— Это маленький рюкзак, — говорит он, — он что, нарочно нам такой дал? — Маленький рюкзак тоже можно очень хорошо нагрузить, — возражает Квигстад. — Он утверждает, что он ужасно сильный, — говорит Миккельсен. Мы распределяем вещи по пяти рюкзакам. В рюкзак силача отправляются обе палатки, примус, теодолит, канистра с бензином и все консервные банки. Восемь буханок хлеба мы привязываем сверху верёвкой. «Мы»? Собственно, всем распоряжаются Квигстад и Арне, я почти ничего не делаю. Как только я придумываю себе какое-нибудь дело, я замечаю, что либо оно уже сделано, либо за него как раз кто-то берётся. По крайней мере, я могу помочь отнести рюкзаки к берегу. Их всё-таки пять. Я берусь за рюкзак, предназначенный носильщику, и едва поднимаю его обеими руками. — Арне, а он правда сможет столько нести? — Да он силён, как шерп! — Подожди, — говорит Квигстад. — Давай ещё яйца туда положим. Если он их побьёт, я искренне желаю ему оказаться таким сильным, как он думает! — А сколько он с нами пройдёт? — Первые двадцать пять километров. Потом пойдёт обратно. Иначе у нас еды не хватит. Я заключаю, что после первых двадцати пяти километров содержимое пяти рюкзаков придётся уместить в четыре, и дальше мы потащим всё это сами. Ах, если бы только я больше занимался спортом! Или хотя бы чаще ездил в Норвегию. Тогда мне не пришлось бы ломать голову над тем, как перейти бурную реку, прыгая с камня на камень с тридцатикилограммовой ношей на спине. Даже в Пиренеях, прошлым летом, с Дидериком Гелхудом, мы каждый вечер возвращались обратно в деревню. Нам почти ничего не приходилось нести. Разве что бутерброды, а вечером, по дороге домой — образцы горных пород. Я вспоминаю солёное мясо с фасолью, которое мы так часто ели в Испании. Солнце отражается в воде красными бликами и осыпает нас светом и жарой, как бульдозер. У меня всё ещё болит голова, и глаза воспалены. Каждый из нас по очереди встаёт, кладёт фотоаппарат на камень, ставит его на автоспуск и возвращается к остальным. Щёлк. Только Арне снимает кадр, в котором нет его самого, потому что его фотоаппарат — без автоспуска. — Где же этот силач? — Я видел в Тромсё памятник силачу. Этот человек смог нести камень весом в 371 килограмм. — Памятник? — Собственно, этот камень. Он лежит на площади, и к нему приделана бронзовая табличка. — Ну да, конечно, пришлось там его и оставить, потому что у того типа всё-таки не хватило сил, чтобы унести его обратно. Мы с Миккельсеном хохочем. Арне встаёт, смотрит в кулак, как в подзорную трубу, и говорит: — Едет. V-образные волны от моторной пироги расходятся по всему озеру. Из всех нас в лодке поплывёт только Квигстад. Мы передаём ему пять рюкзаков и штатив от теодолита. Лодка, узкая, как ствол дерева, рассчитана только на двух человек. Арне, Миккельсен и я пойдём вдоль озера пешком, а потом пройдём ещё какое-то расстояние вдоль реки, до назначенного места, где нас будут ждать Квигстад и силач. Потом мы все вместе двинемся дальше, через водораздел. Через горы Ваддасгайсса к озеру Ливнас-явре. Вслед за Миккельсеном и Арне я опять перехожу реку, прыгая с камня на камень. Если бы только я мог подавить мрачную игру воображения, которое рисует мне в красках, что произойдёт, если я промахнусь. А если бы резина моих подошв вдруг утратила свою цепкость?.. Всё же я считаю: речка — шесть шагов в ширину, пять камней, постоянно захлёстываемых водой. Снова получилось. Теперь вверх. Склон покрыт большими кочками. Они состоят из торфа и сухой травы, внутри — ледяное ядро. Чуть ли не на каждом шаге я подворачиваю ногу. Последние деревья остались позади. Здесь растёт только шикша, ивовый стланик высотой до колена и карликовые берёзы. Они не больше кустов вереска, но в остальном это настоящие берёзы: такой же ствол, только тонкий, как ветка, такие же листья, но размером с ноготь. Уменьшенная модель. Сейчас половина восьмого, и уже не так жарко, как было днём. Ветра совсем нет. Время от времени я что-нибудь фотографирую, просто так, красоты ради. Чтобы потом показывать фотографии матери и Еве. Как же всё-таки звали ту подругу Евы, которую Ева привела домой накануне моего отъезда? Я так смутился, что не расслышал её имени. Через десять минут она уже ушла. Совсем молоденькая, лет