Андрей и Оксана вышли из сарая первыми. Они договорились, где встретятся, и на выходе сразу разошлись в разные стороны. У отца Оксаны еще были дела, и поэтому он не отправился домой. А молодые люди встретились за домом у овина, и Андрей схватил девушку за руку и горячо заговорил: – Неужели ты не понимаешь, что это глупо, это не по-человечески, это не по-христиански. Они же орали и жаждали крови просто как хищники, это жажда убийства ради убийства. – Ты не смотришь глубоко, Андрийка, – возразила Оксана. – Этих людей можно понять. В них говорит боль и ненависть, копившаяся веками! – Какие века, любовь моя? – рассмеялся Андрей. – Были века мирной жизни, дружбы между народами на этой земле. И были века набегов и желания врагов завладеть этой землей. И враг, иноземный враг, никогда не брезговал ложью и наветом, чтобы поссорить людей, захватить эту землю. Вот истина! Не враги друг другу украинцы и русские. И белорусы, и русины, тут многие народы живут. И все они славянской крови, все они братья. Пойми, нас умышленно хотят сделать врагами, но мы не враги друг другу! – Но как же, Андрийка!.. – снова горячо возразила девушка и замолчала, не в состоянии подыскать подходящие слова. Доводы не находились, только какие-то общие слова, в правильности которых она теперь уже не была уверена. Девушка вдруг опустила голову и тихо сказала: – А знаешь, мне уже становится страшно. Я уже ни в чем не уверена… Похороны бойца были суровыми и торжественными, и когда уже над могилой Вихор собрался сказать торжественную речь, с боевых постов прибежал паренек. – Командир, немцы! – с трудом переводя дыхание, крикнул он. – На северной опушке колонна стоит и с северо-запада – группа. Петро глянул на отца и начал отдавать приказания. Беря пулеметы, засовывая за ремни гранаты на длинных ручках, группы по нескольку человек убегали на помощь своим постам, на случай если немцы задумали атаковать лагерь националистов. Остальные, оставшиеся на поляне возле землянок, начали поспешно собирать имущество отряда и готовиться к отступлению. Попытаться отбиться можно, но если немцы пронюхали о месте нахождения базы, значит, они попытаются ее уничтожить. Не получится сейчас, будут продолжать снова и снова, пока не добьются своего. – Леонтий, – Коган остановил проходившего мимо Вихора. – Твой сын толковый командир, я не сомневаюсь в этом. Но немцы могут быть со всех сторон. Надо организовать наблюдение с юго-запада. Эти силы, что подошли с севера и северо-запада, могут быть только отвлекающими. Возможно, они часть кольца, которое замкнут вокруг отряда. А основная сила, егеря, может атаковать скрытно с юго-запада. Они могут пробраться через лес. – Бурун! – Вихор окликнул крупного парня, катившего бочку с горючим. – Пойдешь с ним! Если увидите немцев, открывайте огонь. Я сразу, как только услышу стрельбу, пришлю вам помощь. Коган сунул за пазуху несколько запасных магазинов к автомату и, кивнув напарнику, побежал. Метров через сто они перешли на шаг и стали двигаться осторожно. Если немцы решили окружить отряд и напасть с той стороны тоже, то они уже близко. Заметив впереди небольшое возвышение, Коган повел туда своего напарника. – Если фашисты здесь, на возвышении легче обороняться, да и мы их раньше увидим, чем здесь. Займи позицию метрах в двадцати от меня и не шевелись. Только наблюдай. Не выдай себя раньше времени! Прошло не менее часа, но немцы не показывались. Не слышно было стрельбы и с других направлений. Может, случайность, может, просто немецкая колонна остановилась возле леса на отдых или по другой причине. Борис лежал и слушал, вглядывался в пространство между деревьями. Чувство досады одолевало его. «Глупо оказаться с националистами в ловушке и с ними вместе погибнуть. Задание не будет выполнено, дело свое не сделаем. Хотя кроме меня еще трое. Уж кто-то из нас добьется успеха, получит полезную для наших частей информацию. Ладно, чего сокрушаться и горевать. Как получилось, так и получилось. Главное теперь, подороже продать свою жизнь. А уж потом наши органы разберутся, что к чему». Но бой так и не начинался. Прошло еще не менее часа, как к Когану подполз боец из отряда и велел бежать что есть силы к Леонтию. Немцы от леса ушли. Видать, это и правда случайные подразделения