– Дед я ей, да толку от меня никакого, сдохнуть бы такому деду… – А что ее родители? – продолжал юноша. – Померли с голоду, – отвечал слепец, – все померли. Те, кому бы след помереть, живые, а те, кому бы жить да жить, померли. Сделай милость, господин хороший, забери ее с собой. Мне ничего не надо, лишь бы ты помог ребенку выжить… Юноша повернулся к иностранке, что-то проговорил, и она закивала. Молодой человек нагнулся и попытался вытащить девочку, но не успел он коснуться ее плеча, как она впилась зубами ему в запястье. Он вскрикнул и отскочил в сторону. Иностранка демонстративно пожала плечами и подняла брови. Платком, которым прикрывала рот, она обмотала юноше руку. Обуреваемые невыразимым страхом или восторгом, мы с матушкой ждали, казалось, тысячу лет. И вот наконец увешанная жемчугами и драгоценностями, надушенная иностранка стоит перед нами, держа пострадавшего юношу за руку. В это время справа слепой старик пытался отлупить кусачую девчонку. Но та была начеку и словно играла с дедом в прятки, поэтому всякий раз он попадал своей бамбуковой палкой по земле или по стене. – Ах ты чертенок! – сокрушенно вздыхал слепец. Я жадно вдыхал ароматы иностранки: сквозь запах акации пробивался тонкий аромат роз, а к нему примешивался аромат хризантем. Но пьянил меня запах ее груди: я вдыхал его, раздувая ноздри, даже несмотря на тошнотворный дух овчины. Теперь, без платка, ее рот предстал во всей красе: большой, как у Лайди, с полными, как у Лайди, губами под слоем красной помады. И нос с горбинкой, как у всех сестер Шангуань. Только у них он напоминает головку чеснока, дурацкий и милый одновременно, а у этой он крючком, как у стервятника, что придает ее лицу хищное выражение. Всякий раз, когда она внимательно вглядывалась в кого-нибудь из нас, на низком лбу у нее проявлялись глубокие морщины. Рассматривали ее все, но могу с гордостью сказать, что никто не сумел разглядеть ее так, как это сделал я, и никто не был так вознагражден за это. Мой взгляд проник через толстый слой меха на ее теле, обнаружив большие, почти как у матушки, груди, такие красивые, что я почти забыл про голод и холод. – Почему ты продаешь детей? – Юноша указал перевязанной рукой на моих сестер с пучками соломы за воротом. Матушка не ответила. Нужно ли отвечать на такой дурацкий вопрос! Парень повернулся к иностранке и что-то сказал ей. Та не отрывала глаз от собольей шубы, в которую была закутана дочка Лайди; потом, протянув руку, пощупала мех. Встретилась глазами с малышкой, смотревшей на нее со зловещей ленцой, подобно пантере, и отвела взгляд. Я надеялся, что матушка отдаст иностранке ребенка Лайди. Мы даже денег не взяли бы и соболью шубу отдали бы в придачу. Терпеть не могу эту девчонку! С какой стати я должен делиться с ней молоком! Его даже восьмая сестренка Юйнюй не заслуживает, а ей-то за что?! И почему груди Лайди остаются без дела? В то время как я предавался этим размышлениям, в одном из домов с черепичной крышей в дунбэйском Гаоми Ша Юэлян вынул изо рта сосок Лайди, долго сплевывал гной с кровью, а потом прополоскал рот. – Вот и все, грудница это у тебя, – заявил он. – Ша, милый, ну сколько мы будем бегать туда-сюда, как зайцы от собак? – хлюпала носом зареванная Лайди. Он закурил, помедлил и наконец злобно бросил: – У кого молоко, та и мать. Сперва к японцам мотанемся, получится – хорошо, не получится – выкрутимся как-нибудь. Иностранка осмотрела одну за другой всех моих сестер. Сначала пятую и шестую, у которых были соломенные бирки на шее, потом четвертую, седьмую и восьмую. На маленького ублюдка Сыма она даже не взглянула, а вот ко мне проявила определенный интерес. Думаю, моим главным достоинством стал мягкий рыжеватый пушок на голове. Сестер осматривали весьма необычным способом. Юнец подавал команды: «Наклони голову!», «Нагнись!», «Пни ногой!», «Подними руки!», «Открой рот пошире и скажи “а-а”», «Улыбнись!», «Пройдись!», «Пробегись!». Сестры послушно исполняли всё, что им было велено, а иностранка внимательно наблюдала за ними, то кивая, то отрицательно качая головой. В конце концов она указала на седьмую сестру и что-то сказала. Юноша сообщил матушке, что графиня Ростова, известная своей благотворительностью, желает удочерить и воспитать красивую китайскую девочку. – Ей приглянулась эта. Вашей семье повезло. Из глаз матушки брызнули слезы. Она передала ребенка Лайди четвертой сестре и обняла голову седьмой: – Цюди, деточка, вот и тебе улыбнулось счастье… Слезы матушки падали сестре на голову, и та захныкала: – Мама, я не хочу к ней, от нее так странно пахнет… – Это прекрасный запах, глупенькая, – всхлипнула матушка. – Вот и славно, тетушка, – нетерпеливо проговорил молодой человек. – Теперь нужно договориться о цене. – Господин хороший, раз она будет приемной дочерью этой… дамы, ей, считай, и так огромное счастье привалило… Не надо мне денег, прошу только