Я весь в поту и без конца отмахиваюсь от комаров. Глядя на Арне, я вижу, что вокруг него их тоже целая туча. — Я мог бы приехать на два дня раньше, если бы отправился сюда прямо из Осло. Но я заходил к Нуммедалу, и Нуммедал посоветовал мне посетить Геологическую Службу в Тронхейме. — У кого ты там был? У (непонятное слово)? — Валбиффа я не застал. — (Непонятное слово) — заклятый враг Нуммедала. — В Тронхейме они тоже так говорили. — Нуммедаловским шовинизмом все уже по горло сыты. — Шовинизмом? Ко мне он тоже приставал с… — Он пристаёт к каждому иностранцу, а своих соотечественников вечно пилит за то, что они недостаточно любят родную страну. — Мне попадались норвежцы, которые извинялись передо мной за то, что в Лондоне всё гораздо лучше, чем в Осло. Но голландцы разговаривают с иностранцами примерно так же. Однажды в поезде я видел голландца, который показывал соседу-испанцу голландский герб в своём паспорте. «You see this?» — говорил он. «Dutch lion. Now just dog.» В Испании! В стране, с которой мы восемьдесят лет воевали! — Знаешь, — говорит Арне, — мы, норвежцы, живём в стране, которая до самого последнего времени почти никогда не была вполне независима. Сначала под датчанами, потом под шведами. Наш язык в мире почти ничего не значит. Любой студент должен знать английский, французский и немецкий. Без этих языков не получить ни один диплом. Поэтому норвежский воспринимается как своего рода низший язык, язык учеников. Высшая мудрость записана на иностранных языках. Учителя обращаются к нам по-английски со страниц английских учебников. По-английски все мы свободно читаем, но, как правило, не можем говорить или писать без ошибок. Я и сейчас, пытаясь объяснить тебе ситуацию, это чувствую. Если бы я говорил по-норвежски, я подобрал бы гораздо более точные слова. — Да, конечно, я прекрасно тебя понимаю. — Всё-таки люди, говорящие не на своём родном языке, всегда оказываются в подчинённом положении, это неизбежно. Почему все покорённые народы, негры, индейцы и так далее, считались такими простодушными? Да просто потому, что они были вынуждены обращаться к своим покорителям на чужом языке, который они не очень хорошо знали. — А что, разве книги не переводят на норвежский? — Да нет, конечно, переводят, очень много. Но всё равно, сам факт, что это иностранные книги, что это не наша собственная работа, оказывает на многих подавляющее действие. — Почему подавляющее? Подавлять это может только тех, кто думает в терминах наций, наций, каждая из которых хочет выбиться в вожаки стаи. Но ведь нужно понимать, что на самом деле весь мир — это единое целое! — Понимать! — отвечает Арне. Понимать вот здесь (он хлопает себя по лбу) — да, конечно. А понимать вот здесь (он легонько толкает меня в грудь), понимать вот здесь не получается. И знаешь, почему? Не имею ни малейшего представления, говорю я. — Потому что у каждого из нас, каким бы мудрецом он ни был, внутри сидит сумасшедший. Буйный сумасшедший. И он, как и все сумасшедшие, вырос из того ребёнка, которым ты был в год, в два, в три. А этот ребёнок понимает только один язык. Свой родной. Всё это Арне говорит спокойно, не слишком быстро, не слишком медленно, плавно, ясно. Несмотря на то, что при этом мы поднимаемся по крутому песчаному откосу. Он не задыхается, не пыхтит, идёт не скорее и не тише, чем по ровной местности. — В маленькую страну, — продолжает он, — политика, мода, фильмы, машины, техника, в общем, почти всё приходит из-за границы. Если к тому же почти все важные книги, то есть, книги, в которых написана правда, которые лучше и умнее, чем большинство местных книг, — если все такие книги написаны на чужих языках, то тогда твоя страна превращается во что-то вроде колонии или провинции. В самом деле, кто такие колонисты и провинциалы? Это в точности те люди, которые вечно не в курсе дела, ничего толком не знают, всегда ошибаются, отсталы, и так далее. Одолев откос, мы выходим на другую дорогу, немощёную, но широкую. По обеим сторонам дороги стоит редкий лес, а в нём — маленькие деревянные бунгало. Заборов нет ни вдоль дороги, ни между домами. Вровень с нами едет девочка на трёхколёсном велосипеде. Педалей она не крутит, а отталкивается ногами от земли. Она что-то кричит мальчику, запускающему неподалёку самолётик из катапульты. Самолётик взлетает и застревает высоко в кроне ели. — Что сказала девочка? — спрашиваю я. — Она сказала: «Осторожно!». Но дети не доверяют друг другу. Ребёнок скорее послушает отца, чем другого ребёнка. Точно так же и мы верим иностранцу легче, чем соотечественнику, даже если на самом деле этот соотечественник прав. Когда появляется норвежец с какими-нибудь новыми идеями, люди говорят: «Это, наверное, ерунда какая-то, потому что в американских книжках такого не пишут». А когда американец несёт чушь и норвежец ему возражает, они говорят: «Да он просто не в курсе! Он же провинциал! Надо бы ему на годик съездить в Америку». В маленькой стране выгоднее всего обезьянничать. И так повсюду, в любом деле. Теперь, когда Ибсен и Стриндберг давно умерли, все знают, что это были величайшие скандинавские писатели всех времён. Но при их жизни!.. Практически любой дровосек мог получить Нобелевскую премию. Ни Ибсен, ни Стриндберг её не