сделали временную остановку возле леса. Теперь они все убрались. Борис поспешил назад, в лагерь. И еще издали услышал шум голосов. В лагере не просто стоял шум и гам, там не просто спорили, там готовы были хвататься за оружие и бить друг друга. И, наверное, начали бы, если бы Коган чуть-чуть опоздал. Крики стояли, как на новгородских вече, какими их себе представлял Коган. Люди, потерявшие кто семью, кто друзей, кто близких, эти люди не один месяц сидели в лесах и не сражались. Времена боев с гитлеровцами канули в прошлое. И когда Коган вбежал на поляну, то увидел дикую картину. Леонтия держали трое дюжих парней, не давая ему выхватить из кобуры пистолет. Его сына держали двое других, приставив к его горлу дуло пистолета. Лагерь шумел, явно разделившись на две части. – Вы что, сдурели! – заорал Коган, на всякий случай держа автомат двумя руками так, чтобы быть готовым стрелять из него. – Эй, бойцы, патриоты, спасители отечества. Вы что удумали? Друг друга перебить? Чтобы фашистам было в радость? Так они вам еще и медали за это дадут. Ну, кто хочет медаль от фашистов за то, что убил своего друга, брата, командира? Ну, назовитесь, а я вас запомню! – А ты кто таков, чтобы учить нас и стыдить?! Ты вместе с Леонтием пришел, и мы тебя знать не знаем! – Люди галдели, но накал заметно спал, и это Борису уже понравилось. Коган повернулся лицом к тем, кто держал под дулом Петро, и рявкнул так, что в лесу замолчали птицы: – А ну убрали руки от своего командира, сосунки! Отпустите, я сказал! Рука Когана как бы невзначай навела автомат на этих людей, и их хватка заметно ослабела. Вот и Петро наконец рванулся, освобождаясь из чужих рук. Он даже не посмотрел на тех, кто его удерживал, и ринулся к отцу. Два бугая перестали держать Леонтия, с облегчением поняв, что стрельбы, кажется, не будет. – Из-за чего сыр-бор?! – продолжал кричать Коган, приближаясь то к одному оуновцу, то к другому и заглядывая каждому в глаза. – Меня вы не знаете? Откуда появился, не знаете? Оттуда же, где полегли два десятка ребят Леонтия. Последних, кого он пытался вывести из города. Рассказать вам, как мы там дрались, как унесли товарища на себе и не донесли? – Вот это и пугает, что ты там был, все погибли, а ты живой, – с усмешкой буркнул кто-то из-за спин. – Вот так и говори. Стоишь за чужими спинами, пряча лицо, – громко отметил Коган. – Из-за чужих спин легко говорить, за чужими спинами легко прятаться во время боя. Да если бы я был предателем или засланным к вам, вас бы уже никого в живых не было. А я пришел, не испугался и не спрятался за чужими спинами. Я столько протопал сюда из самой Польши, чтобы сражаться с вами, помогать вам, что никому из вас и не снилось. Поймите, дураки, что ваша вражда внутри отряда на руку врагам, и только врагам. Врагам Украины. Вы тут побьете друг друга, а им легче будет вашу Родину к рукам прибрать. Вы этого хотите? Да вам надо понять, кто ваш враг на самом деле, кто вашими руками жар загребает. А я знаю, я из самого штаба пришел и знаю, кто там всем заправляет. Разойдитесь! Посидите у костра с теми, кому верите, поразмышляйте, по сторонам посмотрите и вспомните все, что творится на Украине за последние годы! И вы сами найдете ответ на свои вопросы. И не друг с другом вам надо биться, а с другими. Дураки! Коган повернулся и пошел в землянку, которую выделил им с Леонтием Петро. Ждать пришлось недолго. Вошли Вихор и еще два оуновца, которых Борис раньше не замечал. Потом вошел парень из группы, с которой они выбирались ночью из Харькова. Все стали молча рассаживаться по лежанкам и лавкам. Закуривали, с угрюмым видом молчали. Последним пришел Петро с двумя помощниками. Сын сел возле отца и, положив ему руку на плечо, сжал его. – Мне стыдно как командиру, мне стыдно как сыну, потому что я допустил то, что какие-то негодяи стали целиться в моего отца. – Петро опустил голову и замотал ею. Его русый чуб замотался из стороны в сторону. – Обидно, что те бойцы, кому я верил, кто верил мне и кто вышел из повиновения, подняли руку на командира, приказывать пришлось чужаку, кого они и не знают, но который сумел найти нужные слова. Спасибо, Борис! Если бы ты не охладил их пыл, стрельба бы началась большая. – А знаете почему? – неожиданно для всех