восемнадцать, наверное. Я найду её, когда вернусь, покажу ей фотографии, расскажу о своей поездке. Может быть, я мог бы на ней жениться, через два года, когда закончу диссертацию. Можно было бы устроить помолвку прямо в день защиты. Дидерик Гелхуд, конечно, сочтёт это пошлостью. Но какая мне разница, не всё ли мне равно, что сотни, тысячи людей уже проделали ровно то же самое, — ведь, как бы то ни было, речь идёт о таком деле, где вряд ли можно изобрести что-то новое! Некоторые люди страшно раздражают меня подобными претензиями. Дидерик Гелхуд не в последнюю очередь. Он из тех, кто, надевая сандалии вместо туфель, считает, что тем самым делается оригинальнее всех остальных. Очень грустно, когда человек не в состоянии заняться вместо этого таким делом, где оригинальность действительно что-то значит. Я бы не дружил с Дидериком, если бы с ним не было так легко разговаривать. Я никому не рассказываю о себе столько, сколько Дидерику. Вообще-то это странно. Странно? Может быть, это из-за чувства, что об определённых вещах можно разговаривать только с теми, кто (как тебе кажется) и сам об этих вещах задумывался. Но есть и многое такое, о чём я ни за что не расскажу Дидерику. Есть некоторая грань, за которой даже самым лучшим друзьям нельзя показывать, как сильно ты от них отличаешься. Обо всём, что находится за этой гранью, лучше вообще молчать. И поэтому я скажу: «Конечно, Дидерик, брак — это ловушка для пташек, которые слишком рано запели, университет — это анонимное общество комедиантов, а профессорские мантии черны от страха, что их обладателей, высокоучёных мошенников, когда-нибудь выведут на чистую воду. Повсюду сплошные враги рабочего класса!» И я никогда не признаюсь Дидерику, что есть всего две или три вещи, которых я так сильно хочу добиться, что, наверное, сочту жизнь прошедшей зря, если это не сбудется: найти метеоритные кратеры, написать диссертацию, защититься с отличием, жениться на подруге Евы, стать профессором. Там, где нас ждут Квигстад и силач, берег реки крутой и скользкий. Они привязали лодку к камню. Пять рюкзаков составлены в ряд, перед ними лежит деревянный треножник. Я покусываю заусенец на большом пальце, глядя, как силач опускается на колени, продевает руку в одну из лямок рюкзака, поднимается, одновременно резким движением закидывает рюкзак на спину, продевает вторую руку во вторую лямку. Он улыбается. Заложив оба больших пальца за лямки, он начинает медленно подниматься вверх. Потом на секунду задумывается, нагибается и берёт штатив. Я дожидаюсь, пока Арне, Миккельсен и Квигстад выберут себе рюкзаки. Последний будет для меня. Дикие обрывки фраз («Почему вы оставили мне самый маленький? Не доводите гостеприимство до абсурда!») роятся у меня в голове, но, кажется, все английские слова вылетели из памяти, так что я ничего не могу сказать. Стараясь копировать движения остальных, я тоже нагружаю спину. Проклятье, ещё тяжелее, чем я думал! Низко согнувшись, я иду вслед за ними, сначала увязая по щиколотку в грязи, потом осторожно ставя ноги на рыхлый склон. Фотоаппарат и планшет с картой, висящие у меня на шее, с каждым шагом хлопают меня по животу. Когда я хочу оглядеться, мне приходится робко задирать голову, как будто я крот или какое-нибудь другое животное, которому полагается всегда смотреть в землю. Мои виски словно разрываются — так сильно в них стучит кровь. Опустив сетку накомарника, я смотрю на мир сквозь её зелёный туман. Двадцать шагов уже сделано. Я не отстаю. Они идут так же медленно, как я. Им тоже тяжело. Никто не говорит ни слова. Две птицы, хлопая крыльями, низко носятся прямо передо мной, как будто хотят сбить меня с толку. Какой же я дурак, что не прислушался как следует, когда та девушка сказала, как её зовут. Во всём её облике была какая-то смесь легкомыслия и печали, как в некоторых сонатинах. Я редко сравниваю девушек с музыкой. Только когда они очень красивы. Даже если бы я виделся с такой девушкой каждый день, мне потребовалось бы несколько месяцев, чтобы набраться смелости до неё дотронуться. Наверное, её зовут Филиппина, Рената или Франсина. Мне бы хотелось, чтобы её звали Дидона. Мою мать зовут Аглая. Странно: такое необычное имя, и всё же такое некрасивое. Нет, та девушка