– К вам кто-то приехал? – Судя по голосу Бека, это Кузьмич приехал за обедом для Миши, – ответила губернаторша. – Кто же готовил, если вы все время были в больнице? – удивился Гуров. – Оленька, жена Мишутки – они в соседнем доме живут, а Бек знакомый звук мотора услышал, вот и обрадовался, подумал, что это хозяин вернулся. Он все Мишу ждет, тоскует без него – они такие друзья. – Скажите, а Кузьмич не мог бы подбросить меня до музея? – Конечно, сейчас я ему скажу. – Она начала подниматься с дивана и невольно сморщилась от боли. – Лежите, Татьяна Сергеевна! – остановил ее Гуров. – Я думаю, ему будет достаточно того, что я передам ваши слова. Тут в комнату вошла девушка и спросила: – Бабушка! Мама спрашивает, ты сейчас будешь кушать или сначала все-таки, – выделила она, неодобрительно посмотрев на Льва Ивановича, который, по ее мнению, слишком уж засиделся, – отдохнешь? – Отдохну, – улыбнулась Татьяна Сергеевна. – Ну, тогда она попозже тебе обед принесет, чтобы горячим был. – Не сердитесь, Татьяна, я уже ухожу, – тоже улыбнулся Гуров. – Проводите меня, пожалуйста. – И скажи Кузьмичу, чтобы он Льва Ивановича отвез, куда ему надо, – добавила Татьяна Сергеевна. Если Кузьмич и сгорал от любопытства – а кто бы не хотел знать, как продвигаются дела у столичного сыщика? – то до расспросов не опустился. Он высадил Гурова возле музея и поехал в больницу, а Лев Иванович вошел внутрь и стал осматриваться по сторонам. Да, это был маленький провинциальный музей, но несмотря на это, там для всего нашлось место – экспонаты были везде: стояли на полу, висели на стенах и потолке и даже стояли на окнах. Экскурсовод, пожилой мужчина в очках и душегрейке, рассказывал младшим школьникам о том, что собой представляла Новоленская область в далеком прошлом, какой там был климат и какие животные водились. Все это было Льву Ивановичу неинтересно, и он, расстегнув полушубок, стал медленно бродить по четырем комнатам, из которых и состоял музей, ожидая, когда экскурсовод освободится. Кроме него и детей в зале был еще один посетитель – парень лет двадцати пяти, едва взглянув на которого Лев Иванович тут же понял, что тому все эти музейные экспонаты до самой высокой лампочки. Гуров подошел и встал рядом – парень тут же сделал шаг в сторону и резко повернулся к нему, но он отнесся к этому маневру совершенно спокойно и только пристально посмотрел парню в глаза – уж что-что, а посмотреть так, что мало не покажется, Гуров умел. Парень тут же отвел глаза и направился к выходу, а Лев Иванович провожал его недобрым взглядом, заставлявшим ускорить шаг. Услышав, как хлопнула входная дверь, Гуров вернулся к своему прежнему занятию. Кроме древностей, в музее были картины местных художников, на отдельной полочке стояли книги местных писателей и поэтов, словом, все было, как у «больших». Неожиданно внушительной оказалась экспозиция, посвященная действовавшим на территории области в сталинский период ГУЛАГам, где были различные документы, фотографии, вещи заключенных и предметы их быта. – Простите, молодой человек, у вас к тому периоду истории личный интерес? Или вы зашли просто погреться? – раздался у него над ухом мягкий интеллигентный голос. – Нет-нет, я вас не тороплю, экскурсий сегодня больше не будет, а до закрытия музея еще есть время. – Сколько же горя пережили эти люди, – кивнул Гуров в сторону стенда, где были выставлены письма и фотографии лагерной жизни. – Наверное, с моей стороны это несправедливо, что я столько места отвел под эту экспозицию, но есть боль, которая никогда не утихает, ведь многие из этих вещей принадлежали моему отцу. Да-да! – кивнул Гурову экскурсовод. – Он, профессор высшей математики Ленинградского университета, был осужден по знаменитой 58-й статье и отбывал здесь наказание. Ему повезло выжить, но вот возвращаться домой он не стал. Да и возвращаться-то ему, собственно говоря, было уже некуда и не к кому – его родные по тогдашней традиции от него отреклись, а в глаза своим бывшим коллегам, которые всячески клеймили и поносили его, он бы взглянуть не смог – знаете, есть люди, которым бывает очень неудобно за совершенную другими людьми подлость. Вот он здесь и осел, женился на местной уроженке и стал преподавать математику в школе, здесь я и родился. И его рассказы не только о Ленинграде, университете, а вообще обо всем, что было до и после, то есть о допросах, побоях, лагере, издевательствах уголовников над политическими заключенными, я с самого детства помню. Кто-то может сказать, что не следовало говорить ребенку о таких вещах, но папа считал, что люди должны из поколения в поколение помнить об этом, чтобы такое никогда не повторилось. К сожалению, папа очень рано ушел из жизни, и мне его до сих пор не хватает. Наверное, именно для