спокойно спросил Коган. – Потому что вы сами не нашли ответов на мучающие вас вопросы. Вот вы пришли сейчас к командиру, руководители, лидеры вашего отряда, а среди вас нет согласия. Как вы людей в бой поведете, как на смерть поведете, если сами не решили еще, за что, за кого, ради чего?! – За Украину, – буркнул один из оуновцев. – Да кто сомневается-то, если вы все украинцы! – взорвался Коган. – Каждый человек сражается, готов умереть за свою семью, за свой дом, за близких людей, за свое село, любимый город. И за свою родину. Да, за Украину, потому что вы все отсюда родом, с этой земли. За что вам еще сражаться? Только вы себе ответьте еще на один вопрос: а за что сражаются, за что готовы умереть ваши братья-оуновцы, сторонники фракции Степана Бандеры? «Бандеровцы» не за Украину сражаются, они что, не хотят ее независимости? Хотят. Так почему они нас той ночью бросили и ушли? А ну-ка, назовите мне кто-нибудь, когда вы последний раз сражались с ними вместе, плечом к плечу? Когда вообще отряды «бандеровцев» сражались с немцами? Не помните. А когда вообще сражались? Ах да, до сорок второго года вырезали польские села и поляков. Аж Гитлер возмутился: «Для чего это я дал разрешение на формирование батальона «Нахтигаль»! Чтобы Степан Бандера мстил полякам за то, что они его арестовали и в лагерь посадили?» Для чего Бандера внес раскол в ряды нашей организации? Чтобы в первую очередь преследовать свои интересы. Да он даже никогда не был украинцем и не жил на Украине, не был гражданином ее ни в какие годы, как она тогда ни называлась. – Откуда ты такой умный взялся и все знаешь? – проворчал еще один оуновец, но тон у него был не злобный, а скорее безнадежный. – Оттуда знает, – громко и веско ответил Вихор. – Из штаба, откуда прибыл к нам помогать в борьбе, помогать нам умом, знаниями. И он столько уже навоевал за это время, сколько не навоевал кое-кто из вас за год. Борис ‒ представитель нашего главного заграничного штаба. Он прибыл с заданием. Таких представителей сейчас много поехало по нашим отрядам, чтобы объединить все наши силы в нужный момент. Так что вы его слушайте. Он уж больше вашего знает и понимает. Говори, Борис, говори все, что считаешь нужным сказать. Не сегодня, так завтра половина лагеря уйдет, и бойцов перебьют. А другая половина останется, но и сюда придут фашисты и тоже перебьют. Или не фашисты, а кто? Свои же? – А может, и свои, смотря кого своими называть, – тихо ответил Коган, и все напряглись, чтобы услышать, не пропустить ни слова из его речи. – Я четыре года в штабе. И приказы сочинял, и инструкции разрабатывал, и на места выезжал, операции готовил, поезда взрывал, мосты, гарнизоны истреблял гитлеровские. А еще я участвовал в многочисленных встречах как эксперт, как человек, который знает, как стрелять, знает, в кого стрелять и почему. А знаете, с кем были встречи? И с англичанами, и с польскими представителями Армии Крайовой, и с лидерами бандеровского крыла. А еще я много документов видел. И наших, и не наших, и даже немецких. Я с немецкими представителями тоже встречался в составе наших переговорных групп. Вы думаете, что вся масса ОУН и повстанческой армии – это патриоты и бойцы, которые только и думают, что о независимой Украине и украинцах? – Рассказывайте все, – не столько попросил, сколько потребовал Петро и вопросительно посмотрел на отца. Вихор в знак согласия кивнул. – Я в штабе с тысяча девятьсот тридцать девятого года, – тщательно подбирая слова, стал негромко рассказывать Коган. – Был сначала фанатиком, восторженным патриотом, а потом научился смотреть и слушать. И молчать, чтобы не выдать того, что многое стал понимать. Немцы с тридцать девятого года контактировали с ОУН. И подготовкой командиров для УПА они стали заниматься задолго до начала войны. Когда Германия уже разодрала Польшу, когда чехи сдались и бельгийцы, когда немцы уже вошли в Париж, к нам приехал с группой офицеров полковник Лахузен. С приказами Верховного главного командования Германии тогда ознакомились всего несколько наших руководителей, но я сумел увидеть приказ. Там указывалось, что с целью нанесения молниеносного удара по СССР Абвер-2 для проведения подрывной работы должен использовать свою агентуру и разжигать национальную