— Костик пробирается в Самару к восставшим. Сарапул ему по пути. — Честные люди должны подняться на борьбу с большевиками, — заявил Костя. — Преступления Советов ужасны. Россия не простит нам бездействия. Среди воробьиного чириканья эти слова звучали странно и нелепо. — Я вот принёс тебе, что собрали… — Сергей Алексеевич достал портмоне и вытащил деньги. — И мама от себя прислала… Это приданое Ленушкино… Ты уж постарайся сохранить его, Костик, но ежели нужда будет, не осудим. На ладонь Косте легло старинное золотое кольцо с бриллиантом. — Папа… — растроганно прошептал Костя. Сергей Алексеевич поцеловал его и смущённо расправил бакенбарды. — Катерина Дмитриевна, буду ждать вас в полночь с вещами на пристани Любимовского завода, — сказал Костя. — Это на Заимке. Не опоздайте. — Сохрани вас господи. — Сергей Алексеевич перекрестил сына и Катю. С кладбища Катя вернулась домой — в здание Речкома. У запертой двери квартиры на полу сидел румяный парень-красноармеец. — Что вам угодно? — спросила его Катя. Парень вскочил, сдёрнул картуз и прижал к груди. — Мне Митрий Платоныч велели прийти… — Дмитрий Платонович умер, — бесчувственно произнесла Катя. — Христом богом клянусь, я их не убивал! — почти заплакал парень. — Оставьте меня! — потребовала Катя. Но парень топтался перед ней, не отступая. — Я ж караульным в тюрьме-то был, — торопливо заговорил он. — Митрий Платоныч сами велели мне леворьверт им выдать и прямо в сердце себе стрельнули! Не знаю — почто, почему… Жуть-то какая! Но не я это! — Он сам? — не понимая, переспросила Катя. — Сами они! Катя сдвинула парня с дороги, вошла в квартиру и закрыла дверь. Её мысли и мутные впечатления разваливались, как мокрый хлеб. Она бессмысленно ходила по комнатам, перекладывала какие-то вещи, пыталась разжечь примус. Отчаявшись собрать в голове всё воедино — арест отца, его самоубийство, Строльманов, красноармейца, тётю Ксению из Сарапула, — Катя просто легла на постель и заснула. За окном сияли облака над Камой, где-то вдали разгоралась гражданская война, а на зелёном кладбище за Всехсвятской церковью по свежей земле могилы прыгали галки и клевали червей. Проснулась Катя уже в сумерках. Она вышла из дома только с одним чемоданом — самым лёгким из всех. Перекладывая его из руки в руку, она миновала Козий загон, пересекла Соборную площадь и спустилась к железной дороге. Впереди виднелись цеха и склады завода купца Любимова. За ними на реке стоял дебаркадер. Костя Строльман помог ей забраться в лодку и оттолкнулся веслом от чугунного битенга на углу понтона. Лодка заскользила по тихой воде вдоль длинных и безлюдных товарных причалов Заимки. Катя молча глядела вперёд — на грозно угасающее небо. В багровой и обжигающей полосе заката угольно чернели решетчатые арки высокого и длинного железнодорожного моста. Катя вспомнила, как совсем недавно она проплывала под этим мостом на буксире. Отец тогда был ещё жив, ждал её на пристани в белом пиджаке, и мир был стройным и цельным, и ничто не предвещало беды. Катя сидела у лодки в носу. Она согнулась и вцепилась в борта. Горе забилось в ней, как холодная и сильная рыба в пустом ведре. Это очнулась ошеломлённая душа. Катя не рыдала, даже не всхлипывала — она глухо молчала, и её колотило. Костя почувствовал, как лодка дрожит. Закидывая распашные вёсла, он был обращён лицом к удаляющейся Перми, над синими крышами которой краснел шпиль собора; он посмотрел на Катю через плечо — и ничего не сказал. 15 Иван Диодорович был ровесником Дмитрия Платоновича, и начинали они вместе: Нерехтин работал капитаном на первом судне Якутова. Но Якутов желал владеть пароходством, а Нерехтин — пароходом. Якутов добился своего, а Нерехтин — нет, и через много лет Дмитрий Платонович сам исполнил мечту друга: уступил Ивану Диодоровичу свой буксир «Лёвшино» за полцены. — Я с Митей от юности в товарищах, — сказал Нерехтин Кате. — Кремень-человек. Он не за-ради себя застрелился. Видно, так надо было. И я понимаю, Катерина, каково тебе сейчас. Никто тебя не утешит и на вопросы не ответит. Иван Диодорович знал, что говорил. Саша, его единственный сын, тоже покончил с собой. Причина была известна, однако она не объясняла, как жить дальше. Самоубийца оставлял близких в ощущении вины. Со временем можно было избыть горе, но вина терзала вечно, и объяснить её не выходило. Порой Ивану Диодоровичу казалось, что сын убил не себя, а его самого — отца. Мать — уж точно. И Нерехтин не хотел, чтобы Катя тоже испытала всё это на себе. Они сидели в каюте Нерехтина. Горела свечка, озаряя стенки и низкий потолок. Остывал самовар — на пароходе иметь самовар дозволялось только буфетчику и капитану. Катя смотрела в темноту открытого окна. Изредка под бортом вдруг плескала вода, и пароход едва уловимо вздрагивал. — Оставайся у меня, Катерина, — предложил