Иногда он прихрамывал, особенно когда уставал. Но если не брать во внимание хромоту и шрам, не осталось никаких напоминаний о случившемся в прошлом. Хотя никаких напоминаний ей и не требуется. Такое не забывается. Она почти потеряла его тогда. А в награду они обрели себя здесь. В деревне, где бывает уютно даже в самый серый день. Рейн-Мари, конечно, знала, ещё тогда, когда они только купили дом и ещё не успели распаковывать вещи, что обязательно наступит день, когда Арману захочется, и даже будет необходимо, вернуться к работе. Единственный вопрос — что дальше? Что именно инспектор Арман Гамаш, бывший глава самого крупного убойного отдела в стране, выберет для себя в качестве работы? На него обрушился шквал предложений. В кабинете высились горы конвертов с пометкой “секретно”. Он провёл массу встреч — с главами крупных корпораций, с представителями политических партий, желающими заполучить его, с полицейскими структурами, национальными и зарубежными. Неброские автомобили тормозили возле их дощатого белого крыльца, неброско одетые мужчины и женщины стучали в их дверь. Сидели в их гостиной, рассуждая “что же дальше”. Арман вежливо выслушивал, часто предлагал обед или ужин, ночлег, если бывало поздно. Но никому ничего не обещал. Рейн-Мари успела найти работу своей мечты, после того, как покинула пост главного библиотекаря в национальной Библиотеке и Архиве Квебека. Она добровольно вызвалась разобрать годами копившиеся пожертвования в фонд регионального исторического общества. Подобную должность её бывшие коллеги, несомненно, признали бы ступенью вниз по карьерной лестнице. Но Рейн-Мари больше не интересовали ступени. Она находилась там, где ей хотелось находиться. Больше никаких ступеней, она остановилась. В Трёх Соснах Рейн-Мари обрела дом. Как когда-то обрела его в Армане. А теперь, разбирая богатую и совершенно неорганизованную коллекцию документов, мебели, одежды и безделушек, завещанных историческому обществу, она нашла и творческое пристанище. Каждый день Рейн-Мари проводила, исследуя бесчисленные коробки с сокровищами, словно подарки на Рождество. И наступил момент, когда, после много численных дискуссий между ними, Арман принял решение сделать свой следующий шаг. Несколько недель спустя, пока она продиралась сквозь груды писем и старых документов, он просматривал свои папки, изучал секретные отчёты, диаграммы, биографии. Так они и сидели друг напротив друга в своей уютной гостиной, каждый в окружении своих коробок, в камине потрескивали поленья, варился кофе, поздняя осень превращалась в раннюю зиму. И, пока Рейн-Мари открывала мир, Арман, в некотором смысле, совершал противоположное. Он срезал, спиливал, снимал стружку, избавляясь от мёртвой древесины, ненужной, непригодной. От гнилья. Пока в руках у него не осталось нечто, отточенное до остроты. Копьё его собственного изготовления. Оно было ему необходимо. Чтобы не возникло никаких сомнений в том, кто отвечает за всё, у кого в руках власть. А также в том, что он не преминет воспользоваться этой властью. Он уже почти у цели, понимала она. Но, кажется, возникло некоторое препятствие. И сейчас они смотрели на это самое препятствие, невинно лежащее на столе бистро, рядом с крошками от круассанов. Арман открыл было рот, чтобы рассказать о чём-то, но передумал и раздраженно выдохнул: — Есть что-то в этом файле, что меня беспокоит, но я не могу понять, что именно. Рейн-Мари открыла папку и стала читать. Много времени это не заняло. Через несколько минут она закрыла досье, положив ладонь на обложку, словно мать на грудь больного ребёнка. Убедиться, что сердце всё ещё бьётся. — Она та ещё штучка, что есть то есть, — Рейн-Мари взглянула на красную точку в углу. — Ты отказал ей, я вижу. Арман воздел руки, предпочитая не комментировать. — Ты передумал и решил принять её? — спросила Рейн-Мари. — Даже если правда, что она владеет греческом и латынью, это мало поможет ей в работе. Мёртвые языки, знаешь ли. Кроме того, она может оказаться искусной лгуньей. — Верно, — согласился Арман. — Но уж если врать, то зачем на такие темы? Странный выбор вымышленных талантов. — Она не потянет, — продолжила Рейн-Мари. — Её школьные оценки ужасны. Я понимаю, выбор труден. Но есть множество других кандидатов, заслуживающих большего внимания. Тут подоспел их завтрак, и Арман опустил папку на сосновый пол рядом с Анри. — Ты даже не представляешь, сколько раз я менял цвет этой точки, — сказал он, улыбаясь. — Красный, зеленый. Зеленый, красный. Рейн-Мари принялась за омлет. Над тарелкой зависла тонкая длинная нить расплавленного бри, и Рейн-Мари подняла вилку выше, чтобы узнать, насколько ещё нитка сыра сможет вытянуться. По всему выходило, что длины руки не хватит. Арман улыбнулся, и, покачав головой, разорвал нить пальцами. — Мадам, я освободил вас. — От сырных оков. Благодарю вас, добрый сэр. Но боюсь, что сырная привязанность простирается гораздо глубже. Оба