1. Наложить арест на почтово-телеграфную корреспонденцию, поступающую на имя Павлюченко Галины Георгиевны и Галимова Ильдара Гайсовича в отделение связи по месту их жительства (Т..., ул. Садовая, 28, кв. 14), а также в другие отделения связи города Т... с отметкой «До востребования» (за исключением газет и журналов, получаемых по подписке), и при поступлении корреспонденции произвести ее осмотр, а в случае необходимости — выемку 2. Копию настоящего постановления направить начальнику Т-ской городской конторы связи и предложить задержать почтово-телеграфную корреспонденцию, поступающую на имя Павлюченко Галины Георгиевны и Галимова Ильдара Гайсовича, о чем немедленно извещать следователя для производства осмотра и изъятия ее по телефону 56-92-45. Старший следователь, майор милиции (А. Туйчиев) — Не понимаю, при чем здесь почтово-телеграфная корреспонденция? — удивленно вскинул брови зампрокурора Белов. — Неужели он насколько глуп, что станет писать домой? — ручка нерешительно повисла над постановлением. — Не вижу смысла. — Смысл, Вадим Петрович, есть, — вежливо возразил Туйчиев. — Он столь быстро пустился в бега, что, естественно, не имел времени для подготовки. Долго в одиночку ему не продержаться, и он вынужден будет искать связи с домом либо сам, либо через других лиц. Ручка еще несколько мгновений колебалась, затем Белов решительно поставил замысловатый росчерк. Эту сцену Туйчиев вспомнил через два дня, когда позвонили из районного узла связи и сказали, что на имя Галимова прибыла телеграмма «До востребования». Он вызвал Соснина и, спускаясь по лестнице, самодовольно улыбнулся: «А ты силен, Арслан Курбанович! Молоток!» Через десять минут друзья вошли в крошечный кабинет начальника узла связи. Невысокая, белолицая женщина встала из-за стола, приветливо улыбнулась. — Мухаббат Ганиевна, — представилась она. — Садитесь, пожалуйста. Правда, здесь тесно. Сейчас телеграмму принесут. А пока — чай. Текст телеграммы, отправленной накануне вечером из Самарканда, гласил: «Что случилось впр. отношение возмутительное тчк. отпуск пропадает тчк. может приехать впр. Вера». Оформив протоколом изъятие телеграммы, они попрощались с Мухаббат Ганиевной и вышли на улицу. — Кто эта Вера? — спросил Соснин. — Подруга сердца? Предположим? Как ты считаешь, она — жительница Самарканда или находится там проездом? — Можно только гадать, — пожал плечами Туйчиев. — Наверное, живет в Самарканде, иначе зачем ей ехать на встречу в другой город. Быстренько запроси Самарканд, какой там на бланке обратный адрес. Выйти бы на эту Веру, тогда и до беглеца недалеко. — Боюсь, ему сейчас не до любовных утех, — покачал головой Николай и открыл дверь, пропуская Арслана в машину... ...Соснин оказался прав. Ильдару было не до любовных утех, хотя еще два дня назад он предвкушал радость встречи. Гала ни о чем не догадывалась, а говорят еще, у женщин — интуиция. Впрочем, жена, может, просто не хотела догадываться. Он бросил взгляд на щиток, где уже давно горел красный глазок. Бензин кончается. На сколько его хватит? Так что сначала? Искать бензин или думать о ночлеге? Он сбросил газ, съехал с автострады на проселочную дорогу и, проехав километра два, выключил зажигание. В машине сразу стало нестерпимо душно, но дверцу он не открывал, опустил голову на руль и отключился. Очнулся минут через двадцать. Голова раскалывалась, он стянул с себя мокрую от пота майку и вышел из машины. Его мучила жажда, но фляга была пуста, и вокруг — ни намека на воду, лишь на горизонте, на фоне тополиной рощицы, — дома. Он вдруг поймал себя на том, что весь день отгоняет исподволь точившую его мысль: «А что дальше?» Действительно, смешно и глупо! Куда его несет? Сколько дней с нашей милицией можно играть в прятки? Ну десять, ну месяц. А потом заметут. Как пить дать — заметут. Пить... Как хочется пить! Он сел в машину, включил зажигание, горько усмехнулся. Страус, настоящий страус, прячу голову в песок и думаю, что меня не видно. А