– Мы ведь можем и по-другому спросить. И ты расскажешь все, что знаешь и что не знаешь. – А вам зачем мое вранье? Вам же правда нужна, а ценнее всего правда, рассказанная с желанием. Поэтому я предпочитаю равноправный разговор. Ты же не знаешь ничего, хоть вы меня и обыскали. А вдруг я сейчас подниму ногу и каблуком топну, и крышка всем нам здесь будет. Вдруг у меня там взрывчатка в каблуке. Очкастый замер и машинально бросил взгляд на ногу пленника, которую тот чуть приподнял. Двое его помощников моментально поднялись с лавки у стены. Они готовы были не столько кинуться на пленника, сколько броситься к выходу. «Интересно было бы посмотреть, – подумал Буторин с иронией, – как они будут толкаться у выхода, ведь дверь-то открывается внутрь». Но очкастый быстро сообразил, что пленник блефует. После ночного бегания по городу под пулями утверждать, что тебе достаточно топнуть каблуком, чтобы взорвать гранату в каблуке, – нелепо и даже глупо. Буторин сообразил, что его собеседник все понял, и рассмеялся ему в лицо. – Что это вы, ребята, так напряглись? Шуток не понимаете? – Буторин поморщился и сел, прислонившись спиной к стене. – При тебе были документы, – продолжил очкастый. – Я не первый день на свете живу. Знаешь, как это называется? Разведданные! – Ну? – Буторин с интересом смотрел на мужчину. – И это сведения о Красной армии на участке фронта в районе Белгорода. Откуда у тебя эти документы? Как они к тебе попали? – Слушайте, если вы серьезные люди, то понимаете, что я в ваших руках, и если вы хотите реального сотрудничества, а не словоблудия вокруг да около, то скажите, кто вы такие и какого хрена вы меня сграбастали там на улице. Хорошо? – Украинская повстанческая армия, – торжественно и почти с гордостью произнес очкастый. – Я окружной командир, меня зовут Артем Козорез. – Значит, я на твоей территории? – понимающе кивнул Буторин. – И раз ты меня так допрашиваешь, то гнались за мной не твои люди. Ладно, теперь таиться нечего. Итак, понятно, что вы из ОУН. Я вам многого рассказать не могу, потому что я рядовой боец, а группа моя погибла. И командир погиб. И кому передать эти документы, я не знаю. Мы пытались прорваться в Полтаву, там нас ждали, но группа погибла, и я смог дойти только до Харькова. А эти документы наши люди захватили на передовой или в тылу у Красной армии. Я был в группе прикрытия, мы приняли пакет и стали уходить. – У вас такая железная дисциплина или такое недоверие к своим бойцам, – с сомнением произнес Козорез. – Я не могу ничего сказать. Я получил приказ, о большем мне никто не говорил. А ты сам бы стал лишнего говорить рядовым бойцам? А обманывать тебя мне нет никакого резона. Документы все равно в твоих руках, кем бы ты ни был. Так что либо напрасно погибли мои товарищи, либо ты используешь эти документы, передашь их своему начальству. В конечном итоге все мы сражаемся за Украину. – Хорошо рассудил и хорошо сказал, – кивнул Козорез. – Как тебя зовут? – Зови меня так, как звали в отряде, – Брат. – Хорошо, Брат, отдыхай, а я займусь твоими бумагами. Наведу справки о тебе и твоей группе. Может, кто и выжил. Переправить тебя в Полтаву? – Мне все равно. – Буторин пожал плечами: – Я человек одинокий, дом мой сгорел, так что все равно где воевать, все равно где помирать. Где прикажут, там и буду. Максим проснулся, когда солнце было уже высоко. Запах прошлогоднего сена щекотал ноздри, сквозь толщу небольшой копны пробивалось утреннее солнце, которое уже согревало и ласкало кожу лица. Эту ночь Максим провел в копне сена и впервые за две недели выспался. Спешить ему сегодня было некуда. Движение по дороге начиналось в девять часов утра. Сегодня, прежде чем попасть в Харьков, он