки проведут с бабушкой на даче, счастью Любы не было предела, она не могла дождаться дня отъезда, с восторгом предвкушая известные до той поры только понаслышке радости и удовольствия. А вышло все совсем не так: много забот по дому и никаких приключений. Наверное, она, Люба, и в самом деле дурища, если не может вот так запросто взять и завести себе друзей. На озере было безлюдно, взрослые на работе, а ребят сегодня не оказалось, наверное, в лес пошли или, может, все вместе в Москву уехали погулять или в соседний поселок за мороженым отправились. Люба посидела, поглядела на воду, погрустила и поплелась домой. Скоро Бабаня вернется, надо будет ей с вареньем помогать, потом с обедом, потом опять с вареньем, потом с ужином, мама приедет из Москвы, с работы, они будут сидеть на веранде, пить чай, ждать папу, который возвращается поздно. Вот день и закончится. Опять ей не удалось ни с кем познакомиться… Грустно Любе, скучно. Ой, да что это она, бабушка собиралась ведь сегодня научить ее делать слоеное тесто, сдобное-то Люба уже более или менее освоила и теперь мечтала самостоятельно испечь папин любимый торт «Наполеон». Вот здорово! Вспомнив об этом, девочка просияла и вприпрыжку побежала к дому. * * * Бабушка Анна Серафимовна, как и всегда, позвала Тамару поучаствовать в подготовке вишни и, как и всегда, получила категорический отказ. – Я не собираюсь потакать мещанству, – заявила девочка, не отрываясь от альбома для рисования. – Все эти ваши варенья и соленья – чистой воды мещанство и барство. – А мне кажется, нет ничего мещанского в том, чтобы вечером собраться всей семьей за самоваром, попить чаю с вареньем и поговорить, – мягко заметила Анна Серафимовна, как и всегда, ничуть не рассердившись. – Я не ем варенья. Справедливости ради надо заметить, что это было совершенной правдой. Тамара терпеть не могла сладкого, она не то что чистое варенье или конфеты – даже пирожки со сладкой начинкой не ела, а любимым ее лакомством была горбушка черного хлеба, тонко намазанная горчицей и присыпанная солью. Однако бабушкиному терпению, казалось, не будет предела. – Ласточка моя, разве дело в том, ешь ты варенье или нет? Можешь не есть, тебя никто не заставляет. Но ты должна уметь его готовить, и не абы как, а правильно, чтобы оно было не только вкусным, но и красивым, прозрачным, и ягодки чтобы были красивыми, одна к одной, целыми, не треснутыми, не лопнувшими. Мало ли, как жизнь сложится. А вдруг твой муж окажется сладкоежкой и захочет есть варенье каждый день, а ты и не знаешь, с какой стороны за дело взяться? Вы с Любочкой у меня две любимые внучки, и моя святая обязанность вырастить вас такими, чтобы вы стали хорошими женами. Ты ведь собираешься когда-нибудь выйти замуж и завести свою семью, детей, а, Томочка? – Еще чего! – послышался традиционный в таких случаях ответ. – Делать мне больше нечего. Анна Серафимовна тихо улыбнулась, слегка сжав губы, словно услышала что-то очень глупое и смешное, но рассмеяться почему-то нельзя, и снова принялась выковыривать шпилькой косточки. Люба почувствовала, как запылало лицо. Каждый раз, когда начинался такой разговор, она испытывала ужасную неловкость, и еще ей становилось немного страшно. Однажды она случайно подслушала разговор Бабани с мамой. Мама сетовала на то, что «Томка растет злая и упрямая, при таком характере хоть бы внешность была, так нет, бог его знает, в кого она такая страхолюдная уродилась, рожа как оскомылок какой-то. Такую разве кто замуж возьмет? Намаемся мы с ней, мама, вот увидите, намаемся». Люба была в ужасе от услышанного, она считала сестру очень красивой и с тех пор все время боялась, что Тома узнает, какие страшные слова говорила про нее мама. Страшные, обидные и несправедливые. И что это за «оскомылок» такой? Не то осколок, не