может, мне не так страшно, как стыдно? Ведь я не всегда был страусом, это точно, не всегда... Смешно, но иногда Юле казалось, что ее интеллект сыграл с ней злую шутку. Взять хотя бы Володю. Ведь он вне всяких сомнений любит ее. Но она пренебрегла им. Идиотка стоеросовая. Ведь он добрый, хороший, начитанный парень и мог стать отцом ее ребенка. А разве это не важнее всего на свете? Ты прежде всего — женщина, и твое предназначение, высшая обязанность твоя — выходить в чреве семя человеческое и дать жизнь новому существу. Ведь в какой-то миг она потянулась к Володе, готова была пойти за ним, не убоялась, смешно сказать, увиденной на пляже наколки на груди. Кретинка! К чему ей вершины мысли, которыми она овладела, если ей не пришлось пережить родовых мук и вскормить грудью ребенка? Разве от того, что она читала Монтеня в подлиннике, ей легче? Кто это из восточных мудрецов сказал: «Увеличение знания означает усиление боли»? Она поделилась тогда с мамой. — Он мне нравится, — сказала Юля. — Чем? — удивилась мама. — Наивностью, добротой, простотой, добродушием, наконец. — Наивность может быть лукавой, — разъяснила мать, — добродушие — коварным, а простота, не зря в народе говорят, хуже воровства. И вообще, он человек не нашего круга. Слишком примитивен, хотя, не могу отрицать: в нем что-то есть. Но ты все же напоминаешь мне Надю из соседнего подъезда, которая привела к себе в дом мужчину на четвертый день знакомства. Это же верх распущенности, разврат какой-то. — Что за глупости ты несешь! — в свою очередь возмутилась Юля. — Откуда ты знаешь, на какой день она его привела? Ах, Софья Михайловна сказала, ну она-то уж всё про всех знает. — Юля уже не скрывала своего раздражения. — А на какой день знакомства, по-твоему, можно пойти на ночь к женщине, чтобы это не считалось развратом? На пятый? На седьмой? На сто двадцатый? Чушь вселенская! — блюдце выскользнуло из Юлиных рук и вдребезги разбилось в раковине. — Ну, знаешь, ты уже слишком... — укоризненно качает головой мать. — Брось, пожалуйста, — в сердцах отвечает дочь и выскальзывает из кухни. Юля зашла к себе в комнату, села за письменный стол и обхватила голову руками. Хотелось спать, но ложиться страшно: последнее время ей снился один и тот же сон. Будто сидит она в громадной черной пещере у огня; на вертеле жарится мясо. Под ногами у нее медвежья шкура, но ни она, ни огонь не спасают от ледяного свистящего ветра. Переворачивая время от времени над очагом мясную тушу, она зорко поглядывает на своих детей, все они забились по углам. Их много, человек десять и, блестя глазами, они жадно поглядывают на мясо. Нет только младшей среди них. Куда подевалась О-ю? Слышится тоскливый вой волка у входа в пещеру, но она знает: он не мог съесть дочь, которая часто играет с ним, расчесывая густым гребнем слежавшуюся шерсть, а то и вскарабкивается на волка и тот мчится вдаль к лесу, но всегда возвращается с крошкой, крепко держащейся за загривок. Так где же она? Юля снимает мясо с вертела, отрывает от него загрубелыми руками куски и кидает их детям. Затем медленно поднимается и выходит из пещеры на морозный воздух. Осторожно ступая босыми ногами по снегу, она постоянно оглядывается по сторонам. Все дальше уходит она от пещеры, которая превращается в черную точку, но девочки нигде нет... В этот момент она обычно просыпается с сильным сердцебиением и долго лежит в темноте, вживаясь в реальность, где нет О-ю и некого жалеть. «Как ваше имя, как ваше отчество? Я — одиночество». Тихо, на цыпочках, заходит мама в комнату Юли. — Я не помешала? — спрашивает она шепотом. Юля молчит. — Можно я зажгу свет? — в голосе матери и жалость к себе и боль за дочь. Конечно, при всем своем бескрайнем материнском чувстве, которое, впрочем, хорошо уживается с эгоизмом, проистекающим от страха потерять дочь, отдать ее чужому человеку, Ирина Федоровна где-то интуитивно понимает, что большая часть вины за сегодняшнее положение единственного чада лежит на