хотел изучить ситуацию на дорогах, понять, как ведут себя немцы, как ведут себя полицаи, какова вообще обстановка. Документы у Шелестова были надежные, и ему предстояло разыграть нешуточный спектакль. Он должен был, ни много ни мало, проникнуть в харьковское отделение ОУН, в самый центр. Платов очень хорошо подготовил операцию, теперь не спешить, не подвести руководство, не сорвать задание. Прислушиваясь к пению лесных птиц, Шелестов стал потихоньку выбираться из копны и смахивать с себя остатки сена. В город он должен войти в приличном внешнем виде, иначе на него обратят внимание немцы. Проверив карманы, убедившись, что ничего не выронил, Максим вышел на опушку, чтобы найти ту лесную дорогу, которая выведет его к окраине города. И сразу услышал скрип тележных колес и всхрапывание лошади. Ситуация глупейшая! Рядом ни одного приличного куста, за которым можно спрятаться, ни одного овражка. А за спиной открытое пространство поля до самой дороги. Телега была уже близко, она вот-вот покажется из-за поворота дороги. Шелестов уже даже различал мужские голоса. Хорошо, что мужчины говорили по-русски, он отличал их характерный для этой местности южнорусский говор. Хоть не немцы! Большой старый дуб на опушке бросился в глаза. Шелестов заметил, что почти половина ветвей дуба сухие и вокруг полно осыпавшейся коры. А ведь там, сзади, может быть дупло или подрытые корни. Выбирать было некогда и не из чего. И Максим бросился к дубу. Он успел забежать за дерево, увидеть, что ствол прогнил на высоту почти двух метров и середина его превратилась в труху. Вполне можно втиснутся в эту нишу в дереве, не торчать посреди редколесья или поля. «Ничего, проедут, и я двинусь дальше, – говорил себе Шелестов, прислушиваясь к голосам и другим звукам. – Собаки бы у них не было!» Собаки, к счастью, не было, но люди приехали за сеном и именно к той копне, в которой спал Максим этой ночью. Он стоял и медленно заводил руку за спину, где за брючным ремнем у него торчал пистолет. Лучше обойтись без стрельбы, но случиться может всякое. Еще бы понять, кто это такие. Шелестов чуть высунул голову и посмотрел на край поля, где стояли две телеги. Их было трое, и это не немецкие солдаты, а местные полицаи в черных неопрятных мундирах с серыми отворотами на рукавах и такими же серыми воротниками. Так что неизвестно, что хуже, немцы или полицаи. Карабины полицаев небрежно валялись на телегах. Там же виднелись вилы. Значит, они приехали за сеном для лошадей. И сколько же тут стоять? Не уселись бы они завтракать и самогон глушить с самого утра! – Эй, смотрите! – вдруг воскликнул один из полицаев, видимо старший. – Да тут кто-то ночевал. И копна разворошена и слежалась под человеком. – Недавно лежал. Этой ночью, – подтвердил второй мужчина и присел на корточки возле копны. ‒ Старое сено, лежалое, а здесь на солнце только-только светлеть начало, подсыхать. – Значит, тут он где-то, – нервно вставил третий парень, хватая с телеги карабин и дергая затвор. – Никак, прячется где-то рядом. Не ушел далеко. Или в город ему надо, или из города выбирался ночью. Шелестов мысленно выругался, нащупывая за спиной рифленую рукоять пистолета. «Умные попались, сволочи, наблюдательные. Без стрельбы не обойтись, а ее услышат на дороге. А если там какая-то колонна будет проходить, а если кинутся прочесывать местность? Мне оуновцы нужны, мне гестапо сейчас ни к чему». Он смотрел, как полицаи озираются по сторонам, держа наготове оружие. Они стали рассматривать землю, траву вокруг, пытаясь понять, куда пошел человек, ночевавший здесь. «Нет, – подумал Шелестов и стиснул зубы от злости. – Нельзя стрелять, надо выкручиваться без шума». Медленно Шелестов выпустил из ладони