то обмылок. Неужели можно так говорить про Тамару, умную, красивую и очень взрослую? Конечно, Тамара старше Любы всего на каких-то два года, но младшая сестренка считала ее ужасно взрослой. * * * – Занятная девчонка, – пробормотал Камень, выслушав первый подробный рассказ Ворона. – Да брось, – каркнул тот пренебрежительно, – ничего в ней нет занятного. Простая, как корка хлеба, и такая же пресная. Ни характера, ни изюминки. Квашня какая-то, размазня. Вот вечно ты выбираешь черт знает кого, а мне потом мучиться, – Ворон имел обыкновение весьма удачно забывать все то, о чем помнить не хотелось, в частности, и то, что это именно он настоял на том, чтобы Люба была главной героиней истории, в то время как Камень предлагал рассмотреть других кандидатов. – Я бы лучше про ее сестру историю смотрел, вот уж там характер так характер! Врагу такую дочь и жену не пожелаешь. А ты все: Люба, Люба… Далась тебе эта Люба. Будем теперь от скуки париться. Вечно я тебя, колоду неподвижную, слушаю, а потом локти кусаю. – Перья, – меланхолично поправил Камень, – или крылья. Чего ты разворчался-то? Не хочешь про Любу – давай про Тамару смотреть, они же сестры, все равно про обеих получится. Камень не стал ввязываться в пустую дискуссию и доказывать Ворону, что это он сам выбирал Любу. Пусть думает как хочет, лишь бы результат был. Но Ворон в ответ на предложенный Камнем компромисс немедленно заупрямился? – Нет уж, – капризно заявил он, – ты сам решил, что смотрим про Любу, вот сам теперь и расхлебывай. И вообще, я уже настроился, в некоторых местах даже вешки возле дырок поставил, ну там, где интересное было, чтобы потом правильно попасть. Что ж теперь, вся подготовительная работа псу под хвост пойдет? Камень в этот день был настроен особенно миролюбиво, поэтому не стал напоминать старому другу о том, как у того горели глаза и нервно пощелкивал клюв, когда он в красках живописал «полный дом полицейских», «бритоголовых бандитов» и таинственного человека, следящего за семьей Любы, и верещал на весь лес, что это «просто жуть как интересно и загадочно». Он сделал вид, что пропустил возмущенную тираду мимо ушей, и спросил как ни в чем не бывало: – А что, эта Тамара действительно такая некрасивая? – Без слез не взглянешь, – авторитетно заявил Ворон, считавший себя крупным знатоком женской красоты. – Я уж сколько людей перевидал, но такие, как Тамара, редко встречаются. Росточка небольшого, тощая как спичка, ноги как палки, руки как ветки, волосики реденькие, какого-то неизвестного цвета, не то серые, не то светло-коричневые, глазки маленькие, да еще узко поставленные, носик острый, подбородок вообще кургузый. Жуть малиновая, одним словом. Права ее мамаша-то, замуж ей с такой внешностью и с таким характером ни за что в жизни не выйти. – Понятно, – протянул Камень. – А Люба? Она какая? – А что Люба? Люба красавицей будет, это уже сейчас сказать можно. Шмакодявка ведь совсем, всего одиннадцать лет, а уже стать видна, глазищи огромные, серые, лицо такое нежное, и коса толстенная до… Короче, до ниже пояса. Такая, если захочет, шороху даст – все попадают. Только она ведь не захочет, характер не тот, мямля она. – А бабка? – продолжал допытываться Камень. – Ну-у, – Ворон многозначительно шевельнул крылом, – бабка там мощная. Высокая, худая, голова аккуратно прибрана в такую, знаешь, кику, или как у них это называется, я забыл… – В пучок, – подсказал Камень. – Ну в пучок, ладно. Значит, одета она в юбку и блузку, а на горле такая вроде брошки приколота, опять забыл, как называется, на тебя похоже… – Камея. – Во-во, она самая. Представляешь, она вот в таком виде и с камеей на шее за вишней через весь поселок перлась и обратно два ведра тащила. Спина прямая, идет ровно, да еще встречным-поперечным улыбается. – Из