— Ну, разглядел? — спросила та тихо, когда он наклонился за ее чашкой. — Я увидел встревоженного снеговика, — сознался он, и как только слова его прозвучали, стала очевидна вся их нелепость. Однако старую поэтессу они не развеселили, она согласно кивнула. — Уже горячо. — Я всё думаю, зачем эта карта нарисована? — сказал Гамаш, снова наклонившись над рисунком. Ответа он не получил, да и не ожидал получить его. — С какой бы целью ее не рисовали, но точно не для продажи, — уверил Оливье, задумчиво глядя на карту. — Мне она так нравится. Пока Арман и Мирна занимались грязной посудой, Оливье достал из холодильник десерт. — С нетерпением ждёшь первого дня занятий? — спросил Оливье, готовя шоколадный мусс, посыпанный крошками Гранд-Марнье и увенчанный свежими взбитыми сливками. — Слегка нервничаю, — сознался Гамаш. — Не бойся, остальным деткам ты понравишься, — утешила его Мирна. Гамаш улыбнулся и протянул ей для вытирания тарелку. — Что тебя беспокоит, Арман? — поинтересовался Оливье. Что его беспокоит? Гамаш задавал себе этот вопрос. Хотя, ответ был очевиден. Он боялся, что в попытке очистить Академию сделает только хуже. — Боюсь проиграть, — ответил он. На кухне повисла тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок в раковине да раздающимся из гостиной голосом Клары, приглашающей Рейн-Мари к себе в студию. — Я боюсь, что неверно оценю содержимое одеяльной коробки, — сказал Оливье, укладывая порцию сливок на мусс. — Но больше всего я боюсь, что сделаю что-нибудь по неведению. Невольно смошенничаю. — А я боюсь, что данный мной несколько лет назад совет клиенту, когда я еще практиковала, был плох, — в свою очередь сказала Мирна. — Я посреди ночи просыпаюсь в страхе, что отправила кого-то неверной дорогой, сбила с верного пути. Днём я в порядке. Большинство моих страхов приходят в темноте. — Или при свете свечей, — проговорил Арман. Мирна с Оливье посмотрели на него, пытаясь понять, о чём он. — Ты, правда, думаешь, что не справишься? — спросил Оливье, насыпав кофе в кофейник. — Я думаю, что принял несколько крайне рискованных решений, — объяснил Арман. — Которые могут привести к нежелательной развязке. — Когда мне страшно, я всегда спрашиваю себя — каков наихудший финал развития событий? — сказала Мирна. Осмелится ли он задать себе подобный вопрос, подумал Арман. Ему придется уйти в отставку, и кто-то другой возьмет на себя Академию. Но это будет самый лучший выход, если он потерпит неудачу. А худший? Он свел Сержа ЛеДюка и Мишеля Бребефа вместе. У него есть на то причины. Но вдруг все пойдет не по плану. Тогда случится пожар — он это хорошо понимает — в котором погорит не только он. Он дал ход смертельно-опасной последовательности событий. * * * — Никому такого не пожелаю, — выдала Клара. — Не пожелаешь чего? — уточнила Рейн-Мари. Они сидели в студии Клары, окруженные холстами и кистями в старых жестяных банках, запахом масла и скипидара, ароматом кофе и банановыми шкурками. В углу собачья подстилка, где когда-то отдыхала Люси, ретривер Клары, пока та — обычно это бывало ночами — рисовала. Анри увязался с ними в студию и теперь похрапывал на этой самой подстилке. Но всё внимание Рейн-Мари, да и любого, кто вошел бы в мастерскую, всецело захватил холст на мольберте. При близком рассмотрении картина представляла собой буйство оттенков, толстые мазки фиолетового и красного, синего и зеленого. Клара словно стряхнула на полотно разноцветные пятнышки краски со своих рук, и теперь те, увеличившись в размерах, повторялись на холсте. Но стоит сделать шаг назад, и из путаницы линий и точек складывается женское лицо. Без сомнения, лицо Клары. — Не пожелаю никому браться