того, чтобы лучше узнать тот страшный период, я и поступил на истфак, а потом вернулся сюда и стал преподавать в школе историю. Видя, как люди стараются забыть о сталинизме, я начал собирать материалы о том периоде, а потом, увлекшись, собирал уже все, что связано с историей края – весь дом был забит до потолка разными вещами. Ну, а потом Михаил Михайлович выделил мне этот дом под музей. Ой, вы уж меня извините, что я вас заговорил, – спохватился он. – Просто у вас очень интеллигентное лицо, и было приятно вам все это рассказать. Ну, смотрите дальше, не буду вас отвлекать, а если захотите что-нибудь спросить, так я здесь недалеко буду. – Вообще-то я к вам, Иван Георгиевич, – сказал Гуров и в очередной раз представился, предъявляя удостоверение. – Понимаю, это в связи с покушением на нашего губернатора. Но чем я могу вам помочь? – Проконсультироваться у вас хочу. – Конечно-конечно, все, что я знаю, к вашим услугам. – Тогда, если вы не возражаете и поскольку экскурсий сегодня, как вы сказали, не будет, давайте закроем входную дверь, чтобы нам никто не помешал, и поговорим, – предложил Лев Иванович. – Да-да! – тут же согласился Самойлов. – Тогда, может быть, и чаю попьем? Он у меня хороший, с нашими сибирскими травами. Заварку я из дома в термосе приношу, а чайник у меня электрический, мигом закипит. – С удовольствием. Где можно тулуп повесить? – А там, возле двери, вешалка есть. Самойлов запер дверь, Лев Иванович снял тулуп с шапкой, и, когда они прошли в маленький закуточек, где помещался-то только один письменный стол и два стула, Иван Георгиевич сразу начал возиться с чаем. – Так что же вас интересует? – спросил он, разливая чай по обыкновенным граненым стаканам в дешевых подстаканниках, которые так любит наша железная дорога. – Вот это, – положил перед ним листок бумаги Гуров. – И вас тоже? – удивился Самойлов. – Меня Михаил Михайлович вызывал и тоже об этом расспрашивал. – То есть вы не по своей инициативе к нему ходили? – Нет, он позвонил и сказал, что я ему срочно нужен, мне пришлось даже экскурсию отменить. Каюсь, грешен, подумал было, что он решил под музей другое помещение выделить, потому что очень большая часть экспонатов здесь на чердаке и в подвале хранится, а крысам ведь не объяснишь, что это история, они кушать хотят, – улыбнулся Иван Георгиевич. – А оказалось, что нашему губернатору, как и вам, проконсультироваться надо было. Ну, что же, Лев Иванович, вы пейте чай, а я вам пока рассказывать буду. А рассказывал Иван Георгиевич, можно сказать, профессионально, очень увлекательно, говорил без всякого эканья и меканья, и слушать его было бы одно удовольствие, если бы речь шла о чем-нибудь другом. Когда Самойлов закончил, было уже совсем темно, и он смущенно улыбнулся: – Простите меня, Лев Иванович, увлекся – вон как вас задержал. – Да нет, это вы меня извините, Иван Георгиевич, что я вас задержал, вас уже, наверное, дома заждались. – Да некому ждать, – пожал плечами Самойлов. – Моя жена, к сожалению, не разделяла моей страсти к истории родного края, хотя для нее он куда роднее, чем для меня, и мы расстались. Ее можно понять – ну, разве это нормально, когда муж на все летние каникулы уезжает в область и возвращается только осенью, нагруженный массой совсем ненужных, на ее взгляд, вещей, которыми захламляет дом. К счастью, дом достался мне от родителей, поэтому она просто забрала нашего сына и ушла, а потом вообще из города уехала, так что сына своего я с тех пор не видел. Даже не знаю, где они живут, – грустно улыбнулся он. – Понимаете, я просил жену сообщить мне их адрес, а она отказалась, объяснила, что, если я буду хоть так общаться с сыном, из него вырастет такой же неудачник, как я. – Иван Георгиевич, а ведь вам нужен помощник, трудно же весь день на ногах, – сочувственно произнес Гуров. – Когда человеку интересна его работа, ему ничего не трудно, – возразил Самойлов. – Это же радость, когда видишь, как у детей глазенки загораются, и слушают они тебя, открыв рты. Но вы ведь хотели сказать не помощник, а преемник, да вот только постеснялись. – Ну, и преемник со временем, – вынужден был сознаться Лев Иванович. – Понимаете, в эту работу нужно всю душу вкладывать, а в современном прагматичном мире таких энтузиастов мало, даже у нас здесь, где люди живут в массе своей по старинке. А оставлять дело всей своей жизни равнодушному человеку – больно и горько, – с тоской в голосе произнес Иван Георгиевич, который, наверное, и сам не раз думал над этим. – Ну, неужели нет ни одного подходящего человека? – удивился Гуров. – Есть одна девушка, вот ей-то я бы со спокойной душой все оставил, потому что ей небезразлично, ей, как и мне, все это интересно. Но!.. – Самойлов развел руками. – Есть какое-то препятствие, – понял Лев