«Русло» пришвартовался у небольшого дебаркадера, а тюремная баржа находилась чуть поодаль, на рейде, зачаленная посреди реки двумя якорями. Когда Седельников, разместив бойцов по домам, вернулся на буксир, на барже засуетились караульные. Сам военком, капитан Дорофей Михайлов, лоцман Федя Панафидин и команда «Русла» с кормы наблюдали за казнью на барже. — Боже святый… — крестясь, в ужасе прошептал Федя. — Вань, зачем это?.. Ваня не знал зачем. Он тоже был неприятно взволнован. — Революционная необходимость, — ответил он. — Зверюги, да и всё, — зло сказал Дорофей. Изначально в эту баржу загнали крестьян из села Топорнино на реке Белой. Село забунтовало месяц назад — в начале июля. Мужики отметелили местных большевиков и застрелили уездного комиссара. И вскоре из Уфы прибыл буксир «Зюйд»; рубка его была блиндирована плахами, а на палубах выложены стрелковые гнёзда из мешков с песком. «Зюйд» окатил село из пулемётов. Бунтовщики попрятались. Красноармейцы разгромили волостное правление и почту, разграбили потребительскую лавку и скопом арестовали всех мужиков, кто побогаче. Их и посадили в баржу. Баржу отбуксировали в Сарапул, потому что Уфу в это время уже заняли белочехи. В Сарапуле в баржу отправляли тех, кого хватали уездные чекисты. Баржа превратилась в ад. Из её трюма доносились вопли сошедших с ума. Охрана по своему почину принялась понемногу расстреливать узников, но всё равно их оставалось слишком много. Военком Ваня приказал выдать охране ручные бомбы: если что случится — кидать их прямо в трюм, в толпу. А Сарапул тихо закипал гневом. Баржа чернела на реке у всех на виду, словно огромный гроб. Вот тогда Ваня и решил убрать посудину подальше от города — в Галёво. Караульные на барже, не удовлетворившись, выволокли из трюма ещё двух пленников. Однако у люка что-то произошло, и один из обречённых — растрёпанный щуплый мужичонка — исхитрился вывернуться. Он отчаянно растолкал красноармейцев, метнулся к борту и очертя голову сиганул в воду. Бойцы, матерясь, клацали затворами винтовок. Мужичонка вынырнул и дикими сажёнками погрёб прочь от страшной баржи. Караульные с палубы вразнобой принялись палить. Вокруг мужичонки заплясали белые всплески. Мужичонка бешено махал руками. Он плыл напрямик к «Руслу». На корме «Русла» матросы затаили дыхание. Не сговариваясь, по природе человеческой они переживали за беглеца, а не за стрелков. Мужичонка был уже совсем близко. Боцман Корепанов и штурвальный Бурмакин распахнули дверку в фальшборте и вылезли на обносный брус. Они присели, держась за фальшборт, потянулись к плывущему и единым рывком выдернули его на борт. Задыхаясь, мужичонка рухнул на колени. Вода текла с него ручьями. — Спаси вас господи, братцы!.. — скулил он. — Спаси вас господи!.. Ваня Седельников властно раздвинул толпу матросов. Как военком, он не мог допустить потворства побегу. В руке у Вани был маузер — большой и прямоугольный, словно чугунная печная дверца. Мужичонка звериным чутьём уловил угрозу и вытаращился на Ваню. — Товарищ дорогой, не убивай! — взвыл он. — За что, боже правый? Ни в чём я не виноват!.. Святым спасителем!.. Двенадцатью апостолами!.. — Бежал — значит, враг! — упрямо ответил Ваня. Матросы возмущённо загомонили. Мужичонка, стуча коленями, пополз к Ване сквозь толпу. Глаза его взывали как с древней иконы, страдальческое лицо обросло чёрной щетиной, длинные мокрые волосы облепили лысинку, на узких плечах висел обратившийся в лохмотья сюртук. Федя попытался взять Седельникова за локоть, но Ваня сбросил его руку. — Я не мешочник, не бунтовщик!.. Отмолю вину!.. Возьмите в работники, в матросы!.. Всю палубу языком