Нерехтин. — Я тебе ту же каюту дам, в которой ты сюда ехала. Мои охламоны порешили буксир до Рыбинска сгонять, так что привезу тебя прямо в Нижний к Настасье и Лёшке. — Не могу, дядя Ваня, — отказалась Катя. — Слишком напоминать будет… — Ну, всё ясно. Тогда провожу тебя до «Суворова». По пружинящей сходне они перебрались на дамбу, и Нерехтин повёл Катю к той части затона, где стояли пассажирские суда. В широком, синеватом от воды пространстве затона скопище пароходов громоздилось призрачными прямоугольными объёмами надстроек. Под луной взблёскивало стекло и лоснились задранные трубы. Кое-где в рубках тлели тусклые керосинки вахтенных. Пахло ночной свежестью огромной реки. «Фельдмаршал Суворов» почему-то не спал. По галерее бегали матросы, из ресторана долетали голоса. Ивана Диодоровича едва не сбил с ног Гришка Коногоров — штурвальный с «Лёвшина». Нерехтин цапнул его за локоть: — Ты чего на чужом пароходе ошиваешься, Григорий? После социализации «Лёвшина» Гришку выбрали командиром буксира. То есть от имени команды — владельцев судна — он отдавал приказы капитану. — Дядь Вань, «суворовцы» вернулись! — увлечённо сообщил Гришка. — Давай со мной на жеребьёвку, очередь к баржам займём! Нерехтин понял, что пришли матросы, которых капитан «Суворова» посылал по окрестным деревням за провизией. Это означало, что утром можно будет заправить цистерны судов мазутом и ускользнуть из затона на свободу. Обычно суда в затонах заправлялись из плавучей нефтеперекачки, но сейчас вместо неё из Нобелевского городка просто пригнали наливную баржу. — Ты — командир, и забота твоя, — отказался Нерехтин. — Идём, Катерина. В бессмысленно большом люксе измученная Катя, не раздеваясь, легла на койку, и Нерехтин прикрыл её одеялом. Когда-то он так укладывал сына… От «Суворова» Иван Диодорович двинулся по дамбе обратно в сторону своего буксира и присел на ржавый адмиралтейский якорь, косо торчавший из песка. По камскому стрежню рассыпалась лунная рябь. Кама казалась дикой и первобытной, потому что на всём протяжении створа в эту большевистскую навигацию не поставили ни единого бакена. Нерехтин думал о Якутове. Митя всегда стремился жить в общем движении времени, держаться на гребне — и не удержался. Потому что волны переменчивы, а неизменно только течение. …Когда Иван Диодорович поднялся на буксир, вся команда ждала его на длинной корме. Речники развалились на палубе где попало, курили, дремали. — Ты куда сгинул? — закричал Гришка. — Пора машину заводить! Нерехтин догадался, что старший машинист Осип Саныч Прокофьев не желает приниматься за дело без указания капитана. — Заводи, — разрешил Прокофьеву Нерехтин. — Нижняя команда — за мной! — сразу распорядился Прокофьев. Вслед за Прокофьевым помощники машиниста, кочегары и маслёнщик направились к дверке, за которой находился трап в машинное отделение. Вскоре в недрах парохода раздалось глухое звяканье задвижек-клинкетов на трубопроводах, скрежет топочного люка и сопение помпы при подаче топлива. Иван Диодорович ещё раз оглядел людей на корме буксира. — Одумайтесь, ребята, пока не поздно, — сказал он. — «Суворову» деваться некуда, а мы-то дома. Большевики не спустят непокорства. Они на каждую пристань телеграфируют, и нас везде с пулемётами встречать будут. — Чай не станут они по людям стрелять! — возмутился Челубеев. — Станут, — заверил Нерехтин. — Не сей панику, дядь Вань! — обиженно крикнул Гришка Коногоров. Внезапно за кормой брякнула сходня. На буксир влез Федька Подшивин, матрос из новеньких. Вместе с матросами «Суворова» и других мятежных судов он ходил на захват барж и стрелковой ячейки возле наплавного моста. — Ну что, взяли красных? — вскинулся к нему Гришка. — А некого брать! — по-детски рассмеялся Федька. — Драпанули красные! Ячейка пустая, а на баржах токо по сторожу! Расписку от нас ждали! Умора! — Дурачок ты! — разъярился Иван Диодорович. — С бакинцами не знаком! Наливные нобелевские баржи с мазутом пригнали с Каспия — с местными шкиперами. Подпольщики Баку, устраивая экспроприацию — «экс», обычно выдавали ограбленным расписку. Разных подпольщиков было много: эсеры, большевики, мусаватисты, дашнаки. Чтобы жандармы не карали тех, кто не виноват, и не ссорили подпольщиков между собой, грабители всегда называли себя. Если сейчас большевики убрали с барж мадьярскую охрану, а бакинские шкиперы по привычке ждут расписку за «экс», значит, красные уже знают о мятеже. И обязательно что-нибудь предпримут. Красные упрямы и жестоки. — Ребята, худой признак — что никого нет! — убеждённо заявил Иван Диодорович. — Добром прошу — не надо мятежа! Гришка Коногоров покровительственно обнял Нерехтина: — Не трусь, дядя Ваня! Пойми: старый ты уже! Теперь наше время! Воля! Нерехтин раздражённо освободился от объятия. — Убьют кого, Гришка, — на твоих руках кровь!