дворян, что ли? – Да откуда же мне знать? – раздраженно ответил Ворон. Он ужасно не любил, когда Камень задавал вопросы об увиденном, на которые у него, Ворона, не было ответа. Получалось, что он вроде как работу свою плохо сделал, летал-летал, смотрел-смотрел, а в итоге чего-то не знает. – Так ты узнай, – попросил Камень. – Интересно же, откуда такой занятный типаж взялся. Ну а родители девочек, ты их видел? Какие они? – Не видел пока, – буркнул Ворон, готовясь взлететь с ветки. – Ладно, все узнаю, посмотрю, расскажу. Бывай покедова, пень ты замшелый. Камень с усмешкой поглядел ему вслед и погрузился в дрему. * * * Анна Серафимовна Головина происхождением была из старинного купеческого рода Белозубовых. Отец Серафим Силыч любил повторять, что в их роду все были сплошь купцы да промышленники, не скрывая, гордился этим, однако единственную дочь замуж выдать мечтал «хорошо», что в его представлении означало «породниться с дворянством». На двух старших сыновей-то надежи никакой в этом плане не было, кого сами выберут – на тех и женятся, своенравными выросли, да и воспитаны были самостоятельными да властными, настоящими хозяевами, как испокон веку принято было в патриархальной семье Белозубовых, а вот младшенькую, Анютку, вырастили, опять же, как принято, послушной и покорной, такая все сделает, что отец велит, и замуж пойдет, за кого укажут. Только, конечно, постараться надо, чтобы девицу не стыдно было сватать. Из этих соображений воспитание и образование Анечка Белозубова получила самое что ни есть изысканное, с трех лет ее опекала гувернантка-англичанка, которая и прививала девочке, помимо множества необходимых знаний и умений, настоящую викторианскую мораль под девизом «леди не стонут». Истинная леди никогда не жалуется, не плачет, по крайней мере, при муже, не навязывает своего мнения, своих желаний и вообще своего присутствия, никогда не повышает голос, никого не оскорбляет, не употребляет «дурных» слов, держится скромно, но с достоинством, не выказывает своих эмоций, но в то же время умеет сделать так, чтобы даже в самые тяжелые времена и дом, и все его обитатели выглядели ухоженными. Анна родилась в 1890 году, а в 1902-м, когда ей было всего двенадцать лет, Серафим Силыч внезапно скончался от удара, так и не успев узнать, что его самостоятельные и своенравные сыновья девятнадцати и двадцати трех лет от роду о продолжении семейного купеческого дела и думать забыли, поскольку попали под влияние революционно настроенной молодежи и давно уже посещали тайный марксистский кружок. Свалившееся на молодых людей немалое наследство немедленно было пущено на дело революции, а малолетняя сестра стараниями братьев стала приобщаться к большевистским идеям. С поручиком Дмитрием Головиным Анна познакомилась в 1913 году, как раз перед самой войной. Покойный Серафим Силыч был бы доволен: офицер, из дворян, хоть и обедневших, но происхождения хорошего. Правда, революционно настроенный, большевик, ведущий в армии антимонархическую пропаганду. Анна вышла замуж за Головина по большой любви, в 1916 году родила сына Николеньку, а в 1919-м овдовела. Дмитрий погиб на фронтах Гражданской, командуя красноармейским полком. Война, голод, разруха – все это Анна Головина, оставшаяся с маленьким сыном на руках, перенесла стойко, используя все навыки, полученные в детстве и юности. Не напрасно учили ее достойно содержать дом даже в самые тяжелые времена, она умела варить борщ из крапивы, делать салат из одуванчиков, готовить из подорожника компрессы от гнойных ран, она знала множество растений, трав, грибов и ягод, из которых можно было, потратив немало времени и приложив много усилий и терпения, получить пусть не очень-то и вкусное, но полезное и питательное блюдо. Да, сынок Николенька рос не избалованным вкусной