вылизывать буду!.. — А я же его помню! — вдруг сказал капитан Дорофей. — Я сам ему рыло расквасил, когда «Козьмой Каменским» командовал. Шулер он пароходный. — Шулер я! — заплакал мужичонка. — Грешен!.. Дак не до смерти же!.. Бедой пароходов были шулера. Они покупали билеты в первый класс; выдавая себя за коммерческих агентов или присяжных поверенных, заводили знакомства с богатыми пассажирами, а потом в салоне обыгрывали их в карты — и сразу исчезали на ближайшей пристани. Шулера скакали по пароходам всю навигацию. На судах «Кавказа и Меркурия» они орудовали целыми шайками. Ваня Седельников растерялся. — Семейство у меня в Чистополе… — плакал мужичонка. — Деток надо кормить… И в Сызрани семейство… Яков Перчаткин я, меня там все знают… Ваня глядел на жалкого шулера с брезгливостью. Угораздило же этого олуха попасть на «баржу смерти» к контрреволюционерам! — Христом богом, Ваня, помилуй, — тихо попросил Федя Панафидин. — Ванька, не лютуй, — добавил и Дорофей. — Отдай мне его в матросы. — Мы из него дурь-то вытрясем, — сказал кто-то из команды. — Не подведу! — горячо обещал Перчаткин, пытаясь поймать и облобызать руку Седельникова. — Всей силой воинства святого клянусь!.. Ваня посмотрел на матросов. Конечно, мошенника Перчаткина следовало шлёпнуть, но Ваня опасался речников — даже не из-за бунта, а из-за мёртвого отчуждения. Оно означало бы, что военком Седельников для них никто, а Ваня этого боялся больше, чем непокорства. И он с досадой отвернулся. — Да забирайте! — буркнул он. 05 — Порядок, значит, у вас будет такой, — громко вещал Мясников. — Когда плывёте — это боевое дежурство. При нём у каждой пушки пребывается расчёт по четыре бойца, и по два у пулемётов. Харчи для них — с вашей поварни. На ночь бойцы уходят на плавбазу, а здесь всё охраняет караул. Ганька стоял на крыше надстройки будто на трибуне. За ним с ноги на ногу переминались бойцы-чекисты; недавние рабочие Мотовилихи, в чужой и непривычной обстановке судна они чувствовали себя незваными гостями. А команда «Лёвшина» толпилась на корме вокруг орудийной полубашни. — Дело серьёзное, ребята, не зевайте, — негромко сказал речникам Серёга Зеров, старпом. — Надо знать, как нам с ними уживаться. — Все вместе вы отряд! — выкрикивал Ганька, сжимая кулак. — Дисциплина военная! Главный у вас — командир, а не капитан! Вот он — Жужгов Николай! Ганька вытолкнул на край крыши угрюмого черноусого мужика. Речники ожидали от него каких-то слов, но Жужгов молчал с каменным лицом. — Меньше брехни, больше работы! — нашёлся Ганька, отодвигая тупого приятеля в сторону. — Объявляю отправление флотилии! Идём до Оханска! Ганька желал устроить торжественные проводы у какой-нибудь большой пристани Перми — любимовской, якутовской или «меркурьевской», и чтобы оркестр сыграл «Интернационал», но Малков не разрешил. Не до музыки пока: на Ижевском заводе рабочий класс попёр с винтовками на свою же советскую власть, а в деревнях зашевелилась кулацкая контра. Нечего праздновать. И флотилия отвалила от товарных причалов Заимки без шума и почестей. «Лёвшино» и «Медведь» — для себя Нерехтин называл суда их прежними именами — буксировали по четыре военно-сапёрных понтона; пассажирский пароход «Соликамск», плавбаза флотилии, пришвартовал к бортам ещё пару штук. Понтоны были оснащены японскими бензиновыми моторами. Ганька, командир флотилии, занял апартаменты первого класса на «Соликамске». В рубке, закрытой стальными листами, теперь царил сумрак, и Нерехтин вышел наружу, к барбету с «льюисом» на треноге. Ветром на рубку набросило мазутный дым, и Нерехтин подумал, что суда его молодости ходили на дровах, и дым был