Фиона снова уставилась в окно. Остаток пути молчали. Когда я свернул к Оушен-Вью, с проселка на дорогу выскочил какой-то человек. Я ударил по тормозам, но оказалось, что это просто бегун: глаза вытаращенные, невидящие, ноздри раздуваются, как у понесшей лошади. На миг мне показалось, что я даже через стекло слышу его прерывистое дыхание, – и вот он уже исчез. Больше мы не видели ни одной живой души. Ветер, дувший с моря, тряс сетчатые ограждения, пригибал высокие сорняки на участках, толкался в окна машины. – Я читала в газете, что эти поселки-призраки хотят сносить. Просто сровнять с землей и сделать вид, что их никогда не было. На секунду я увидел Брокен-Харбор таким, каким он должен был стать: жужжащие газонокосилки; радиоприемники, из которых несутся слащавые песенки, под которые мужчины моют машины на подъездных дорожках; детишки, с воплями раскатывающие на самокатах; бегающие трусцой девушки с подпрыгивающими хвостиками; женщины, обменивающиеся новостями через изгородь; подростки, толкающиеся, смеющиеся и флиртующие на каждом углу; пестрая мешанина из горшков с геранью, новых машин и детских игрушек; морской ветер, пахнущий свежей краской и барбекю. Картинка ожила перед глазами, перекрыв ржавеющие трубы и грязные рытвины. – Жаль, – сказал я. – Туда им и дорога. Это надо было сделать четыре года назад, еще до того, как поселок построили, – сжечь планы и свернуть работы. Лучше поздно, чем никогда. Я уже освоился в поселке, так что дом Спейнов нашел с первой попытки, не спрашивая дорогу у Фионы; она снова погрузилась в себя, и я был этому рад. Когда я припарковал машину и открыл дверцу, ветер с ревом ворвался в салон машины и, словно холодная вода, заполнил мои глаза и уши. – Вернусь через несколько минут, – сказал я. – Сделайте вид, будто ищете что-то в кармане, вдруг за нами наблюдают. – Занавески Гоганов не шевелились, но это был лишь вопрос времени. – Если кто-то подойдет, не разговаривайте. Фиона кивнула, глядя в окно. Замок оказался на месте: охотники за сувенирами и острыми ощущениями ждали своего часа. Я достал ключ, который забрал у доктора Дулиттла, и вошел в дом. В ушах зазвенела тишина. Даже не стараясь обходить кровавые брызги, я порылся в кухонных шкафчиках, отыскал мешок для мусора, затем поднялся наверх и стал бросать в него вещи – Шинейд Гоган наверняка уже прилипла носом к окну и с радостью расскажет всем желающим, как долго я пробыл в доме. Закончив, я надел перчатки и открыл шкатулку с украшениями Дженни. Браслет с брелоками лежал в своем собственном отделении. Золотое сердечко и крохотный золотой домик блестели в мягком свете лампы с кремовым абажуром; буква “Э” со сверкающей бриллиантовой крошкой; буква “Д”, покрытая красной эмалью; бриллиантовая капелька – скорее всего, подарок на совершеннолетие. На цепочке еще оставалось полно места для чудесных событий, которым предстояло произойти. Положив мешок на пол, я отнес браслет в комнату Эммы и включил свет – оставлять занавески раздвинутыми я не собирался. Спальня была в том же виде, в каком мы с Ричи покинули ее после обыска: розовая, чисто прибранная, обставленная с заботой и любовью, лишь голая кровать подсказывала, что здесь что-то произошло. На экране монитора на прикроватном столике мигало предупреждение: “12 градусов. Слишком холодно”. Эммина щетка для волос – розовая, с нарисованным на спинке пони – лежала на комоде. Я аккуратно вытащил из нее несколько волосков одинаковой длины, поднял к свету – они были тонкие, светлые и под определенным ракурсом почти исчезали. Затем выбрал те, что были выдраны неосторожным взмахом щетки, с корнями и чешуйками кожи. В итоге у меня набралось восемь волосков. Я пригладил их, собрал в крошечный локон и, зажав корни между большим и указательным пальцем, попытался продеть другой конец в браслет – в цепочку, в застежку, в золотое сердечко. Наконец локон довольно крепко зацепился за колечко, на котором висела буква “Д”, настолько крепко, что после рывка волосы выскользнули из пальцев и остались на золотом браслете. Я положил браслет на ладонь и разогнул одно из звеньев. Пэт удерживал Дженни за руки, поэтому ее запястья были в синяках и ссадинах. И любую из этих метин мог оставить браслет. Со слов Купера нам было известно, что Эмма сопротивлялась. Ей удалось оторвать подушку от лица. Пока Дженни пыталась снова прижать подушку, браслет зацепился за волосы Эммы. Девочка ухватилась за него и дергала до тех пор, пока слабое звено не погнулось, но потом пальцы ее ослабели. Ее рука снова оказалась прижата подушкой, в