едой, но зато он никогда не был дистрофичным, хилым и болезненным. И воспитывала его Анна Серафимовна точно так же, как принято было воспитывать мальчиков в ее семье: Николаю сызмальства внушалось, что он – мужчина и единственная опора и защита для своей матери. Он должен быть самостоятельным и нести ответственность за свои решения, даже за самые маленькие и незначительные. Однажды, когда Коле было пять лет, мать показала ему, сколько у них осталось денег, и сказала, что на них можно купить или хлеба, или сахару, и пусть мальчик сам решит, что в хозяйстве нужнее. Разумеется, Коля выбрал сахар, они вместе пошли в лавку и сделали покупку, вечером пили морковный чай с сахаром вприкуску, и Коля бурно радовался, что принял такое решение – вон как им с мамой вкусно, и сахару вдосталь, и еще на утро останется, а наутро он захотел есть и попросил хлебушка. Мать предложила снова попить чаю с сахаром, но сахару отчего-то не хотелось, а хотелось именно хлеба. «А на хлеб у нас больше нет денег, – спокойно сказала Анна Серафимовна. – Ты же сам вчера решил, что сахар нам нужнее. Ты – мужчина в семье, ты принял решение, ты взял на себя ответственность, как и положено мужчине, а я только выполнила твое решение, как и положено женщине. Я тоже очень голодна и тоже хотела бы поесть хлеба, но я ничего не могу сделать. Надеюсь, в следующий раз, когда ты будешь принимать решение, ты как следует подумаешь». Конечно, мать лукавила, и положение было вовсе не безвыходным, и денег еще немного было, и пара картофелин, и луковица, но она считала, что куда важнее воспитывать в сыне умение нести ответственность за свои решения. Мальчик должен сразу понять, что нельзя принимать решения в надежде на то, что, если оно окажется неправильным, придет мама и все перерешит, перекроит и сделает «как надо». Старшие братья Анны Серафимовны, Прохор и Григорий, тоже принимали участие в воспитании Николеньки. Советская власть, помня их заслуги перед революцией, купеческих сыновей не только не обижала, но и всячески привечала, двигала по карьерной лестнице, выдвигала на руководящие посты. И Анне, вдове геройски погибшего красного командира, внимание оказывалось и пайками, и карточками, и комнату ей выделили в относительно малонаселенном бараке – всего пять соседских семей, вместе с Анной и ее сыном шесть получается, а ведь другие-то живут, бывает, и по десять семей, и по пятнадцать, если барак или квартира большие. Не только братья Анне помогали, но и товарищи мужа не оставляли, навещали, помощь оказывали – кто чем мог. Красный командир Дмитрий Головин был для красноармейцев как отец родной, любил солдат, заботился о них и, не жалея сил, обучал военному делу, щедро делился всеми знаниями, которыми обладал сам как бывший кадровый царский офицер. Вокруг подрастающего Николеньки всегда были мужчины, и Анна Серафимовна не упускала возможности привить оставшемуся без отца мальчику модели «истинно мужского поведения», как она его понимала, всегда подчеркивала главенство мужчин и их безусловную правоту. Николай вырос жестким, строгим, неулыбчивым, пошел по стопам отца – стал военным. В 1941-м ушел на фронт, в 1943-м с тяжелейшим ранением оказался в госпитале за Уралом, куда к нему из эвакуации немедленно прибыла мать, поселилась поблизости и ежедневно сидела у постели сына. Там она и заприметила санитарку Зиночку. Зиночка, незатейливая, малообразованная, но простодушная, добрая, искренняя и, что немаловажно, очень красивая, работала в госпитале и искала себе мужа среди военных. Мать ее, работница местной фабрики детских игрушек, объяснила дочке, что с ее нелюбовью к учебе и получению знаний единственный способ устроиться в жизни более или менее прилично – это хорошо выйти замуж, лучше всего за офицера: и престижно, и зарабатывают