вражду между народами Советского Союза. Абвер-2 ‒ это не военная разведка, это его подразделение, которое занималось как раз диверсионной и подрывной работой в других странах. Понимаете вы или нет? Германия с нашим руководством уже тогда решала, как нападет на нашу страну и с помощью украинцев будет убивать население. Да, Украина была тогда частью большой страны, а руководители ОУН, сидевшие за границей, с врагом решали такие вещи. А как называются люди, которые сдают свою страну врагу и вместе с ним убивают свой народ? И еще надеются после победы этого врага над своим народом получить кусок вкусного пирога и остатками этого народа править? Естественно, не самостоятельно, а по указке врага. – Иуды, – за всех ответил Петро. – Такие люди называются иуды. – Правильно, – кивнул Коган. Он понимал, что сейчас идет ва-банк. Ему могли не поверить и убить. Но сейчас самый удобный случай, чтобы попытаться сделать так, чтобы поверили. – Так вот я обомлел и ночь не спал, после того как прочитал в этом приказе такие интересные вещи. Например, что даны указания руководителям украинских националистов агентам Мельнику (кличка «Консул-1») и Бандере сразу после нападения Германии на Советский Союз организовать провокации на территории Украины: антисоветские выступления масс украинского населения; поджоги зданий органов местной власти, продуктовых складов; убийства представителей власти и командиров Красной армии. Важно вести подрывную деятельность в ближайшем тылу советских войск и создавать у международной общественности представление, что происходит разложение советского тыла и что советский народ не со своей властью. – Значит, и Мельник тоже? – с угрозой в голосе спросил один из оуновцев, но Коган проигнорировал его тон и спокойно продолжал рассказывать: – Я помню свое состояние, когда началась война, я помню, что чувствовали те из нас, что и правда были патриотами. Горели украинские города, убивали людей, уничтожали села, хлеба горели в поле. Немецкие танки давили женщин и детей из разбомбленных эшелонов. А руководители штаба помогали врагу. И эти люди называли себя украинцами и убеждали всех, что они сражаются за свой народ. С кем? Со своим же народом? Абвер тогда посчитал, что Мельник делает мало и его работа малоэффективна. Вы думаете, что это народ пошел за Бандерой и он набрал больше голосов и поэтому возглавил ОУН? Да хрен вам! Абвер так обстряпал это мероприятие, чтобы оно выглядело как демократическая победа сторонников Бандеры. На самом деле фашисты его просто купили, и он пообещал, что в лепешку расшибется ради своих новых хозяев. И немцы организовали его освобождение из тюрьмы, куда он был заключен польскими властями за участие в террористическом акте против руководителей польского правительства. Бандере никогда не было дела до Украины, он занимался терроризмом в другом месте, но тут ему велели стать украинским националистом. И он им стал, получил власть и принялся отрабатывать свои «тридцать сребреников». – Грязное это дело, – покачал головой старый оуновец. – И даже еще грязнее, чем вы думаете, – кивнул Коган. – Немцы помогли Бандере создать националистический батальон «Нахтигаль», который они намеревались использовать для диверсионной деятельности. Но уже через две недели после того, как фашисты взяли Львов, даже до Гитлера дошло, что «Нахтигаль» не тылы Красной армии разносит в клочья, не вермахту помогает с победами продвигаться по территории СССР, а занимается совершенно другим. Бандера с помощью «Нахтигаль» устроил такое, что в немецком Генштабе переполошились. Бандера превратил тыл немецкой армии в поле для своих личных разборок с поляками. – Немцы поляков пожалели? – осведомился Вихор. – Нет, – усмехнулся Коган. – Дело тут не в жалости. Для чего им нужен был Бандера? Для того чтобы хаос был в советских тылах, а не в своих. Немцам нужно было, чтобы люди на оккупированных территориях гнули спину на оккупантов, на их рейх работали, а не с перерезанным горлом валялись в канавах. Бандера чудом не угодил в концлагерь. И не потому, что его пожалели или он оказался таким незаменимым. Нет, просто времени было жалко на создание другого лидера, да и руководству Абвера надо было как-то оправдаться перед Гитлером. Вот адмирал Канарис и выгородил