Силой рассудка он загнал постыдную зависть в самый дальний угол, зажал ее в стальные тиски братской любви. Но глухую ненависть отогнать оказалось не так просто, она душила горло, жгла сердце, и он мчался вперед, сам не зная куда, только бы подальше отсюда. Ненависть не к брату, нет. Впервые Чезаре ясно осознал, вдруг отчетливо понял, что виновником этих нескончаемых мучений был не кто иной, как его собственный отец. Боже упаси! Часть двенадцатая Накануне вечером во дворец на площади Пиццо ди Мерло явился посыльный с письмом. В нем Родриго Борджиа, а ныне его Святейшество Александр, приглашал Лукрецию Борджиа и донну Ванноццу деи Катанеи в сопровождении Чезаре и Хуана, посетить его во дворце понтифика, в Ватикане. Лукреция заметила, как повеселела мать, пробежав глазами послание отца. Все эти дни конклава Ванноцца была сама не своя, теперь же она засияла привычным задором и бойко раздала распоряжение слугам готовить наряды на завтра и ванную на сегодня. Утром следующего дня Лукреция носилась по дому в невероятном возбуждении. Примеряя платье, приготовленное с вечера, она отчего-то решила, что наряд не вполне утончен для Ватикана. — Нет, это совершенно невыносимо, Стефания! Оно ужасно! — в отчаянии вопила Лукреция, словно капризное дитя. Она порывисто стянула роскошное парчовое платье, бросила его прямо на пол и кинулась выбирать новый наряд. Служанка, богобоязненно перекрестившись, подобрала скинутое одеяние и устремилась за госпожой. — Миледи, карета ожидает у ворот, — бормотала Стефания, следуя по пятам за хозяйкой, но Лукреция ничего не желала слышать, она решительно перебирала ворох бархата и кружев. Извлекая из массивного резного сундука подходящие на ее вкус платья, она бросала их на кровать, одно за другим. Вскоре на ложе оказалась пестрая гора великолепных нарядов. Но все они виделись ей старомодными и недостаточно изысканными. Раскрасневшаяся и взволнованная, в одной льняной сорочке, она устремилась через длинный коридор в покои матери, минуя ошарашенных лакеев. — Мама, мне совсем нечего надеть! — запыхавшись, сообщила она, ворвавшись в двери без стука. Ванноцца, плотно затянутая в тонкий бархат вишневого цвета, чинно сидела у зеркала, пока служанка колдовала над ее прической. Легкая улыбка коснулась ее утонченного лица, когда она увидала в отражение растрепанную дочь. — Лукреция, надень самый простой наряд, мы едем к отцу, а вовсе не на бал. — Но, мама, это Ватикан! — воскликнула дочь. — Там не будет ни принцев, ни герцогов, — спокойно ответила мама, — там будут лишь чопорные старые кардиналы. Не стоит привлекать их излишнее внимание. Ты же знаешь, какими ядовитыми бывают языки завистников. Лукреция неуверенно кивнула. Она не привыкла перечить матери, но про себя решила, что ей непременно стоит заказать не меньше дюжины новых платьев, чтобы выглядеть так же роскошно, как матушка. Мать во всех смыслах была сиятельной донной, думала Лукреция, любуясь ею в лучах утреннего солнца. Ванноцца поймала ее взгляд на себе и ласково улыбнулась: — Ну же, Лукреция! Беги! Чезаре и Хуан, должно быть, заждались нас у ворот. Имя старшего брата подействовало безотказно, и дочь со всех ног бросилась обратно в свои покои. Уже без всякого промедления, она облачилась в любимое кремовое платье, на белую шею надела золотой крест, в уши вдела жемчуг, в нежные запястья втерла колдовское масло белой амбры. Этот теплый, сладковатый аромат Лукреция утащила с туалетного столика мамы — спросив разрешения, разумеется, — и матушка благодушно позволила. У матери пузырьков с благовониями было несчетное количество. У нее даже имелись роскошные флаконы из венецианского стекла с настоящими духами, но они хранились в закрытом на замок сундуке. Когда Ванноцца с дочерью, наконец, влетели в карету — наряженные, благоухающие и в приподнятом настроении — Чезаре приветствовал их ослепительной улыбкой. На нем была сутана из лилового муара, а биретта епископа, надетая на непокорные кудри, придавала торжественности образу. Лукреция подумала, что брат, наверное, единственный церковник во всем Риме, которому и правда идет такой наряд. — Пресвятая Богородица! Никак сами ангелы спустились с небес?! — воскликнул он шутливо. — Чезаре! — одернула его Ванноцца без лишней строгости. Он только рассмеялся ее словам, целуя по очереди руки матери и сестры. Лукреция с обворожительной улыбкой наблюдала, как брат, коснувшись губами ее ладони, поднял удивленный взгляд. Он задержал поцелуй, видимо, уловив непривычный аромат на запястье сестры. — Амбра, — прошептала она одними губами, а он заговорщицки