рукоять пистолета и опустил руку. «Так, теперь выражение лица, – мысленно прикидывал он свое поведение. – Они не должны видеть во мне опасность, они должны видеть ничтожество, причем перепуганное. И очень хорошо, что в моем мешке есть бутылка самогона. Во все времена и в любом регионе мощное средство отвлечения внимания и дезорганизации врага. Теперь пусть заметят меня. Главное, не испугать этих вояк, чтобы они с перепугу палить не начали. Теперь мой вещмешок держать надо так, чтобы он сам выпал из моей руки». Первым незнакомца за деревом увидел угрюмый полицай, который был тут старшим. Он резко вскинул ствол карабина и пробежал взглядом по фигуре мужчины. Шелестов мгновенно сделал шаг вперед и, выронив из руки вещмешок, буквально рухнул на колени: – Не стреляйте, не убивайте меня, я просто человек, я беженец, я ищу родных в Харькове. Только не стреляйте, умоляю вас! – А ну хлопцы, гляньте на этого типа! – приказал полицай. – Что у него там, в мешочке, звякнуло. Документы есть? – Есть, есть, – заверил Шелестов, двигаясь к полицаю на коленях и думая о том, что сейчас станут зелеными от травы колени брюк и их будет не отстирать. – И документы есть, и есть чем вас угостить. Я же понимаю, у вас служба, тяжкая служба, вам и расслабиться не грех. А у меня есть! Подбежавшие полицаи осмотрелись по сторонам, поводя дулами карабинов, потом самый молодой, повинуясь приказу старшего, закинул за спину винтовку, подошел к Шелестову. Позиция была пока еще невыгодная. Если этот тип станет его обыскивать, то сразу найдет пистолет сзади за ремнем. А двое других далеко стоят. Осторожничают. «Потом обыщешь, сопляк, – подумал со злорадством Максим. – Если успеешь!» – Там, там. – Шелестов изобразил мольбу в голосе и стал показывать в сторону вещмешка, а сам еще на полметра отполз ближе к старшему с карабином в руках. Молодой полицай наклонился, взял мешок и встряхнул его. Внутри звонко и призывно звякнула бутылка о металл. Значит, не только выпить, но и пожрать найдется. Самым опасным среди этой троицы был их старший. Он и по возрасту всех превосходил, а значит, и по опыту. Он вообще выглядел очень недоверчивым и хмурым. Третий полицай держал карабин в руках, но в незнакомца не целился, а с вожделением смотрел на вещмешок, который развязывал их товарищ. Шелестов ждал самого главного момента. Не может человек одновременно быть настороже и выражать дикий восторг. А что самогон вызовет у них восторг, по рожам видно, что вчера пили и сегодня не грех бы и похмелиться. Полицай, наконец, развязал тесемку, распахнул мешок и заулыбался, а Шелестов напрягся. Теперь все решают секунды. Жалко, нет ножа, но нож висит на ремне у старшего. Хороший нож, самодельный. Длинный и тяжелый. Таким свиней колоть удобно. Наверняка из тракторной рессоры выкован. Не нож, а настоящий штык. И когда довольный парень вытащил за горлышко из вещмешка бутылку мутной жидкости и торжественно поднял ее, заявив, что в мешке и «хавка» есть, Шелестов прыгнул вперед. Хорошо, что позиция не менялась и у него было время рассчитать все свои движения. Эти трое, судя по всему, не ахти какие бойцы. И уж точно в рукопашной схватке они не мастаки. И реакция у них не тренированная, и вчера пили, так что в висках кровь стучит и во рту противно. Ударом ноги Максим отвернул от себя ствол карабина второго полицая, чтобы тот даже случайно не выстрелил в его сторону. А уж на то, чтобы побороть испуг и неожиданность, нужна секунда, а то и две. Но удар получился очень удачным, и Шелестов ногой смог выбить оружие из руки мужчины. И когда он, поднырнув под ствол старшего, поднял его вверх, выворачивая из пальцев полицая, то ударом колена в промежность заставил своего противника