ладошке ничего не осталось, кроме нескольких волосков. Пока Дженни довершала начатое, браслет держался на ее запястье, но когда спускалась на кухню к мужу, соскользнул с руки. Скорее всего, для обвинительного приговора этого недостаточно. Волосы Эммы могли зацепиться за браслет еще вечером, когда Дженни расчесывала дочь перед сном; звено могло погнуться, когда Дженни бросилась вниз на шум и задела рукой за дверь. История звучит крайне сомнительно. Однако с учетом остальных улик этого хватит, чтобы арестовать Дженни, предъявить обвинения и держать под стражей до суда. Процесс начнется через год, а то и позже. К тому моменту Дженни проведет немало времени за беседами с психиатрами и психологами; ее накачают лекарствами, дадут ей шанс отойти от края пропасти. Если она передумает себя убивать, то признает себя виновной: причин рваться на свободу у нее не останется, а признание позволит снять тень подозрения как с Пэта, так и с Конора. Если же нет, то кто-нибудь заметит, что у нее на уме – вопреки распространенному мнению, большинство психиатров знают свое дело. Тогда врачи постараются перевести Дженни в заведение, где о ее безопасности смогут позаботиться. Я сказал Фионе правду: план не идеальный, однако в этом деле для идеала места уже не было. Прежде чем выйти из Эмминой комнаты, я подошел к окну, отодвинул занавеску и взглянул на ряды недостроенных домов, за которыми тянулся пляж. Близилась зима: на часах всего три, а свет уже вобрал в себя вечернюю меланхолию и синеву моря, обратив его в бурную серую бездну с белыми клочьями пены. Полиэтиленовая пленка на окнах логова Конора гудела на ветру; окрестные дома отбрасывали безумные тени на грунтовку. Поселок походил на Помпеи, на археологические раскопки, открытые для туристов, чтобы они бродили кругом, разинув рты и вытягивая шеи, стараясь представить себе катастрофу, которая уничтожила здесь все живое, – но уже через несколько лет руины рассыплются в прах, посреди кухонь вырастут муравейники, а светильники исчезнут под зарослями плюща. Я тихонько закрыл за собой дверь. На лестничной площадке, рядом с бухтой провода, тянувшегося в сторону ванной, стояла видеокамера Ричи. Она была направлена на люк, и мигающий на корпусе красный огонек указывал, что ведется запись. Между камерой и стеной уже свил гамак из паутины серый паучок. На чердаке ветер хлестал в дыру под крышей, завывая пронзительно, словно лисица или банши. Прищурившись, я заглянул в открытый люк, и на мгновение мне показалось, что на чердаке что-то шевельнулось – неверные, сгущающиеся тени, ленивое перекатывание мышц, – но я моргнул, и там не осталось ничего, кроме темноты и потока холодного воздуха. Завтра, когда дело будет закрыто, я пришлю сюда технаря, чтобы он забрал камеру, изучил каждый кадр и выдал мне отчет в трех экземплярах обо всем, что увидел. Да я и сам мог бы опуститься на колени, развернуть встроенный экранчик и быстро промотать запись, однако я этого не сделал. Я и так знал, что там ничего нет. * * * Фиона стояла, прислонившись к пассажирской дверце, слепо уставившись на недостроенный дом, в котором мы беседовали с ней в самый первый день. Зажатая в пальцах сигарета посылала в небо тонкую струйку дыма. Когда я подошел, Фиона бросила окурок в рытвину, наполовину заполненную мутной водой. – Вот вещи вашей сестры, – сказал я, протянув ей мусорный мешок. – Это то, что вы имели в виду, или нужно что-то другое? – Сойдет. Спасибо. В мешок она даже не заглянула. На секунду мне показалось, что она передумала, и у меня закружилась голова. – С вами все в порядке? – Я тут смотрела на дом и вспомнила… В день, когда мы их нашли – Дженни, Пэта и детей, – я подобрала вот это. Она вынула ладонь из кармана, сжав ее в кулак, словно что-то держит. Я протянул руку, зажав в ней браслет, укрытый от посторонних взглядов и ветра. Фиона раскрыла ладонь над моей рукой. – Потрогайте его – на всякий случай, – сказал я. На мгновение она крепко стиснула браслет. Даже сквозь перчатки я почувствовал, какие холодные у нее пальцы. – Где вы это взяли? – спросил я. – Когда в то утро полицейские вошли в дом, я пошла за ними. Хотела узнать, что происходит. У подножия лестницы, прямо под нижней ступенькой, я заметила браслет и подобрала – Дженни не захотела бы, чтобы он валялся на полу. Я положила его в карман пальто, но в кармане оказалась дырка, так что он провалился за подкладку, и я про него забыла, а вспомнила только сейчас. Ее голос звучал слабо и безжизненно, несмолкающий рев ветра уносил его прочь, швырял о бетон и ржавый