ней. Она всегда находила изъяны в молодых людях, от которых не было отбоя у Юли, начиная со старших классов и кончая учебой в институте культуры. Один шмыгал носом, у другого, вообще, был слишком большой нос, третий, если оценить, что говорила о нем дочь, смахивал на хитреца, ну, а четвертый был скряга и к тому же на один сантиметр ниже Юлечки. Дети, разумеется, от такого брака пошли бы шмыгающие, с большим носом, себе на уме и жадные. — Я хотела... — начала было мать, но дочь резко оборвала ее. — Избавь меня, пожалуйста, от ценных советов: я слишком долго ими пользовалась и результаты налицо. — Да, но, — попыталась возразить Ирина Федоровна, — ведь могут вдруг появиться дети. — Вдруг! — истерически расхохоталась Юля. — Терпеть не могу ханжей. Не хочешь ли убедить меня, что я — результат непорочного зачатия? — Господи! Что она несет, — возмутилась мать. — Да как ты смеешь мне такое... — Смею, смею, — срывается на крик Юля, внутренне уже жалея о сказанном. Матери слышать такие намеки было действительно больно. Она никогда не рассказывала дочери об отце. Конечно, не исключено, что о нем нельзя было сказать доброго слова, но сейчас Юля невольно мстила матери за свое незнание. Никто из нас, думала Юля, когда мама ушла, не умеет пользоваться маленькими радостями жизни, но зато мы превосходно научились, благодаря неуживчивости и резкости характера, превращать мелкие жизненные невзгоды в настоящие несчастья. Жить дальше под одной крышей с матерью — значит поставить крест на какой-либо перспективе вообще. Надо размениваться. Так она и сказала наутро матери. Ирина Федоровна сначала поразилась, затем обвинила дочь в черной неблагодарности, потом расплакалась, надувшись, перестала разговаривать и, наконец, стала умолять не делать этого, а она, мол, обещает больше не вмешиваться в жизнь дочери, пусть делает, что хочет. Но Юля была непреклонна. Она слишком хорошо знала маму и не сомневалась — прояви она сейчас слабость — потом все пойдет по накатанной колее. Юля долго и безуспешно искала обмен, пока не вышла на маклера, который за тысячу рублей предложил ей вариант довольно дикий по нормальным понятиям. Найти маклера ей помог ее новый знакомый, человек пожилой и семейный, но страстно домогавшийся взаимности. Ермаков же убедил ее взять у него в долг. На десятый день после того, как Юля разъехалась с мамой и обосновалась в крошечной комнате старого фонда с «удобствами» во дворе (мама переехала в однокомнатную секцию), Ирина Федоровна пришла ее навестить, заболела и осталась у дочери. «Цирк зажигает огни», сказала Юля, когда врач запретил Ирине Федоровне двигаться. Теперь она ставила себе раскладушку на ночь, а мама спала на тахте. Что она выиграла от этого обмена? Раньше у нее хоть была отдельная комната. Так продолжалось несколько дней, пока маме не стало лучше, и Юля с плохо скрываемым облегчением перевезла Ирину Федоровну в ее квартиру. — А вот и вторая ласточка! — стоя в дверях, Манукян небрежно помахал конвертом, затем подошел к столу и с полупоклоном протянул его Соснину. Прихватив стоявшую перед Николаем начатую бутылку минеральной, Манукян жадно припал к горлышку и, осушив содержимое, переключил кондиционер на «сильно» и плюхнулся на стул в углу. — Создается впечатление, что, кроме меня, здесь никто не работает. Или это обманчивое представление? — спросил он, обращаясь к себе. — Может, мираж? Ведь сегодня тридцать девять в тени. По Цельсию. А по Фаренгейту еще больше. Если это вообще возможно. — Что там у него? — после длительной паузы обратился Туйчиев к Соснину. — Чем это так энергично хвастает не очень воспитанный, но подающий надежды друг? Но Соснин не спешил с ответом, он внимательно осмотрел конверт. Адрес точный: «Здесь, Садовая, 24, кв. 8, Павлюченко Галине Георгиевне». Вместо обратного адреса — замысловатый росчерк. Отправлено четверо суток назад в районе 112 почтового отделения. Поступило сегодня. «Это ж надо, внутри города с улицы на улицу четыре дня