они много. Конечно, найти мужа среди артистов или ученых тоже неплохо, даже, может быть, и лучше, но тут шансов у Зиночки, прочитавшей в своей жизни хорошо если две-три книжки, одна из которых – букварь, а вторая – учебник по литературе, практически никаких нет. Зиночка присматривалась к раненым, ухаживала за ними, помогала писать письма, развлекала разговорами, а сама искала, искала… Попадались красивые, но им чаще всего нужно было только одно, сами знаете что, а она ведь не такая, ей хотелось серьезных отношений и последующего замужества. Были и такие, кто сразу звал замуж, но эти уж тем более доверия у девушки не вызывали. А вот старшего лейтенанта Головина Зина выделяла особо, хотя и не могла понять, нравится он ей или нет. Лицо грубое, словно из камня высеченное, никогда не улыбнется, смотрит строго, даже как будто сердито, разговаривает мало, но было в нем что-то, какая-то невидимая, но очень и очень осязаемая сила, которая и притягивала, и одновременно пугала. Зине он никакого особого внимания не оказывал, и она никак не могла понять, замечает он вообще ее красоту или не видит ничего, погруженный в какие-то свои мысли. Когда к Головину приехала мать, Зина глянула на нее – и ахнула! Будто королева ступала по дощатому полу зауральского госпиталя – такая прямая была у женщины спина, так гордо поднят подбородок, и такое приветливое выражение светилось на тонком увядшем лице. Зиночка цену своей внешности знала отлично и точно так же отлично знала: начни она кокетничать и пускать в ход весь свой арсенал – никто не устоит, уж сколько раз проверено, но если до того дня она не была уверена, стоит ли затевать все это в отношениях с Головиным, то, увидев Анну Серафимовну, сразу решила, что стоит. В матери видна была порода, внутреннее благородство и безусловная порядочность, и все эти качества не могли не передаться сыну-офицеру. Молоденькая санитарка стала все чаще оказываться у постели Николая, познакомилась с его матерью, да и самого Головина хоть чуть-чуть да разговорила и вдруг заметила, какой низкий, глубокий и красивый у него голос. С тех пор каждый день она открывала в нем все новые и новые достоинства – то мимолетную улыбку, в которой мелькнут ровные белые зубы, то мощный мускулистый торс, то родинку на шее, при виде которой у Зиночки почему-то сердце защемило. Она и сама не поняла, не уловила тот миг, когда целенаправленный матримониальный интерес уступил место искренней влюбленности. Анна же Серафимовна ситуацию оценила быстро, все поняла и начала собирать сведения о влюбленной в ее сына санитарке. Поспрашивала то тут, то там, поузнавала и пришла к выводу, что девушка ни в чем плохом не замечена, себя соблюдает строго, вольностей в отношении себя не допускает, а что мужики вокруг нее вьются – так это естественно, при ее-то внешности было бы странно, если б не вились. Статная, крупная, широкобедрая, рожать будет легко, и грудь хорошая, не маленькая, но и не слишком большая, молока будет много. В глаза Николеньке заглядывает, каждое его слово ловит – будет покорной и послушной женой. Убирается быстро и чисто, лежачим больным помогает ловко и споро, переодевает их, белье постельное меняет, значит, по хозяйству будет все успевать, у нее в руках все горит. Раненых, которые еще плохо ходят, буквально на себе таскает, значит, сильная, уставать не будет. Одним словом, отличная жена для Николеньки, будет его слушаться, любить, холить и лелеять. И Анна Серафимовна сделала все от нее зависящее, чтобы сын наконец открыл глаза и обратил внимание на красавицу Зиночку. Николай поправлялся медленно, ранение было тяжелым, и времени у Зины было хоть отбавляй, на все хватит. Анна Серафимовна перестала ежедневно приходить в госпиталь только тогда, когда твердо уверилась: у них все случилось. Она