отпрянуть. Палец его точно не сможет нажать на спусковой крючок. Тем более что Шелестов травмировал ему пальцы, выворачивая оружие вверх и в сторону. Полицай вскрикнул от боли, выпуская из рук карабин. В распоряжении Шелестова были секунды или даже одна секунда, чтобы не позволить второму полицаю навести на себя ствол винтовки и выстрелить. Ударом локтя точно в нос полицаю он вывел его из равновесия, заставив упасть на колени и зажать руками разбитый в кровь нос. Это очень болезненный удар, и не всякий человек в состоянии его выдержать и продолжить сражаться. Карабин оказался в руках Шелестова за секунду до того, как второй полицай стал наводить на него дуло своего оружия. До нажатия на спусковой крючок оставались доли секунды, и допустить выстрела было никак нельзя. Ни в коем случае нельзя поднимать шум. Шелестов должен был разделаться со своими врагами быстро и тихо. Ударом ствола он подбросил оружие второго противника вверх и резко ткнул полицая дулом в солнечное сплетение. Тот согнулся пополам, и в этот момент Шелестов точным сильным ударом приклада в висок свалил мужчину. Молодой полицай опешил от зрелища такой быстрой и абсолютно дикой расправы одного человека с его опытными, матерыми товарищами. Он с ужасом смотрел, как неизвестный человек, который только что чуть ли не в ногах у них валялся, прося пощады, мгновенно обезоружил и искалечил двоих его товарищей. И когда до парня дошло, что он остался один на один с безжалостным и умелым врагом, полицай стал поднимать свое оружие. Но Шелестов опустил руку вниз и выдернул из ножен старшего полицая его длинный кинжал. Короткий взмах руки, и клинок вонзился в горло молодого полицая. Парень захрипел, зажимая руками окровавленное горло и вытаращив глаза, все еще полные ужаса, и повалился на траву. Старший полицай еще попытался что-то предпринять. Кровь, которая хлестала из его разбитого вдребезги носа, заливала нижнюю часть его лица. Мужчина пытался что-то нашарить в траве. Рыча от боли, он стал отползать назад, но Шелестов шагнул вперед и резким ударом разбил ему череп прикладом. Все было кончено. Он осмотрел опушку, где произошла эта кровавая расправа. Бутылка с самогоном, которую выронил перед смертью полицай, не разбилась. Шелестов подобрал ее, сунул в вещевой мешок и завязал горловину. Еще раз осмотрелся, не оставил ли он каких-то своих следов или вещей. Кажется, нет. Он взял под уздцы лошадь передней телеги, вывел ее на дорогу и стегнул вожжами. Лошадь неспешно потащила телегу в сторону лесной дороги. Ничего, ей скоро надоест идти без человека, и она остановится и станет пастись. Главное, чтобы ушла подальше. Такую же процедуру Шелестов проделал и со второй лошадью. И вторая телега потащилась в сторону леса, только в противоположном направлении. Все, надо уходить. Максим отряхнул колени и поспешил по лесной тропе в сторону города. Они стояли в подворотне и смотрели друг другу в глаза. Андрей не мог налюбоваться карими глазами Оксаны. Эти очи полыхали огнем любви, страсти, они жгли, манили, и они же останавливали, как будто говорили, а сможешь ли ты любить меня, а дашь ли ты мне то, чего я заслуживаю. И Андрей ловил себя на этих нелепых мыслях и останавливал себя, так и не поцеловав девушку. Его всегда беспокоил и волновал этот взгляд – он то манил, то отталкивал. А ведь они любили друг друга уже целых два года. Два страшных года войны они были вместе. И между ними было все: жар поцелуев и объятий, клятвы в вечной любви и в том, что нет на свете сил, которые способны разлучить их, была страсть, с которой Оксана отдавалась своему любимому в постели. Неудержимая, огненная страсть! Девушка доверилась своему любимому и отдалась ему, когда