мягкий и хлебный, как из деревенской печки. Но смоляное удушье быстро рассеялось, и вернулся тонкий запах речной воды. Иван Диодорович знал, что этот воздух, это мерное движение в пространстве, шум гребных колёс и подрагиванье судна лечат любую боль, как всемогущий бабушкин заговор. Ночные дожди остудили небосвод, смыв с него красный оттенок жары, и синева над Камой была свежая и блескучая, словно заплаканный взгляд. Белые облака в утробах пропитались холодной серой влагой, но её не хватало, чтобы пролиться. Солнце августа, окутанное невесомой дымкой, уже не жгло. «Медведь» шёл немного поодаль, и Нерехтин, разглядывая его очертания, удивился: оказывается, в грубой броне пароход сохранял ясную красоту своих линий. Наверное, Севастьян Михайлов, капитан «Медведя», тоже смотрел на судно напарника — Нерехтин видел Севастьяна, стоящего с биноклем у гнутого раструба дефлекторной трубы. Вспенивая волны, «Медведь» деловито шлёпал плицами вдоль крутого берега с фигурными теремками купеческих дач. Жужгову тоже не хотелось торчать в полутёмной рубке. Зная, что удобств на буксире не будет, он заранее захватил с собой лёгкое камышовое кресло с прогулочной галереи «Соликамска». Рассевшись на крыше надстройки, будто отдыхающий в круизе, он покосился на Ивана Диодоровича: — Капитан, выпить у тебя есть? — Водка, — недовольно ответил Нерехтин. — Прикажи. В это время из камбуза вышла Дарья Отавина, буфетчица, и выплеснула за борт ведро кухонных ополосков. — Дарья, — окликнул её Нерехтин, — принеси наверх четверть и стакан. Никакого буфета на «Лёвшине» не имелось, однако на всех речных судах поваров называли буфетчиками. Буксирные буфетчики не только готовили, но и сами закупали продукты, поэтому на камбуз брали честных и трезвенных — чаще всего баб. Дарья была женой такого же капитана, как Иван Диодорович; она всегда работала при муже боцманом, но два года назад овдовела и теперь еле сводила концы с концами. Её пожалел добросердечный Серёга Зеров, сосед по улице на Разгуляе, и попросил Нерехтина помочь. Нерехтин помог. Водку принесла Катя Якутова. Иван Диодорович помрачнел. Не дело для дочери знаменитого пароходчика подносить водку всякому отребью. — Примешь со мной, капитан? — спросил Жужгов. — На вахте не принимаю. Жужгов хмыкнул в чёрные усы. А Катю на палубе остановил молодой боец, румяный и растрёпанный. — Катерина Дмитриевна? — волнуясь, спросил он. — Вот радость-то!.. Я Сенька, Сенька Рябухин! Помните меня? Катя прищурилась — и вспомнила. Этот парень был охранником в тюрьме и отдал Дмитрию Платоновичу револьвер, а потом прибежал к Кате каяться. — Что вы хотите? — нахмурилась Катя. — Ничего! — горячо заверил Сенька. — Я тут при антилерии состою! Ежели вам какое дело надо, я завсегда к услуге! О батюшке вашем крепко сожалею! Катя смерила этого дурня взглядом. — Семён, вы в бога верите? — Истинный крест! — Сенька вытащил из ворота крестик и поцеловал. — А в советскую власть? — Наша эта власть, народная! — А я не верю ни в бога, ни в коммунизм. Не приставайте ко мне. Катя направилась к двери в камбуз. — Я завсегда!.. — вслед ей крикнул ничего не понявший Сенька. — Я здеся! В тёмном, горячем и душном камбузе Дарья чистила едкий лук и утирала слёзы рукой с ножом. В крупнотелой и красивой Дарье Петровне была тягучая бабья томность. Кате нравилась начальница, добрая и спокойная. При ней не обидно было выполнять грязную работу посудницы — мыть тарелки и столы, таскать воду из-за борта, отбивать и выполаскивать матросское бельё. — Катюша, снеси воду машинистам, — попросила Дарья. — У них там совсем пекло, всегда питьё нужно. Я настойку на бруснике сделала.