подмигнул ей. Мама бросила на них косой взгляд и рассеянно пожала плечами. Она давно привыкла к необычайно близкой дружбе своих детей, к их вечным пересмеиваниям и шушуканьям. — Трогай, — рявкнул за окном кареты герцог Гандийский, и Лукреция с немалым интересом стала разглядывать Хуана. Молодой и мускулистый, облаченный в блестящие доспехи, он горделиво восседал на гарцующем кауром коне. Он был хорош собой и, наверняка, знал об этом — его буквально распирало от важности и самодовольства. Герцог и несколько солдат Папской армии сопровождали карету по неспокойным улицам города до самого Ватикана. Понтифик ожидал дочь и Ванноццу во внутреннем патио Апостольского дворца. Еще в воротах Лукреция заметила папу, величаво восседающего на массивном кресле из красного резного дерева посреди зеленой лужайки. Облаченный в роскошную сутану из молочно-белой парчи и такую же молочно-белую шапку на макушке, он задумчиво глядел перед собой, будто мысли его витали где-то под самыми небесами. Несмотря на свое божественное великолепие, он все еще оставался ее отцом, и Лукреция радостно кинулась к нему через лужайку. Она подобралась из-за спины, и прикрыла ладошками глаза понтифику. — С возвращением, папа! — поцеловала она его морщинистое лицо. — О, я скучал по тебе, — пробормотал отец, ласково глядя на Лукрецию, присевшую на траву перед ним. Он с нежностью потрепал ее щечку. — Итак, ты победил, — приблизилась к ним Ванноцца, шелестя юбками. — Да, победил. — Ты получил то, к чему стремился. Мать ласково положила руки на широкие плечи отца и наклонилась к нему за поцелуем: — Мои поздравления, — произнесла она у его лица, но отец деликатно отстранился от ее ласки. — Но я и потерял. — Что ты потерял, любовь моя? Ванноцца старалась не обнаружить разочарования, но от пытливого взгляда Лукреции не ускользнуло — мать оскорбилась. В их семье были приняты объятия: теплые и ласковые для дочери, пылкие и нежные для мамы, никогда ранее отец не стеснял себя в проявлении чувств. — Тебя, — тихо ответил Родриго. — Ты никогда меня не потеряешь, — возразила она, и в глазах ее горел самый любящий взгляд, что Лукреции доводилось видеть. — В душе, возможно, — молвил Папа, — но воплоти, мне придется. Юная Борджиа внимательно следила за их разговором, силясь понять, о чем толковал отец — что же изменится теперь? — Папа не может любить? — с легкой иронией спросила Ванноцца. — Может, но только Бога, — поспешно ответил отец. Натянутая улыбка вмиг слетела с лица матери, она отшатнулась от Папы, явно негодуя. — Если его уличат в любви к кому-то еще, это… — бормотал Родриго, судорожно теребя томик священного писания, открытый на коленях, — это немыслимо! Он захлопнул книгу и порывисто облокотился на ручку кресла. Папский перстень Рыбака густо засиял золотом прямо перед глазами Лукреции, от холеных пальцев исходил тонкий и знакомый аромат ладана. Также пахли руки старшего брата Чезаре. — Мы что-нибудь придумаем, — тихо, с робкой надеждой, промолвила мама, — как и всегда. Лукреция осторожно наблюдала за ними из-под опущенных ресниц — загадочные речи казались хитросплетением намеков. Кардиналам не дозволено иметь семью, но раньше это не мешало отцу любить матушку. А теперь он толкует, что может любить только Господа. — Весь Рим знает, что ты мать моих детей, — тем временем продолжал отец, — Папа должен не только быть, но и выглядеть целомудренным, — сказал он, сложив руки шатром перед собой. Внешне он был на удивление спокоен и будто совсем не замечал разочарования матери. Между тем на ней лица не было, когда упавшим голосом она все же спросила: — А дети? Их-то ты можешь любить? — Конечно! — воскликнул отец и перевел взгляд на дочь, тепло улыбнулся и погладил внешней стороной ладони ее щечку. Лукреция растерянно улыбалась в ответ, но она никак не могла взять в толк, почему понтифику можно иметь детей, если любить их мать не дозволено? — Я всегда знала, что этот день наступит, — горько усмехнулась Ванноцца и с надеждой добавил: — По крайней мере, будь со мной душою! — Всегда буду, — заверил отец. — И более ни с кем! — потребовала она. Он качнул головой. — Это будет так же невозможно, Ванноцца! Мама тяжело вздохнула и опять приблизилась к отцу со словами: — Так значит, вместе с твоим новым постом, мы принимаем обет целомудрия? — она ласково положила руку на его плечо и, слегка наклонившись к уху понтифика, спросила: — Должны ли мы принять и обет бедности? — Бедности? — переспросил отец с тенью ужаса на лице. — Боже упаси! — воскликнул он. Их взгляды, наконец, пересеклись, и мать примирительно улыбнулась.