просто должна зваться Дидоной. Я смотрю на часы. При желании я мог бы смотреть на них непрерывно. Лямки рюкзака задрали мне рукава, и мои руки наполовину обнажены. Они все в комарах. Мазь давно уже испарилась вместе с потом. Сейчас без пяти девять. С Квигстадом и силачом мы встретились без четверти. Уже десять минут в пути. Каждый шаг кажется мне последним из тех, что я в силах сделать. У меня на часах есть секундная стрелка, так что можно посмотреть, сколько времени уходит на один шаг. Две секунды. Какой длины мои шаги? Сантиметров шестьдесят, не больше, наверное. То есть тридцать раз по шестьдесят сантиметров в минуту. Это восемнадцать метров. Шестьдесят на восемнадцать — это… это шестью восемь — сорок восемь, шесть плюс четыре — десять, то есть один, ноль, восемь, ноль. То есть… чуть больше километра в час?? Так мы никогда не дойдём до озера. Понадобится больше суток, чтобы одолеть эти двадцать пять километров. Я вижу, что медленно отстаю от Квигстада, Арне, Миккельсена и силача. Стараюсь идти быстрее, ставить ноги дальше, дышу теперь только ртом, но даже и так мне не хватает воздуха, и я поднимаю сетку накомарника. В рот тут же попадает комар, я чувствую его в горле. Кашляю, выдыхаю, стараюсь набрать как можно больше слюны, глотаю. Я его проглотил. 19 Как истощённый узник ни на минуту не забывает о том, что каждая картофелина и даже картофельные очистки употребимы в пищу, так и я воспринимаю расстояние как ценный материал, достающийся мне по капле с каждым шагом. Каждый шаг сокращает те двадцать пять километров, что я должен пройти. Каждый шаг приближает нас к цели. Я тяжело дышу, рот и горло у меня совсем пересохли. Хотя моя голова раскалывается от боли, хотя мне приходится задействовать все свои мускулы для того, чтобы сохранять равновесие под этим грузом на спине, я продвигаюсь вперёд. Мы продвигаемся вперёд. До такого состояния, когда мы не сможем больше идти, ещё очень далеко. Подумать только — люди, которые строили дольмены, волочили по степи камни весом в пять тонн! Как у них это получалось — без лошадей, без подъёмных блоков, без колёс? Загадка. Но, может быть, они трудились целыми поколениями ради того, чтобы собрать в определённом месте двадцать или тридцать таких камней. Перемещение этих камней, должно быть, означало в доисторические времена примерно то же, что и строительство соборов в Средние Века. Камни ворочали при помощи огромных дубин — целых стволов, сдвигали на полметра в день. Сто пятьдесят метров в год. Полтора километра за десять лет. Сколько подходящих, достаточно больших валунов приходится где-нибудь в Дренте на квадратный километр? Каким должен был быть радиус области, где эти люди собирали камни для одного дольмена? Десять километров? Двадцать километров? Вряд ли больше; всё-таки это должно было быть осуществимым, хотя и долгим делом. Всё осуществимо для тех, кто не обращает внимания на время, кто верит в своих внуков и во внуков своих внуков, кто верит в то, что у человечества есть цель — строительство дольменов… Соборы строились ещё дольше, и тоже в конце концов оказались никому не нужны. Дольмены были соборами первобытных людей. А что за собор строю я? Такой собор, про который я и сам ничего не понимаю, а когда он будет закончен, меня уже не будет в живых, и никто не узнает, что я когда-то был одним из его строителей. По мере подъёма склон становится всё суше. Ещё он становится всё положе и вскоре кончается совсем. Мы сбрасываем рюкзаки на большие камни. Мы прошли двадцать минут. Квигстад размахивает громадным молотком — рукоятка длиной в полметра. Он подходит к белоснежной скале, откалывает от неё большой кусок и кричит: — Я выбил зуб матери-Земле! Арне открывает потёртый чехол и достаёт свой старый фотоаппарат. Он держит его так бережно, как будто это антикварный фарфор. Он подносит фотоаппарат к глазам. У фотоаппарата стёрты все рёбра, и жёлтая медь просвечивает сквозь чёрный лак. Арне нажимает на спуск, удручённо качает головой и говорит: — Perhaps… Отсюда кажется, что Ваддасгайсса начинается уже за следующим холмом, но по карте это ещё как минимум пятнадцать километров. Целлулоид моего планшета потускнел, и при таком слабом освещении сквозь него ничего не видно. Планшеты уже после первой