поняла для себя, что нет и не будет в ее жизни другого мужчины, кроме Андрейки. И все же бывал у девушки такой взгляд, который останавливал молодого человека, будто заставлял его сомневаться в самом себе. А достоин ли я любви этой девушки, а смогу ли я так же, как она, отдать всего себя нашему будущему? А может, она меня проверяет, а может?.. И эти мучительные «а может», «а может» изводили Андрея, заставляя не спать по ночам, мучая в сомнениях. И тогда он вспоминал минуты их близости и снова блаженно закрывал глаза и думал лишь об одном: «Нет, она меня любит, безумно любит! Я для нее самый дорогой человек на всем белом свете!» И тогда он засыпал с улыбкой на лице. Счастливый, самый счастливый парень на свете. – Так и не поцелуешь? – спросила Оксана и обожгла Андрея своим взглядом. И в этом взгляде была и игра, и страсть, и насмешка, и призыв. И зов, древний, как сама вселенная, зов женщины, которая хочет остаться с этим мужчиной. И в очередной раз Андрей понял, что это не Оксана с ним играет, это играет природа, которая заставляет его становиться мужчиной, который должен не страдать от карих девичьих глаз, а брать женщину властно за руку и вести туда, куда считает нужным. И он наклонился и стал целовать ее в горячие нежные губы. Он чувствовал, как губы девушки приоткрылись и встретили его поцелуй ответным поцелуем, и снова туман, и снова весь мир перестал существовать для него, для нее. – Все, все, Андрийка, – срывающимся от волнения голосом зашептала Оксана. Она стала отталкивать парня от себя. – Сейчас отец подъедет. Уходи, любимка мой, завтра увидимся, я обещаю тебе, сокол мой ясный. Оксана еще раз поцеловала парня в горячие губы, чуть оттолкнула его и выскользнула из подворотни. А там уже и загромыхали колеса телег, и раздались зычные мужские голоса, среди которых Андрей узнал и голос отца Оксаны. Он стоял и смотрел, как проезжает обоз, увидел, как Оксана ловко запрыгнула на воз и чмокнула отца в небритую щеку. Андрей стоял и улыбался, трогая языком собственные губы. Целовала меня, любит меня! И снова мир был наполнен ярким солнечным светом, и снова хотелось смеяться и здороваться с каждым встречным, чтобы люди видели его счастье, счастье в его глазах. Мальчишество, глупость, но Андрей был счастлив. Он не задумывался над тем, что будет дальше, войне не видно ни конца ни края, но все равно все будет хорошо, не может быть все плохо. Так не должно быть! Он вышел из подворотни и дошел почти до самого перекрестка. До дома было подать рукой. А там ждала мать, которой надо было помочь прополоть огород, который худо-бедно, а кормил их. Звуки моторов послышались сразу с нескольких сторон. Молодой человек бросился к стене и обернулся. И в конце улицы на следующем перекрестке тоже остановился немецкий грузовик. И справа, и слева. И никаких проходных дворов, а по улице уже бежали автоматчики, где-то истошно закричала женщина и раздалась короткая автоматная очередь, солдаты кричали, пинали и били стволами автоматов в спины мужчин и женщин. Стариков просто отгоняли пинками, а молодых и здоровых сгоняли к стене четырехэтажного дома. Немецкие солдаты покрикивали, худой высокий офицер размахивал перчаткой, держа в другой опущенной руке пистолет. Когда какой-то старик кинулся к девушке, схватил ее за руку, пытаясь утащить в сторону, офицер поморщился и просто поднял пистолет и два раза выстрелил в старика, который упал на тротуар. Девушка дико закричала, но ее уже тащили за руки к стене, кажется, и за волосы тоже. Плакали почти все, кроме нескольких хмурых мужчин, попавших в облаву. Андрея прижала спиной к стене какая-то молодая женщина, которая истово молилась своим католическим святым. Андрей хорошо слышал ее