Бандеру. А спасать его было для чего. Например, чтобы выяснить, на какие счета швейцарских банков утекла немалая сумма денег, выделенных немецкой разведкой на финансирование ОУН. – Вот, значит, как, – тихо сказал Петро. – Так, – кивнул Коган. – А вы всерьез думаете, что на Западе кого-то интересуют украинцы? Нет, на Западе сидят политики и финансисты, которые озабочены лишь одним – ослаблением России, Советского Союза, не важно, как называется эта страна. Но вот народ там живет могучий и неподкупный. И очень сильный. И никому на Западе не нужна сильная Россия, никогда не была нужна, и испокон веков ее пытались ослабить, разорить. Сейчас пришел черед Украины и украинцев стать инструментом для борьбы Запада против России. А для такой борьбы нужно мясо. Пушечное мясо. А вы молодцы, вы только что не пошли на поводу у Запада и не перерезали друг друга. – Мало того, что нас Советы мордовали, Москва грабила, так теперь и Запад, что ли? – начал ворчать один из оуновцев, но его неожиданно перебил Вихор: – Кто тебя грабил, Свирид? Вон Саенко после Гражданской пожил под Львовом, он понял, кто и как грабит. Батрачил и плетей получал почти каждый день, за что, а, Свирид? Расскажи. Работал плохо? – Они меня москалем звали, за то и пороли. А работал я как все. Может, даже и лучше. Мовы ихней не знал, вот и били. То кнутом, то в зубы. – Это, конечно, серьезная вина, – усмехнулся Коган. – Не считать человеком того, кто на твоем языке не может разговаривать. А вот Гитлер, я думаю, ни слова по-украински не знает. И Черчилль. Они не люди, вы и их будете в морду бить? Или перед ними на задних лапках плясать. С русскими на каком языке говорили? Здесь перед войной, в сороковом, в сорок первом? – По-всякому говорили, – вставил кто-то сбоку, – и все друг друга понимали. И песни пели и наши, и русские. – Это что же, москали наши друзья, что ли? – опешил еще один боец. Потом он опустил голову и сокрушенно покрутил ею: – Братцы, а что нам москали сделали плохого? Вот вы мне скажите? Убили кого, концлагеря строили, как немцы, деревни жгли за то, что мы на ихнем языке чисто не говорили? Да испокон веку нам разрешали вывески на магазинах иметь и на русском, и на украинском языках. И газеты были и наши, и русские. Видел я, сколько русских полегло на границе. – А теперь они фашистскую сволочь шуганут, придут сюда, мир принесут, а мы им, значит, нож в спину? Долго еще сидели в землянке у Леонтия местные командиры, рассуждали, вспоминали, думами своими делились. Коган отметил про себя, что злобы в этих разговорах не было. Сокрушались мужики, раскаивались, что столько времени фактически Гитлеру служили, а их обманывали. Когда стали расходиться, Коган посоветовал: – Вы сейчас придете в свои взводы и роты, и там тоже посиделки и думы непростые. Вот вы и поговорите со своими бойцами. Для солдата командир – отец родной, верят они вам, иначе бы вы командирами тут не были. Промолчали оуновцы, но возражать никто не стал. Понятно и так, что переполнены люди смятением, у каждого на душе нелегко. Не каждый день идеалы рушатся. Петро сидел, бросив фуражку на стол, и ерошил свои волосы, тер лицо, будто никак не хотел примириться с новым пониманием окружающего мира. И Вихор сидел молча. Но Леонтий смотрел перед собой, будто пересматривал собственную жизнь, кадр за кадром, и решал, так ли он жил или нет. Коган тоже молчал, присматриваясь к оуновцам: к отцу и сыну. Два поколения, и оба одурманены, оба обмануты, на обоих сработал дикий бесчеловечный механизм лжи, дурмана. Первым очнулся от своих дум Вихор. Не отрывая взгляда от стены, он спросил спокойно, будто уже принял решение: – Что теперь, Борис? В Красную армию пойдем записываться? – Зачем? – Коган сделал вид, что очень удивился. – А без Красной армии ты ничего в жизни изменить не можешь? Разучился все делать сам? Няньки нужны? Когда тебе в селе надо было мужиков на сев поднять, чтобы всем вместе работать, ты знал, что делать и как говорить. И когда порося забить надо было, ты знал, как это сделать, и ни у кого разрешения не спрашивал. У себя дома ты все вопросы сам решал. – Откуда ты взялся такой умный? – спросил Леонтий и посмотрел на Когана. – Родился такой, – отозвался Коган. – Много чего надо было пройти, чтобы таким