ползет!» — чертыхнулся Николай. Он аккуратно отрезал ножницами угол, вынул сложенный вчетверо лист и прочитал вслух: «Уважаемая Галина Георгиевна! Не преследуя цель причинить вам боль, хотели бы тем не менее открыть вам глаза на человека, который, называя себя вашим мужем, обманывает вас на каждом шагу. Зовут ее Вера Аверченко, живет в Самарканде. Проверить эти данные можно без особого труда. Ваши истинные доброжелатели». — Значит, все-таки Вера. Чудненько. А то ведь она обратный адрес на бланке телеграммы вымышленный написала. Теперь проще, — облегченно вздохнул Туйчиев. — А еще говорят, анонимки писать нехорошо! — откликнулся Манукян из своего угла. — По-моему, Николай Сергеевич — давний и убежденный ниспровергатель подметного жанра. — Я и не отрицаю, мне всегда хочется бегом мчаться к рукомойнику, как только подержу эту мерзопакость. — Чистоплюйство все это... Разве мы не черпаем информацию из загаженных источников? — К сожалению, приходится, — вздохнул Соснин. — Но от этого грязная деятельность анонимщиков не становится чище. Ведь, проверяя все сигналы — а среди них немало клеветнических, — мы так или иначе пачкаем порядочных людей, ставим под сомнение их доброе имя. А кто ответит за инфаркты и другие тяжелые последствия такой деятельности? — Но, согласитесь, проверять выборочно — значит упускать возможность выявить преступление. А кто мешает нам привлекать за клевету, если сигнал не подтвердится? — успокоил его Манукян. — Ты ставишь проблему с ног на голову, — вмешался Туйчиев. — Забываешь о презумпции невиновности. Между прочим, конституционный принцип. — Этот принцип заложен на перспективу. Мы еще до него не доросли, — горячился Соснин. — Не могут еще наши люди открыто бороться со злом, за себя боятся. И правильно, между прочим, делают. Примеров тому — оглянись назад — множество. А то, что сейчас можно говорить то, что думаешь, не до всех доходит. Вот и прячутся за безвестность и сразу оказываются по одну сторону баррикад с негодяями. Арслан вдруг вспомнил одно из своих первых дел. Невысокую, худощавую женщину, сидевшую перед ним в теплой не по сезону кофте. На коленях она держала большой, видавший виды портфель. — Я снова вызвал вас, чтобы продолжить наш разговор. — Туйчиев отодвинул от себя бумаги и внимательно посмотрел на посетительницу. — Надеюсь, вы не надолго меня задержите, у меня скоро урок, дети ждут. — Да, дети, — произнес Арслан, пытаясь подавить вдруг нахлынувшее чувство брезгливости, той самой брезгливости, которая охватывает человека при виде мокрицы. В течение нескольких последних месяцев какая-то «группа родителей» усиленно бомбардировала письмами партийные организации области, редакции газет и облоно. В этих письмах шла речь о вопиющих безобразиях, имеющих место в одной из школ. Авторы сообщали, что школа превратилась в рассадник черных дел и низменных страстей, а ученики — в законченных бандитов. Учителя, как указывалось в письмах, уже давно потеряли облик педагогов: бьют детей, сквернословят на иностранном языке (учитель английского) и ходят со старшеклассницами на танцы. В области забили тревогу. Была создана комиссия для проверки деятельности школы. Изложенные в письмах факты не подтвердились. Однако «группа родителей» продолжала трудиться в поте лица: почтальоны аккуратно приносили по утрам в самые различные инстанции голубые конверты без обратного адреса. Директор школы, о которой шла речь во всех письмах, тоже получила письмо. Заботливо поинтересовавшись ее здоровьем, писавший, между прочим, советовал не выходить вечером на улицу, так как ему, автору, из совершенно достоверного источника стало известно, что директора проиграл в карты сын одного из педагогов школы. В конце письма выражалось соболезнование по поводу готовящейся расправы и сожаление о том, что адресату уже ничем нельзя помочь. Старый педагог, проучительствовавшая около сорока лет, прочитав письмо, слегла и вот уже около месяца в тяжелом состоянии находилась в больнице.