польский акцент. «Нет, до окна не дотянуться, да и открыть я его не успею, – пронеслась в голове мысль. – Как того старика сразу пристрелят! Дверь? Там нет проходного двора, а в квартиры стучать бесполезно. Никто не пустит. Как же нелепо получилось! Мама там, дома, не знает ведь ничего, она болеет и пропадет без меня… А Оксана? Она же ничего не узнает! Что она подумает, она же не переживет!» Немцы погнали в конец улицы всех, кого задержали. Человек двадцать пять мужчин и женщин не старше сорока лет. Больше всего было, конечно, женщин. Юноша понимал, что ждет их всех: отправка на работу в Германию или в Генерал-губернаторство[2]. Всех затолкали в два грузовика, опустился тент, и машины тронулись. Кто-то стал плакать и причитать, но большинство просто угрюмо молчали. Леонтий Вихор вернулся только к утру. Уставший, грязный, с перевязанной выше кисти рукой. На повязке выступила кровь. Он подошел к ведру, стоявшему на лавке, зачерпнул кружку воды и жадно выпил в несколько глотков. Вода стекала по его подбородку, груди. Поставив кружку, Вихор уселся на табурет и прижал к груди перевязанную руку. – Уходить надо отсюда. Два раза на патрули нарывались. Митко ранен, пришлось оставить у бабки на хуторе. – Почему немцы всполошились? – спросил Коган и подсел ближе к оуновцу. – Ищут кого-то? – Может, тебя? – усмехнулся Вихор. Он посмотрел в глаза Когану, но, не увидев в них признаков страха, отвел взгляд и проворчал: – Ладно, шучу. Не знаю, что там у них случилось, но в городе тоже облавы участились. Связной приходил от другой группы. У них потери в городе. Или выдал кто-то, или сами что-то пронюхали. А может, кого и взяли да в гестапо языки им развязали. Там это умеют делать. – Что делать думаешь, Леонтий? – Ночью уйдем. Город обложен, облавы чуть ли не каждый день, но если сообща, то вырваться можно. Я встречался с этими нашими союзниками, с бандеровцами. Договорились, что через Сухой Лог будем выходить малыми группами. Они с утра там наблюдение ведут, говорят, самое удобное место. Там немцев нет. Если лесами и оврагами уходить, то можно отойти от города километров на тридцать и там обосноваться. – Там надо группу посадить с хорошим вооружением, – посоветовал Коган. – Штуки три пулемета и несколько позиций для смены. Если что, то могут прикрыть отход отрядов или просто предупредить, что немцы что-то готовят. – Соображаешь, – усмехнулся Вихор, поглаживая раненую руку. – Ты думал, я все время по штабам сижу, бумажки сочиняю? – буркнул Коган. – Думал, к вам сюда добраться легко было? Я, браток, три дня в болоте лежал, три дня не жрал. Мне два раза через посты пришлось с боем прорываться. Я, между прочим, сюда не один шел, а с пятью бойцами. Они меня прикрывали, да все в землице остались теперь, а я тут с тобой самогон пью. – Ты не злись, – вздохнул Вихор. – Сейчас всем туго. А товарищей своих мы уже не первый год хороним. А скольких еще похоронить придется. Весь день на базу собирались бойцы Вихора. К вечеру в доме лежало, сидело, покуривая и тихо переговариваясь, около двадцати человек. Все были вооружены автоматами. У нескольких Коган увидел гранаты. Лица полны решимости. Когда стало темнеть и план перехода был составлен, Коган решил расспросить Леонтия о его солдатах. – А здесь и не все, – неожиданно стал откровенно отвечать Вихор. – Ты думаешь, что у меня тут один взвод и я собрался с ним воевать и побеждать всех врагов Украины? Нет, браток, нас здесь много, тех, кто против и нацистов, и советской власти. Я собрал большой отряд – сто пятьдесят два человека. Боевой опыт есть почти у всех. Кто-то в Гражданскую воевал, с Петлюрой бился, на Варшаву ходил. Половина из Красной армии осталась, когда красноармейцы