умным стать. Ты вот собственного расстрела ждал когда-нибудь в камере? Нет? А я ждал. Максим пришел в себя, когда на него обрушился водопад, заливая горло, ноздри, глаза. Он закашлялся и стал ворочаться на полу, пытаясь повернуться на бок. Бок пронзила огненная боль, как будто в него вонзили раскаленный стержень. Он задохнулся от этой боли, снова потемнело в глазах, и он почти потерял сознание. Это было спасительное состояние, когда от дикой боли он терял сознание. Но в минуты прояснения в голове он начинал понимать, что с ним могли бы обойтись и еще хуже, но почему-то оуновцы так не поступали. Значит, он им очень нужен, сведения какие-то нужны от него. Значит, ведет он себя правильно! Его подняли и снова усадили на стул. Высокий, с глубокими залысинами мужчина снова уставился в глаза пленнику и повторил: – С каким заданием вас отправили в Харьков? Советую рассказать откровенно. У вас не такое хорошее здоровье, вы не выдержите пыток, а мы еще и не приступали к серьезным допросам. Поверьте, есть средства заставить вас отвечать. – Я вам повторяю, что вижу эту женщину впервые, она ошиблась, – со стоном удерживаясь на стуле, повторил Шелестов. – Вы верите ей и не верите мне. Она была в Москве, за ней гнались чекисты и стреляли, погиб ее напарник, так вы мне сказали. А она не с перепугу вам на меня указала? Вы тут все больные сидите, в то время как везде идет борьба! «В какой-то мере он со мной согласен, – подумалось Максиму. – А еще он чего-то ждет. Он ждет какой-то информации, а за это время пробует меня сломать. И он побаивается, что я могу оказаться не рядовым членом движения и он пострадает из-за меня. У них тут политика переплелась с патриотизмом, но верх постепенно берет политика. Куда ему деваться, если он не оправдает доверия вышестоящего начальства? Его оставят здесь стрелять по ночам из-за угла. А тех, кто оправдал доверие, при отступлении возьмут с собой на Запад. Все просто! Не страх смерти, а страх не оправдать доверие и остаться без надежного обеспеченного будущего. И из них никто в победу вермахта и своей повстанческой армии не верит. Они все тут живут одним днем и пытаются поймать синицу за хвост. А если на этом сыграть?» – Вы входите в состав руководства харьковского отделения ОУН, – заговорил Шелестов, сплюнув на пол сгусток крови. Смотреть он мог только правым глазом, потому что левый заплыл у него окончательно. – И вам бы положено знать, что во все мало-мальски значимые отделения направлены представители штаба для координации действий. Интересно, а почему к вам не прибыл представитель? – Кто вы такой, черт бы вас побрал? – чуть ли не заорал мужчина. Шелестов почувствовал, что сейчас его ударят снова, и очень сильно, но этот человек почему-то сдержался. Хороший признак. – Неприятно, правда, – скривился Максим в иронической улыбке. – Было доверие, было, и вдруг… в одночасье его не стало. Что же случилось, Свирид? – А вы совсем не дорожите своей жизнью? – Мужчина холодно смотрел на Шелестова. – Вы так преданы идеям нашего движения, что готовы умереть из чувства протеста. Или из чувства презрения ко мне? Вам это не кажется нелогичным, неправильным и глупым. Вы думаете, что в это можно поверить? – Я думаю, что у меня есть возможность не спешить и не потерять свою честь. А вот вы… вы просто представьте, сколько человек меня видели даже до того, как меня привели в этот дом. И со многими из них я общался, довольно долго разговаривал, расспрашивал. Думаете, что так легко будет изобразить мое исчезновение и убедить тех, кто спросит, что вы меня видеть не видели? – Не спешить? – со странной ухмылкой спросил Свирид. – Вы уверены, что у вас есть время, что вы можете тянуть его, сколько вам захочется? А если у вас его нет? Совсем нет?.. Сыч! – вдруг заорал Свирид на всю комнату, выставив длинный изогнутый палец со шрамом в сторону пленника. – Сыч, сделай так, чтобы он плакал и молил о пощаде, чтобы он умолял меня выслушать его. Подручные Свирида схватили Шелестова и повалили на пол. Они придавили его, обессиленного и ослабшего, так, что он не мог пошевелиться. Сыч, длинный лупоглазый парень, вытянул руку Максима, придавив ее к полу коленом в локте. Он сдавил кисть и, вытащив нож, прижал холодное лезвие к указательному пальцу пленника.