металл. – Спасибо. Я займусь этим. Я обошел машину и открыл дверцу со стороны водителя. Фиона не шевельнулась. Лишь когда я положил браслет в конверт для вещдоков, аккуратно его надписал и убрал в карман пальто, она выпрямилась и села в машину. На меня она по-прежнему не смотрела. Я завел двигатель и выехал из Брокен-Харбора, огибая рытвины и обрывки проводов. Ветер по-прежнему тараном бил в окна. Все оказалось так просто. * * * Стоянка трейлеров находилась дальше вдоль пляжа – может, ярдов на сто севернее дома Спейнов. Когда мы с Ричи брели в темноте к логову Конора Бреннана и обратно – уже с Конором, считая, что закрыли дело, – то наверняка прошли там, где когда-то стоял трейлер моей семьи. В последний раз я видел свою мать именно у трейлера, в наш последний вечер в Брокен-Харборе. По случаю отъезда вся семья решила поужинать в “Уилан”, а я быстро соорудил себе пару сэндвичей с ветчиной в нашей кухоньке и собирался пойти на пляж, к приятелям. В песчаных дюнах мы закопали фляжки с сидром и несколько пачек сигарет и обозначили место заначки, привязав к стеблям тростника синие целлофановые пакеты. Кто-то обещал принести гитару; родители разрешили мне гулять до полуночи. В трейлере висел аромат дезодоранта “Мускус рыси”; густой солнечный свет, падающий в окна, бил в зеркало так, что мне приходилось пригибаться и смотреться в зеркало сбоку, чтобы уложить намазанные гелем волосы в аккуратные шипы. На койке Джери лежал ее открытый и уже наполовину собранный чемодан. На Дининой постели валялись белая панамка и солнцезащитные очки. Где-то смеялись дети, а мать звала их ужинать; вдалеке играло радио – “Все, что она делает, – магия”[28]; я подпевал себе под нос новым, уже сломавшимся голосом и представлял, как Амелия откидывает волосы с лица. Накинув джинсовую куртку, я сбежал вниз по лесенке и замер. Мать сидела на складном стульчике перед трейлером и, запрокинув голову, смотрела, как небо окрашивается в персиковые и золотые тона. Нос у нее обгорел, а пучок мягких светлых волос растрепался после целого дня на пляже, где мама нежилась на солнце, строила с Диной замки из песка, гуляла вдоль воды рука об руку с отцом. Подол ее длинной хлопковой юбки – голубой в белый цветочек – взлетал и трепетал на ветру. – Майки, – улыбнулась она мне. – Ты такой красивый. – Я думал, ты в пабе. – Там слишком людно. (Для меня это должно было стать первой подсказкой.) Здесь так чудесно, так спокойно. Смотри. Я для вида глянул на небо. – Ага. Красиво. Я иду на пляж, помнишь? Буду… – Посиди со мной минутку. – Она поманила меня рукой. – Мне пора. Парни… – Знаю. Всего несколько минут. Я должен был догадаться. Но ведь в последние две недели она казалась такой счастливой. Она всегда была счастлива в Брокен-Харборе. Только в эти две недели в году я мог быть обычным парнем, мне нечего было опасаться, кроме того, что ляпну какую-нибудь глупость при парнях, у меня не было никаких тайн, кроме мыслей об Амелии, от которых я краснел в самый неподходящий момент, и мне не нужно было ни за кем следить – кроме здоровяка Дина Горри, которому она тоже нравилась. Целый год я был начеку, усердно трудился, и мне казалось, что я заслужил право расслабиться. Я совсем забыл, что Бог, мир или кто-то другой – тот, кто высекает правила в камне, – не раздает выходные за хорошее поведение. Я присел на край другого стула и постарался не трясти коленом. Мама откинулась назад и вздохнула – удовлетворенно, мечтательно. – Только посмотри. – Она протянула руки, указывая на игривый, стремительный прибой. Ветер был теплый, бледно-лиловые волны плескались о берег, а воздух на вкус был сладко-соленым, словно карамель, и лишь тонкая дымка на закатном горизонте предупреждала, что ветер может перемениться и злобным шквалом обрушиться на нас ночью. – Другого такого места нигде нет, точно. Я бы хотела остаться здесь навсегда. А ты? – Ага, наверное. Тут прикольно. – Скажи, та блондинка, папа которой любезно поделился с нами молоком, – твоя подружка? – О господи! Мама! – Меня перекосило от смущения. Она ничего не заметила. – Хорошо. Это хорошо. Иногда я беспокоюсь – вдруг у тебя нет девушки из-за… – Она снова чуть слышно вздохнула и смахнула волосы со лба. – Ну вот и славно. Она милая девушка, и улыбка у нее чудесная. – Да. – Улыбка Амелии, ее взгляд искоса, изгиб ее губы, в которую хотелось впиться зубами. – Наверное. – Заботься о ней. Твой папа всегда обо мне заботился. – Мать улыбнулась и похлопала меня по ладони. – И ты тоже. Надеюсь, эта девочка знает, как ей повезло. – Мы с ней всего несколько дней.