позаботиться о ребенке как следует… Юноша перевел ее слова иностранке. – Нет, деньги еще нужно дать, – проговорила та на ломаном китайском. – Спросите почтенную даму, господин, не возьмет ли она еще одну девочку, чтобы сестренка рядом была. Юноша перевел матушкины слова. Но графиня Ростова твердо покачала головой. Молодой человек сунул матушке десяток розоватых купюр, потом махнул кучеру, стоявшему возле лошади. Тот подбежал и согнулся в поклоне. Потом взял сестру на руки и отнес к экипажу. Только тогда она расплакалась в голос, протягивая к нам тоненькую ручку. Остальные сестры тоже расхныкались. Раскрыл рот с громким «уа» даже эта жалкая козявка Сыма. Помолчал, выдал еще одно «уа» и умолк. Кучер усадил седьмую сестру в экипаж. Потом в него поднялась иностранка. Уже садился и молодой человек, когда подбежала охваченная беспокойством матушка. – Господин хороший, а где живет эта дама? – ухватила она его за рукав. Тот холодно бросил: – В Харбине. Экипаж выехал на дорогу и вскоре исчез за деревьями. Но плач седьмой сестры, звон колокольчика и аромат груди графини навечно запечатлелись в моей памяти. Матушка стояла, застыв, как статуя, с зажатыми в руке розоватыми купюрами. Я тоже стал частью этой статуи. В тот вечер мы ночевали не на улице, а устроились в маленькой гостинице. Матушка послала четвертую сестру купить десяток лепешек. Сестра же принесла аж сорок дымящихся пирожков и большой пакет жареного мяса. – Четвертая барышня, ведь за эти деньги продана твоя сестренка! – рассердилась матушка. Сестра расплакалась: – Мама, ну пусть сестры хоть раз поедят как следует, да и тебе нужно поесть. Матушка тоже начала всхлипывать: – Сянди, ну не полезут матери в горло эти пирожки, это мясо… Но сестра не сдавалась: – Ты можешь не есть, а с Цзиньтуном что будет? Эти слова возымели действие, матушка поела и пирожков, и мяса, чтобы было молоко накормить меня, а также маленькую дочку Лайди и Ша Юэляна. Матушка захворала. От обжигающе-горячего, как снятая с жаровни железная посудина, тела шел скверный дух. Мы сидели вокруг и таращились на нее. Матушка лежала, закрыв глаза, и с обсыпанных прозрачными пузырями губ срывались вереницы страшных слов. Она то громко вскрикивала, то тихо бормотала – иногда весело, иногда печально: «Господи… Пресвятая Богородица… ангелы… демоны… Шангуань Шоуси… пастор Мюррей… Фань Сань… Юй Сы… старшая тетушка… второй дядюшка… дед… бабка…» Имена китайских демонов и иностранных святых, людей, ныне здравствующих и отошедших в мир иной, уже известные нам истории и новые любопытные повествования – все это беспрестанным потоком изливалось из ее уст, материализуясь у нас перед глазами, перетекая одно в другое, – это были целые представления с бесконечными вариациями. Разобраться в ее горячечном бреду было все равно что разобраться в устройстве Вселенной, а запомнить всё значило положить на память всю историю Гаоми. Матушкины крики встревожили хозяина гостиницы, и он приплелся к нам, таща свое дряблое тело с обвисшей кожей. Дотронулся до ее лба, тут же отдернул руку, и его усыпанное бородавками лицо отразило панический ужас. – Быстро за врачом, помрет ведь! – И, оглядев нас, обратился к четвертой сестре: – Ты, что ли, старшая? – Та кивнула. – Почему врача не зовете? Ну, не молчи же, барышня! Сестра разрыдалась и бухнулась на колени: – Дядюшка, яви милость, спаси нашу маму! Хозяин задумался: – А сколько у вас денег? Сестра вытащила из-за пазухи у матушки несколько бумажек: – За эти деньги мы продали нашу седьмую сестру, дядюшка. – Пойдем со мной, – сказал тот, взяв деньги. – За доктором сходим. Матушка пришла в себя, когда вырученные за седьмую сестру деньги закончились. – Глаза открыла! Мама глаза открыла! – радостно закричали мы. Матушка подняла руку и погладила каждого по лицу. – Мама… мама… мама… мама… – повторяли мы. – Баба… баба… – забубнил даже жалкая козявка Сыма. – А она?.. – Матушка вытянула руку. Четвертая сестра взяла малышку, завернутую в соболью шубу, и поднесла к матушке. Та дотронулась до ребенка, закрыла глаза, и из них выкатились две слезинки. Вскоре заявился хозяин с печальной миной на лице. – Не сочти за жестокосердие, барышня, но мне тоже семью кормить надо, – обратился он к четвертой сестре. – У вас постой не оплачен за несколько дней, еда опять же, масло для лампы, свечи… – Дядюшка, – взмолилась сестра, – благодетель вы наш, долг мы непременно заплатим, прошу только – не выгоняйте, пока матушка не оправилась… Утром восемнадцатого дня второго месяца тысяча девятьсот сорок первого года Сянди вручила уже совсем оправившейся матушке пачку денег: – Мама, долг хозяину я уже вернула, это то, что осталось… – Откуда у тебя деньги, Сянди? – ахнула матушка. – Забирай братишек и сестренок, мама, и возвращайтесь домой, – грустно улыбнулась сестра. – Здесь мы не дома… Побледневшая матушка схватила ее за руку: – Сянди, скажи матери…