засмеялись. — Думаешь, это из-за её имени? — вернулась к разговору Рейн-Мари. Редко её муж проявлял подобную нерешительность, хотя и подходил к принятию решений очень серьёзно. Его выбор определит судьбу людей вплоть до самого конца их жизни. — Амелия? — нахмурился Арман. — Я думал об этом. Но в данном случае с моей стороны какая-то неадекватная реакция, тебе не кажется? Матери нет почти пятьдесят лет. За это время мне встречались и другие Амелии… — Не очень много. — Non, c’est vrai. Но встречались же. И хотя имя всегда будет мне напоминать о матери, по факту я не думал о ней как об Амелии. Она была для меня Maman. Конечно, он был прав. И он совершенно не стеснялся в своем почтенном возрасте говорить о “мамочке”. Рейн-Мари понимала, что речь идёт о последнем разе, когда он видел родителей. Ему тогда исполнилось всего девять. Родители были для мальчика не Онорэ и Амелией, а папой и мамой. Они отправились на ужин с друзьями. Он ждал их возвращения и поцелуя на ночь. — Может быть, дело в имени, — сказал Арман. — Но у тебя есть сомнения? Ты думаешь, тут что-то ещё? — О, Боже! — простонал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Сейчас он смотрел в окно. — Я к этому не готов. — К этому нельзя приготовиться, — согласилась Рейн-Мари, проследив за его взглядом на заснеженный белый деревенский луг. — Думаешь, что готов, но это всякий раз становится неприятным сюрпризом. — И приходит всё раньше и раньше, — добавил Арман. — Вот именно. И с каждым разом всё ужаснее, — заметил Оливье. — Но есть в этом и своя красота, — проговорил Арман. Оливье бросил на него осуждающий взгляд. — Красота? Ты шутишь, что ли? — уточнил он. — Нет, я серьезно. Но, конечно, от этого со временем устаёшь, — ответил Арман. — Уж мне-то не рассказывай, — согласился Оливье. — Наскучивает быстро, — добавила Рейн-Мари. — Наскучивает? — насторожился Оливье. — Но тут всё исправят хорошие шины, — уверила его Рейн-Мари. Оливье медленно поставил пустую корзинку из-под круассанов на стол. — Да о чём вы толкуете?! — О зиме, конечно, — ответила Рейн-Мари. — О первом снеге. — А ты о чём? — поинтересовался Арман. — О Рут! — ответил Оливье, показав им в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью в руке и уткой, ковыляющей следом. Старую, холодную и злющую, как зима. Войдя в бистро, та окинула взглядом зал. — Да, — вздохнул Оливье. — Хорошие шины могут решить эту проблему. — Педик, — буркнула Рут, прохромав мимо него. — Ведьма, — ответил в её же манере Оливье, и они проводили взглядом старую поэтессу, занявшую обычное место возле камина. Рут открыла деревянную коробку из-под одеял, служащую кофейным столиком, и вынула оттуда кипу бумаги. — Она помогает мне разобрать хлам, который мы нашли в стенах здания, когда перестраивались, — пояснил Оливье. — Помнишь? Арман кивнул. Оливье и его партнёр Габри много лет назад переделывали бывшую хозяйственную лавку, превращая её в бистро. Обновляя электропроводку и сантехнику, вскрыли стены, а внутри нашли много всякого: мумифицированных белок, одежду. Но больше всего там было бумаги. Газеты, журналы, рекламные проспекты, каталоги использовались раньше в качестве изоляции, как будто печатным словом можно удержать зиму снаружи. Итак, в холодную квебекскую зиму было брошено много горячих слов, но всех их не хватило, чтобы остановить снег. И вот, в суете переделки все эти бумаги просто засунули в коробку из-под одеял и благополучно забыли о них. Коробка простояла напротив камина несколько лет, так и не открытая. Бессчетное количество чашек кофе, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и даже усталых ног не раз покоилось на её крышке, пока несколько месяцев назад про бумаги снова не вспомнили. — Не думаю, что там что-то полезное, — заметил Оливье, возвращаясь к столику Гамашей после того, как подал Рут её ирландский кофе и бекон. — И за счёт чего только эта женщина умудряется оставаться в живых? — задалась вопросом Рейн-Мари. — Это всё желчь, — ответил Оливье. — Она же полна желчи без примесей и потому никогда не умрёт. — Он взглянул на Рейн-Мари. — Не думаю, что ты захочешь ей помогать. — Ну, кому же хочется работать рядом с сосудом, полным чистейшей желчи? — ответила Рейн-Мари. — Как только она вольет в себя несколько рюмок, станет ещё противнее, знаешь ли, — добавил Оливье. — Ох-ох. За два месяца работы разобранная ею куча бумаг уменьшилась едва ли на дюйм. Проблема в том, что старуха не просто просматривает бумаги, она их читает. Вчерашний день она провела, штудируя National Geographic за 1920 год. — Я тоже так делаю, mon beau,- сказала Рейн-Мари. — Вот что я тебе скажу. Если Рут согласится на помощника, то я с удовольствием ей помогу. После завтрака Рейн-Мари пересела к Рут на диван, и принялась за разбор коробки, Арман с Анри пошли домой. — Арман! — прокричал вслед им Оливье, и обернувшись, Гамаш увидел, как хозяин бистро, стоя на крыльце, чем-то размахивает.