получили. Арне останавливается. — Вот этот дом, — говорит он. — На траву не наступай. В этих широтах трава — редкое растение, и люди её очень берегут. Дверь из проволочной сетки захлопывается за нами под пение пружин. — Хозяева уехали в Осло и оставили мне дом. Арне ставит мой чемодан на пол посреди гостиной. Я снимаю рюкзак и пытаюсь перебить на себе комаров, попавших в дом вместе с нами. Арне берёт с камина аэрозоль, и пахнущее камфарой облако вырывается из-под его указательного пальца. Здесь Арне временно разбил свой бивуак. Звучит пошловато, но Арне позаботился о том, чтобы никак по-другому это назвать было нельзя. Мебель он сдвинул к стенам. На полу лежат: палатка, стойки, полусобранный рюкзак, лопатка, дюжина пачек с галетами, консервные банки, теодолит и тяжеленный трёхногий деревянный штатив. Я наклоняюсь и поднимаю нечто с пола. — Что это? — Сеть. Рыбу ловить по дороге. Иначе еды не хватит. — А лошадь? Нашёл ты лошадь, чтобы довезти вещи до первой стоянки? — Пока нет. Но кто его знает. Посмотрим ещё в Скуганварре. Сеть — метр в ширину, пятнадцать метров в длину, с крупными ячейками, сплетена из голубого нейлона. К одному длинному краю привязаны пробки, к другому — грузила. — Как с ней обращаться? Волочить по воде? — Да нет, просто забросить. Попавшиеся рыбы не смогут выбраться, застрянут плавники. Я открываю чемодан, достаю походные штаны, носки из козьей шерсти, тёмно-синюю хлопковую рубашку, горные ботинки, свитер и штормовку на молнии. Развязываю галстук, снимаю туфли, серые фланелевые брюки, нейлоновые носки и рубашку. Надеваю то, что достал из рюкзака. Продеваю ремень в петли штанов и прикрепляю к нему футляр с компасом так, чтобы он оказался немного справа. В карманы сую пачку сигарет, спички, носовой платок, складной нож и рулетку, которую не позабыл-таки купить в Тромсё. Перед тем, как убрать её, я вытягиваю ленту до половины. Отличная рулетка, двухметровая, из гибкой стали, покрыта белым лаком с той стороны, где нанесены цифры. Ага! Всё-таки нельзя сказать, что меня преследуют сплошные неудачи. Встреча с Арне состоялась точно по плану, и рулетка у меня тоже есть! Через четверть часа мы просовываем руки в лямки рюкзаков и выходим из дома. От шеи Арне к его правому нагрудному карману тянется обмахрившийся шнурок. Интересно, что же на нём висит. Да, все вещи Арне — старые и изношенные. Чехол фотоаппарата потёрт настолько, что он кажется вывернутым наизнанку. Ремень, на котором фотоаппарат висит, весь потрескался и вот-вот лопнет. Он уже один раз отлетал; какой-то умелец прикрутил его обратно проволокой. Не только анорак, но и рюкзак залатан в нескольких местах. Тканью неподходящего цвета. 14 Перед выходом я украдкой попробовал на вес рюкзак Арне. Он гораздо тяжелее моего. Когда мы выходим на улицу, я говорю, не столько из ханжества, сколько из страха обмануть ожидания Арне: — Послушай, это нечестно, ты несёшь больше, чем я. — Не переживай. И до тебя дойдёт очередь, когда мы купим все нужные нам продукты. Я с благодарностью принимаю этот добрый совет — не переживать. Насколько это возможно, зная, что нам действительно нужно ещё купить почти всю еду. Мы проходим между бунгало и елями, и снова выходим на главную дорогу. На земле не растёт почти ничего. Ели тоже далеко не такие высокие, как должны бы быть. Я несу тяжелый штатив от теодолита то на правом, то на левом плече. Комары постоянно усаживаются мне на лицо и на тыльную сторону ладоней. Их не беспокоит даже дым сигарет. Арне указывает на футляр, висящий у меня на поясе. — Что у тебя там? — Компас. Хочешь посмотреть? Я открываю футляр и протягиваю ему компас. — Здорово. Красота какая. Ты его специально в эту поездку купил? — Да нет, он у меня уже давно. Все студенческие годы. — Выглядит, как новый, — говорит он, кажется, с недоверием. — Мне его подарила сестра, семь лет назад. Она всегда очень боится, что я заблужусь. С таким чувством, как будто я вру, с непонятно откуда взявшимся стыдом, я снова убираю компас в футляр. — У тебя есть сестра? — Да, на шесть лет младше меня. Немного странная девочка, красивая, но очень глупая. Например, она верующая, чтобы не сказать — суеверная. Ты из религиозной семьи? — К счастью, нет. — Я тоже нет. Я некрещёный, Ева, впрочем, тоже. Но она, кажется, собирается креститься. — Знаешь, — говорит Арне, — есть такая книга: «Божий Лик после Освенцима». Интересно было бы на этот Лик посмотреть. Мы оба разражаемся противным смехом при мысли о том, что же увидел Бог перед тем, как у него сделался такой Лик. …Это что, главная улица Алты? Вот автостанция, прямо напротив — почта. Мы поставили багаж на землю, точно так же, как и все остальные ожидающие автобуса люди. Арне отправляется на почту, я жду его на остановке. Поблизости стоит несколько лопарей. Я долго разглядываю их, сравнивая их одежду с той, что я видел на открытках. Все они одеты по-разному. Европейское платье, кажется, ползёт по ним снизу вверх, и не на всех одинаково далеко продвинулось. Один старик ещё обут в самодельные мягкие сапоги из оленьей кожи. На нескольких женщинах — уже самые обычные туфли, и чулки ядовитого цвета отвратительно контрастируют с остальной одеждой (светло-голубая, подпоясанная ремешком рубаха, красная шапка с наушниками).