отступали через наши места. Есть и те, кто просто умеет держать в руках и соху, и винтовку, кому дорога его земля. С немцами мы бились не раз, верят мне мои люди, как себе верят. Скажу на смерть пойти – плюнут, разотрут и пойдут. Им главное – видеть, что и я с ними иду на смерть, что и я не только слова умею говорить, но биться и умирать умею. А то, что ты здесь видишь, – так это малая часть. Остальные и за пределами Харькова. А вот где, не скажу! Вихор засмеялся и похлопал здоровой рукой Когана по плечу. Борис смотрел на этого человека. Вот уже двое суток они бок о бок живут в этом доме, много разных разговоров было, о себе многое рассказывали. Коган стал чувствовать, что Вихор ему доверяет, умел это Борис делать – доверие у людей вызывать. Умел увидеть больше, чем на лице написано, больше, чем вслух сказано. Кто-то же из агентов Платова разглядел его, не зря ведь Когана именно к Вихору отправили. Много раз они начинали с ним разговор о том, что будет на Украине после того, как немцев выгонят. Борису запомнились слова Леонтия, его рассуждения. Пусть не очень грамотные, но чувствовалось в нем отсутствие фанатической злобы, бездумной и свирепой. Хозяин он в душе – вот что важно. И готов стать хозяином своей земли. – Ни к чему это все, – хмуро говорил Леонтий буквально вчера. – И меня не заставит так поступать никто, и своих убеждений мне не изменить, хоть расстреливай меня. Нельзя нам свои же дома жечь, своих же людей казнить, да еще с таким зверством. Те, кто не с нами, они ведь или не все понимают, или ее, идею нашу, не готовы принять. Так ведь можно полстраны в гроб вогнать! И что дальше? Народ должен за своими вождями сознательно идти, а не со страху семенить за ними на задних лапках. И соседи нас должны уважать и понимать. Нечего нам с Советским Союзом делить, нечего нам вражду на века начинать. Мирно жить надо. Они по-своему, мы по-своему, торговать, обмениваться, помогать друг другу, если надо. Голодомор, говорят! Так он по всей стране тогда был. Мы голодали и пухли, и белорусы, и на Дону такое было. – Тут я с тобой согласен: гитлеровцы – вот наш главный враг сейчас. И бить его надо сообща. Вместе всем, – неопределенно ответил Коган, решив не спешить с обработкой Вихора. Всему свое время. Присмотреться к нему надо. Что бы он ни говорил тут, а вполне может оказаться, что бандеровцы ему все равно ближе, чему русские, чем Советский Союз. Что «бандеровцы», что «мельниковцы», разницы ведь большой нет. Разница лишь в харизме лидеров. А вот на местах люди разные, тот же самый Вихор. Можно было в том разговоре добавить, что нацистов бить надо всем вместе, и украинцам, и русским сообща. Да и другим народам, забыв на время войны об идеологических распрях. Но поймет ли сейчас его Вихор? Очень сомнительно. Ведь он не один год варится в котле этой антирусской, антисоветской пропаганды и идеологии. Какая там у него накипь в мозгах образовалась, еще стоит разобраться. Стемнело. Вихор посмотрел на часы и махнул рукой – пора. Группа стала втягиваться в лес. Шли по двое колонной, стараясь не шуметь, но иногда кто-то наступал на сухую ветку, и тогда Леонтий стискивал зубы и ворчал. Коган не отставал от Вихора, посматривая по сторонам. То, что весь его отряд уходит из города, было даже не плохо. Зато теперь Борис узнает о новой или старой базе Вихора, а еще бои вести лучше не в городе, а в лесах, в степи. Так не будут страдать дома и люди. Пусть уходят из города, города должны принадлежать людям, а не стоять в развалинах, заваленных трупами. Впереди дважды мигнул фонарик, потом еще дважды. Оуновец остановил свою группу и поспешил вперед вместе с Коганом. – Это от боевого прикрытия, – шепнул он. – Проводник.