набралась терпения, дождалась первых признаков беременности у Зины, настояла на немедленной регистрации брака, тут же забрала невестку из дома и поселила вместе с собой, а когда Николай наконец выздоровел, они все вместе вернулись в Москву. Последствия ранения не позволили Головину продолжать войну на фронте, и как он ни бился, в какие двери ни стучался, ответ был один: ваше состояние здоровья не позволяет принимать участие в боевых действиях. А вот работать в милиции и воевать с бандитами состояние здоровья очень даже позволяло, и Николай Головин получил приказ продолжать служить Отечеству на другом поприще. В 1944 году родилась первая девочка, Тамара, Томочка, спустя два года – вторая, Любаша. Головин мечтал о многодетной семье, он хотел иметь четверых, а то и пятерых, трое из которых были бы непременно сыновьями, и Зина не возражала, она любила детей, беременности переносила легко, но во время войны им казалось, что вот настанет мир – и жизнь будет легкой и чудесной, и можно будет каждый день радоваться, что войны больше нет, и важнее и сильнее этой радости ничего никогда не будет, и можно будет спокойно рожать сколько угодно детей, а оказалось, что жизнь после войны тяжелая, голодная и нищая, и хорошо бы им хотя бы с двумя дочерьми справиться. Жаль, конечно, что сына не получилось, но и две девочки – тоже очень хорошо. И достаточно. * * * Помахивая авоськой, в которой лежали буханка хлеба и полкило сливочного масла, Люба шла из магазина домой и вспоминала разговор двух теток, стоявших перед ней в очереди. Тетки обсуждали какую-то Надьку, которая теперь вынуждена ходить в платке, потому что неделю назад ее в Москве поймали дружинники и налысо обрили. Любе было интересно, она старалась внимательно прислушиваться, но как следует так и не поняла, за что же лишили волос бедную Надьку. Со слов теток выходило, будто с ней такое сотворили только за то, что она приходила в гостиницу, где во время Фестиваля молодежи и студентов жили иностранцы. Этого Люба понять не могла, как ни силилась, и решила спросить у Тамары: Тома обязательно должна знать и все объяснить, когда шел фестиваль, она несколько раз уезжала с дачи в Москву посмотреть, как она сама выразилась, «какие головы носят за границей». Про головы – это не эвфемизм, не случайная оговорка, Тамара интересуется прическами и собирается стать парикмахером, она все время рисует в своем альбоме женские и мужские головы с по-разному постриженными и уложенными волосами, а когда девочки ходят в кино на заграничные картины, она за сюжетом вообще не следит, только и смотрит, кто да как причесан. Тома непременно должна знать, за что же так сурово обходятся с женскими волосами. Или с мужскими тоже? Вот интересно, а парни ходили в эти самые гостиницы? И если ходили, то их что, тоже налысо брили? В общем, все это надо будет спросить у Тамары, только тут главное – правильно выбрать момент, чтобы рядом никого не было, ни Бабани, ни мамы с папой. Когда Тома сказала, что хочет поехать в Москву во время фестиваля, чтобы посмотреть на иностранцев, папа страшно ругался и кричал, чтобы девчонки не смели даже думать об этом, чтобы в столицу – ни ногой, потому что с этим фестивалем там один только блуд и порок. Люба тогда не очень поняла, что такое блуд и порок, наверное, это что-то заразное, чем болеют иностранцы, но одно уяснила твердо: папа ехать не разрешает. Ей, конечно, очень хотелось поехать, но раз нельзя – значит, нельзя. Тамаре же на отцовские запреты было наплевать, она сказала, что едет в библиотеку, взяла книги и отправилась на электричку. От Бабани это скрыть, конечно, не удалось, да Тамара и не пыталась, она точно знала, что бабушка отцу ни слова не скажет, сердить и расстраивать не захочет. Анна Серафимовна неодобрительно покачала