Иванович. – Это старшая внучка Михаила Михайловича, Танечка! – объяснил тот. – А он вряд ли одобрит такой ее выбор. – Вы знаете, я ее видел, она производит впечатление очень серьезной девушки. А вот по поводу того, одобрит или нет, я бы не был так уверен. Если решение Татьяны найдет понимание со стороны бабушки, то все препятствия будут сметены в считаные секунды, если они, конечно вообще, существуют, – подбодрил его Гуров и пообещал: – Я сейчас сделаю несколько звонков, а потом мы с вами пойдем. Он не стал дожидаться звонка Андрея Сергеевича, опасаясь, что тот может прозвучать не вовремя, да и Орлова следовало поторопить, а то что-то запаздывала от него информация. К счастью, и у того, и другого уже было что ему сообщить, и услышанное очень естественно ложилось в уже созданную им схему. Когда они собрались, Гуров, переложив пистолет из наплечной кобуры в карман полушубка, решительно сказал: – Иван Георгиевич! Я вас до дома провожу. И не возражайте! А еще попрошу никому ночью дверь не открывать! Считайте это приказом! – Ну, что вы, Лев Иванович! – удивился Самойлов. – У нас очень спокойный город, и фонари кругом горят. Да и кому я нужен? Кроме того, живу я далеко. – Не спорьте, мне виднее, – настаивал Гуров. – А прогуляться по морозцу – одно удовольствие. – А вот я хоть и родился здесь, а к морозам так и не привык, – виновато признался закутанный до ушей Иван Георгиевич. Он запер дверь, и они пошли по действительно хорошо освещенным улицам, причем Гуров шел по ближней к домам стороне, потому что от проезжей части Самойлова закрывали огромные сугробы, за которыми его из-за небольшого роста было совсем не видно. Лев Иванович не вынимал руку из кармана, сжимая там рукоятку пистолета, и основания для такой предосторожности у него были. Иван Георгиевич рассказывал что-то по дороге, показывая на дома, мимо которых они проходили, – должно быть, об их истории, но Гуров его не слушал, а внимательно контролировал улицы и особенно перекрестки. Когда они должны были свернуть на улицу, где находился дом Самойлова, оказалось, что она-то как раз и не освещена. Света полной луны вполне хватало, чтобы не заблудиться и не упасть, но идти дальше было опасно совсем по другой причине. Остановившись на самом углу и достав из кармана пистолет, Гуров прижал Самойлова к стене, закрыв собой, и, сняв ушанку, осторожно высунул ее из-за угла. – Не псти, Кулоф, – раздался вдруг оттуда очень знакомый голос. – И сапку отень, а то плостутисся. Льву Ивановичу даже напрягаться не надо было, чтобы вспомнить, кто это сказал. Это Тихий, очень заслуженный и уважаемый в уголовных кругах вор-рецидивист, получивший такую кличку вовсе не от фамилии, а от любимого выражения: «Серьезные дела шума не любят. Серьезные дела нужно делать тихо», и еще потому, что даже самые лихие его дела обходились без стрельбы, и на его совести не было ни одного трупа. Но при этом вопреки кличке характер он имел довольно беспокойный и авантюрный, и дикция у него была такая, что врач-логопед из известного фильма ему и в подметки не годился. Увидеть его здесь Гуров никак не ожидал, потому что годков Тихому было уже многовато, где-то под семьдесят. Лев Иванович, непонятно для чего, повертел в руках шапку, отогнул козырек, потом начал поправлять воротник полушубка и, закончив возиться, сказал: – Привет, Тихий. Ты что тут делаешь? – Ну, плин, и память у тепя! Покулять, плин, высел. Сифу я стесь, вот чефо! Итите тальсе спокойно! Фпелети фсе тисто! – А что там было? – спросил Лев Иванович. – Я, плин, Кулоф, от тел отосол, мне косуталстфо пенсию платит – не сля се я столько лет лес фалил. А сфоих я никокта не стафал. – Значит, не отошел, раз сказать не хочешь, – заметил Гуров. – А сто ты мне плисить мосешь? А нитефо! Я тепе доплое тело стелал, а ты исе нетофолен. – Ты не мне сделал, а Самойлову, – поправил его Лев Иванович. – Ради меня ты и пальцем бы не пошевелил, не то что в мороз на улицу выходить. Я не в обиде, у меня работа такая. Но рассуди, я Ивана Георгиевича провожу, а вдруг к нему домой придут? Или через окно выстрелят? – Ифан Кеолкиефич телофек сфятой, оп этом фесь колот снает. Ефо никто никокта не тлонет. – То-то я сегодня одного лихого парнишку из музея шуганул! – усмехнулся Гуров. – А ты говоришь – не тронет! – Как это? – удивился Тихий. – Ты хотес скасать, сто это за ним присли? Его хотели упить? Нет, Кулоф! Такоко пыть не мосет! – Может, Тихий! Кстати, за Косолаповым тоже особых грехов не числится, для всей области – отец родной, а в него стреляли. Как думаешь, кому его смерть выгодна? – Фсем не ф масть, – уверенно ответил Тихий. – Мы тут ни с какоко пока. – Иван Георгиевич, вам сегодня дома ночевать нельзя, – решительно заявил Гуров. – У кого вы можете на несколько дней остановиться?