за автопортрет, — сказала художница, поудобнее усаживаясь на табурет напротив мольберта. — Почему? — спросила Рейн-Мари. Ей казалось, что она разговаривала с нарисованной Кларой. — Потому что ты смотришь на себя часами напролет. Видела ли ты хоть один автопортрет, где изображенный не был бы слегка не в себе? Теперь мне известно, почему. Можно начать улыбаться, или сделать умный вид, или задумчивый. Но чем дольше ты смотришь, тем больше ты видишь. И чувства, и мысли, и воспоминания. Всё, что мы скрываем. Портрет раскрывает внутреннюю, тайную жизнь личности. Именно её художники стараются уловить. Но одно дело охотиться за кем-то другим, и совершенно другое — навести прицел на самое себя. Только теперь Рейн-Мари заметила зеркало, прислоненное к креслу. И отраженную в нём Клару. — Начинаешь видеть некоторые вещь, — продолжала та. — Странные вещи. — Ты сейчас говоришь как Рут, — заметила Рейн-Мари, пытаясь поднять ей настроение. — Вот и на карте она видит что-то, чего не видят остальные. Рейн-Мари присела на диван, почувствовав выпирающие пружины там, где их быть не должно. Портрет поначалу показался ей строгим, но теперь она разглядела в лице нарисованной Клары отсвет интереса. Это производило странный эффект — как настроение портрета отражает настроение реальной женщины. Клара теперь тоже казалась заинтересованной и даже довольной. — В прошлом году, на одном из своих поэтических чтений Рут увидела У. Б. Йейтса, — вспомнила она. — А на это Рождество разглядела в индейке лик Христа. Это случилось у вас на ужине. Рейн-Мари хорошо помнила тот случай, когда Рут устроила суматоху, пытаясь отстоять птицу, не позволяя ее разрезать. Не из-за трепета перед божественной фаршированной индейкой, а потому что такую индейку можно продать на eBay. — Думаю, слово «странно» и Рут суть одно и то же, — добавила Клара. Рейн-Мари разделяла эту точку зрения: в конце концов, у старушки живёт утка. И тут настроение портрета снова изменилось. — Что ты боишься? — спросила Рейн-Мари Клару. — Боюсь, что увиденное мной существует на самом деле, — Клара кивнула на зеркало. — Портрет написан блестяще, Клара — Тебе не обязательно это повторять, — улыбнулась Клара. — Я же просто шутила. — А я не шучу. Он на самом деле хорош. Он так отличается от всего, что ты делала раньше. Остальные портреты впечатляют, но этот!.. Рейн-Мари снова взглянула на портрет — с него на нее смотрела сильная, ранимая, счастливая, испуганная женщина средних лет. — Это гениально. — Merci. А ты? — Moi? Клара засмеялась, передразнивая ее: — Moi? Oui, madame. Toi. Чего боишься ты? — Да обычных вещей. Боюсь за Анни и малыша, и как там Даниэль и внучки в Париже. Боюсь того, что делает Арман, — наконец созналась Рейн-Мари. — Как глава Академии Сюртэ? — спросила Клара. — После всего того, через что он прошел, эта работа покажется легким дуновением ветерка. Ему грозят лишь плевки из трубочки и бумажные порезы. Он справится. Но, естественно, Рейн-Мари знала больше, чем Клара. Она сопровождала мужа в Гаспе. И видела то выражение его лица. * * * Пока ужинали, погода сменилась, пришел снежный фронт. Еще не метель, но непрекращающийся снегопад, после которого утром придется избавляться от сугробов. Оливье перед уходом засунул найденную карту за пазуху куртки и застегнул молнию на груди. Друзья пожелали Кларе спокойной ночи и двинулись сквозь снеговерть по одной из прочищенных на деревенском лугу тропинок, утопая в свежевыпавшем снеге. Габри следовал за Рут, неся за пазухой Розу. — Ты сама как гагачье одеяло, да? — шептал он Розе в ушко, или в то, что считал утиным ухом. — И оно такое тяжелое — неудивительно, что вы, утки, ходите вперевалку.