головой, но внучку отпустила, попросив быть осторожной и внимательной. Тамара ездила «смотреть на иностранцев» целых три раза и каждый раз возвращалась взбудораженной, немедленно хваталась за свой альбом и рисовала, рисовала… Люба эти рисунки видела и не переставала удивляться забавным «конским хвостам», подкрученным концам волос и большим темным очкам почему-то в белой оправе. Тамара и одежду рисовала, и была эта одежда какой-то совершенно необыкновенной, ничуточки не похожей на цветастые или в горошек отрезные крепдешиновые платьица, к которым так привык Любин глаз. Для Любы идеалом в манере одеваться была мама Зина – большая модница, уделявшая своим нарядам огромное внимание. У Зины была даже своя портниха, шившая ей платья самых модных фасонов. Платья всегда были очень сложного покроя и обязательно подчеркивали Зинину стройную талию. То это было платье со съемным воротником-шалькой с выстроченными под ним защипами, которое плотно облегало фигуру и дополнялось тонким кожаным ремешком, то очень красивое платье из тонкой шерсти с плиссированной вставкой спереди и широкой юбкой чуть ниже колена, да много было нарядов у Зины, и из штапеля, и из крепдешина, и из шерсти, и из бархата, и все они казались Любе пределом совершенства. Она мечтала поскорее вырасти и наряжаться, как мама. А вот то, во что были одеты иностранцы, совсем на мамины платья не похоже. В Тамарином альбоме Люба видела необыкновенные длинные балахоны, и цветные, и совершенно белые, и просто куски ткани, плотно обернутые вокруг тела, и квадратные накидки на плечи, и широкополые шляпы, и смешные маленькие круглые шапочки с длинными остроносыми козырьками, и узкие синие брюки, про которые сестра говорила, что они называются «джинсы». Самое удивительное для Любы было то, что Тамара рисовала женщин в брючках: неужели они так и ходили по улице? Ведь в журнале «Работница», который регулярно приносит домой мама, прямо так и написано: брюки женщина может носить только на производстве или во время занятий спортом. До дома оставалась всего одна улица, и Люба, привыкшая все делать загодя и ко всему готовиться заранее, начала в уме составлять вопросы Тамаре. Спросить нужно было так, чтобы смысл вопроса был понятен сразу, и сам вопрос должен быть сформулирован как можно короче, чтобы у Томки хватило терпения его выслушать. Старшая сестра терпеть не могла, когда Люба мямлит и, по выражению Тамары, теряет зря время, она в таких случаях могла не дослушать, развернуться и уйти. Погруженная в лингвистические изыскания, девочка не сразу заметила симпатичного черноволосого паренька, одного из тех, что приходил с компанией на озеро, уже было мимо прошла – и остановилась, уловив в общей картине нечто неправильное. Мальчик стоял у калитки по ту сторону забора, на участке, и трясущимися руками пытался вытащить крючок из петли. Лицо у него было такое, что Люба сразу поняла: что-то случилось. Что-то напугало его так сильно, что он не в состоянии выполнить такую простейшую операцию, как открывание калитки. – Тебе помочь? – Люба подошла поближе, перегнулась, встав на цыпочки, через невысокую ограду и ловко скинула крючок. – Спасибо, – пробормотал мальчик, выскочил на улицу и внезапно остановился, глядя на Любу безумными глазами. – Что у тебя случилось? – сочувственно спросила девочка. – Чего ты такой взъерошенный? – Папе плохо с сердцем, – выпалил паренек. – Надо, наверное, в больницу бежать за врачом, да? Последнее, что сделала Люба, прежде чем включиться в ситуацию, – удивилась, что такой взрослый и красивый мальчик, кажется, спрашивает у нее совета. Неужели она, «дурища и бестолочь», может знать что-то такое, о чем не знает этот парнишка «из избранных»? Но в следующее мгновение она думала уже совершенно о другом. – У вас дома есть телефон?