экспедиции теряют прозрачность из-за царапин. Я вынимаю карту и внимательно разглядываю на ней маршрут в увеличительное стекло. Пытаюсь сосчитать, сколько рек нам придётся перейти, получается десять. Больших. Мелкие на карте не обозначены. Холмы тоже показаны весьма схематически: перепады высот меньше тридцати метров не видны. Иначе и быть не может. Километр на местности соответствует сантиметру на карте. Снова складывая карту, я вижу, как Миккельсен передаёт фляжку Квигстаду. Квигстад отпивает из фляжки и передаёт её Арне, Арне тоже отпивает и передаёт её мне. Как будто рот и горло у меня состоят из пемзы, я лью туда воду. Мы зарываем в землю окурки и снова надеваем рюкзаки. Теперь вниз. Пока мы спускаемся, мои коленные суставы демонстрируют невероятную прочность, в которой я, правда, всё же не перестаю сомневаться. Что за удивительная конструкция! С каждым шагом весь вес туловища, бёдер и рюкзака с шумом падает на этот тугой комок скользких сочленений, называемый коленом. Но ничего не ломается, не рвётся, ни одна кость не покидает положенного ей места. Подумать только, что бы было, если бы туда каким-то образом попала одна-единственная песчинка. Кто-то рассказывал мне, что при некоторых болезнях — таких, как ишиас, или, может быть, ревматизм? — в суставах образуются острые, твёрдые кристаллы из мочевины. О боже, какая страшная боль! Она достигает даже стистнутых от этой боли зубов! С каждым шагом тело, сотрясаясь, резко проседает. О упругость хрящевых прослоек между позвонками. Стойкость жил, в которую так трудно поверить, зная, как легко можно сломать даже железную нить. О человек, волшебное животное. Но какое жестокое испытание — самому убедиться в чудесных возможностях своего тела! Если часто качаться на стуле, то его ножки быстро сломаются. Как-то раз я даже сломал таким образом железную табуретку. Не для того ли, чтобы у нас пропала всякая надежда на будущий конец страданиям, сделаны мы так непостижимо прочно? Спуск. Мох становится толще, появляются карликовые берёзы с тёмно-зелёными кожаными листками, потом ивовый стланик со светло-зелёными фетровыми ослиными ушами. Ветки развязывают шнурки на моих ботинках. Мои ноги утопают в толстых губках мха. Лучше становиться на камни, но все камни здесь круглые. Лужи чёрной воды, в которых ничего не растёт. Эти лужи всё больше, и земля между ними тоже чёрная. Речка. Неглубокая. Течения почти нет. Миккельсен, Квигстад и Арне останавливаются, зачёрпывают воды в пластиковые стаканчики. Мой стаканчик где-то далеко. Снять рюкзак и поискать? Рот уже не закрывается от жажды, уже сейчас, в самом начале пути. Арне поворачивается ко мне и протягивает мне свой стаканчик. Кое-где можно пройти на носках прямо по дну. Но противоположной стороны я всё равно достигаю с холодными и мокрыми ногами. Другой берег… лужи, болото. Шарообразные вздутия из засохших растений, со льдом внутри, их называют исландским словом «туфур». Снова ивовый стланик, потом карликовые берёзы, потом просто мох и камни. Склон становится круче. Мухи и комары, как град, обрушиваются на шляпу накомарника. Низкое солнце подсвечивает нимбы из насекомых вокруг голов Арне, Квигстада, Миккельсена и силача. Прошло пятнадцать минут. Долго ли ещё подниматься? Крутой ли подъём? Да, такой крутой, что я не могу отвести голову достаточно далеко назад, иначе я опрокинусь на спину, увлекаемый тяжестью рюкзака. Плестись дальше, выносить вперёд одну, потом другую ногу. Каждый шаг приближает к цели. Разве это не чудо? Шаг, всего один шаг, и расстояние до вершины сокращается. Разве это не удивительно? Нужно просто поднять ногу и переставить её чуть-чуть вперёд. Простое действие, это едва ли сложнее, чем стоять на месте; а от стояния на месте рюкзак легче не станет. Шаг. Между камней мох, среди мха небольшие пятна голой земли. Песок и камешки. Белые камешки. Иногда попадается кость или позвонок. Никаких следов того, что здесь были люди. Впрочем, мы ведь тоже не оставляем никаких следов. Мои часы показывают без двадцати пяти десять. Уже почти полчаса, уже почти час в пути. И я легко продержусь ещё час, два, три, столько часов, сколько захочу. Тяжело, но хуже не будет. Куда подевалась моя головная боль? Исчезла оттого, что я о ней позабыл.