– Вот этот хлеб, – сказала мисс Келли, ткнув пальцем, – самый свежий. Привезли вчера вечером из Стаффорда. Не трогайте его ни в каком случае. Для большинства покупателей сойдет и другой. И запомните: помидоров у нас нет. Те, что видите здесь, только для покупателей, на которых я сама вам буду указывать. После девятичасовой службы нахлынула первая волна покупателей. Те, кому требовались сигареты и сладости, знали, судя по всему, что обращаться следует к Мэри. Мисс Келли стояла в глубине магазина, переводя взгляд с входной двери на Эйлиш и обратно. Она проверяла стоимость каждой покупки, записанную Эйлиш, отрывисто называла цену, если та не могла ее вспомнить, сама записывала и складывала цифры – повторяя проделанное Эйлиш – и позволяла ей выдать покупателю сдачу лишь после того, как выясняла, сколько денег он дал. Занимаясь всем этим, она еще успевала здороваться с некоторыми из клиентов, называя их по имени, подводя к прилавку и требуя, чтобы Эйлиш сразу же их обслужила, – махнув рукой на других. – О, миссис Прендергаст, – в какой-то миг сказала она, – вами займется наша новая девушка, а Мэри потом отнесет покупки к вашей машине. – Мне нужно сначала с этим закончить, – возразила Эйлиш, которой оставалось выдать стоявшему перед ней человеку всего лишь пару вещей. – Это сделает Мэри, – сказала мисс Келли. К этому времени перед прилавком выстроилась очередь в пять человек. – Следующий-то я, – крикнул один из них мисс Келли, вынесшей из задней комнаты хлеб. – Знаете, мы очень заняты, подождите, пока подойдет ваша очередь. – Так она и подошла, – сказал мужчина, – а вы эту женщину стали обслуживать. – И чего вы хотите? Мужчина показал ей список продуктов. – Эйлиш обслужит вас, – сказала мисс Келли, – только сначала ей нужно закончить с миссис Мерфи. – И она тоже за мной была, – сказал мужчина. – Боюсь, вы ошибаетесь, – ответила мисс Келли. – Эйлиш, поторопитесь, вас этот мужчина ждет. Никому неохота торчать здесь целый день, так что он следующий, после миссис Мерфи. Сколько вы за этот чай запросили? Так все и длилось почти до часу пополудни. Ни перерыва, ни поесть, ни попить, а Эйлиш уже донимал голод. Очередь не соблюдалась. Некоторым покупателям, в число которых попали и две поздоровавшиеся с Эйлиш подруги Роуз, мисс Келли доверительно сообщала, что у нее имеются прекрасные свежие помидоры. Для этих двух она взвесила овощи сама, и было очевидно, что знакомство Эйлиш с ними произвело на нее немалое впечатление. Другим же она твердо объявляла, что помидоров нет, совсем никаких. Кроме того, она открыто и почти с гордостью выдавала покупателям, к которым благоволила, свежий хлеб. Проблема, поняла Эйлиш, состояла в том, что в городе не было другого магазина с таким большим выбором продуктов, да еще и открытого по воскресеньям, однако она почувствовала, что люди приходят сюда также и по привычке, против стояния в очереди ничего не имеют и даже получают удовольствие от толпы и толкотни. Хоть Эйлиш и не собиралась в тот день рассказывать за ужином о своей новой работе – если только Роуз не заговорит об этом первой, – удержаться ей не удалось, и, едва все уселись за стол, она принялась описывать свое утро. – Я один раз побывала в ее магазине, – сказала Роуз, – зашла по пути домой после мессы, а она обслужила вместо меня Мэри Делахант. Я развернулась и ушла. Помню, там чем-то пахло. Я не смогла понять чем. У нее ведь есть маленькая рабыня, так? Взяла ее из монастыря. – Отец ее производил довольно приятное впечатление, – сказала мать, – однако ей надеяться было не на что, потому что ее мамаша, как я говорила тебе, Эйлиш, была воплощением зла. Я слышала, когда одна ее служанка ошпарилась, так она бедняжку даже к доктору не отпустила. Мамаша заставила Колли работать, едва та ходить научилась. Она света белого не видела, вот в чем ее беда. – Колли Келли? – спросила Роуз. – Так ее, значит, зовут? – В школе звали иначе. – И как же? – Доколе Келли. И монахини ничего с нами поделать не могли. Я хорошо ее помню, она всего на год-другой моложе меня. Каждый раз, как она возвращалась домой из монастыря, за ней шли пять-шесть девчонок, кричавших: «Доколе». Неудивительно, что она такая злющая. Все немного помолчали, Роуз и Эйлиш переваривали рассказанное матерью. – Тут и не знаешь, смеяться или плакать, – сказала Роуз. Во время ужина Эйлиш обнаружила в себе способность имитировать голос мисс Келли – да так, что сестра и мать покатывались со смеху. И погадала, не единственная ли она, кто помнит, что младший из ее братьев, Джек, умел изображать воскресную проповедь, спортивных радиокомментаторов, школьных учителей и многих городских персон и смешил их всех. Она не знала, понимают ли также мать с сестрой, что со времени отъезда Джека в Бирмингем смех прозвучал за их столом впервые. Ей захотелось сказать что-нибудь об этом, однако она сознавала, что может сильно опечалить мать. И потому продолжала высмеивать мисс Келли, прервавшись, лишь когда кто-то заехал за Роуз и та укатила в гольф-клуб, оставив Эйлиш с матерью убирать со стола и мыть посуду. Направляясь тем вечером к дому Нэнси Бирн, Эйлиш понимала, что над внешностью своей поработала спустя рукава. Конечно, голову она вымыла и надела летнее платье, но все же считала, что выглядит невзрачно, а потому решила: если Нэнси станцует с Джорджем Шериданом больше одного раза, я сбегу домой. Хорошо еще, Роуз не видела, как она уходит, – сестра непременно заставила бы ее сделать что-нибудь с волосами, накраситься и вообще придать себе вид более элегантный. – Значит, правило такое, – сказала Нэнси, – в сторону Джорджа Шеридана мы даже не смотрим, тем более что он может прийти с целой компанией из регбийного клуба, а то и вовсе не прийти. Она воскресными вечерами часто в Кортаун отправляется, эта компания. Так что мы просто сидим и разговариваем. Я ни с кем танцевать не буду – на случай, что он вдруг войдет и увидит меня. Поэтому, если кто-то подходит и приглашает нас, мы просто встаем и удаляемся в уборную. Видно было: с помощью матери и сестры, которым она все-таки рассказала, что в прошлое воскресенье танцевала с Джорджем Шериданом, Нэнси провела серьезную подготовительную работу. В субботу она сделала в парикмахерской прическу; надела голубое платье, которое Эйлиш видела до сей поры всего один раз; накрасилась перед зеркалом ванной комнаты, куда то и дело заскакивали ее сестра и мать, чтобы подать Нэнси совет, отпустить замечание или просто сказать, до чего она хороша. Подруги молча прошлись по Фрайэри-стрит, потом по Черч-стрит, потом свернули на Кастл-стрит, вошли в «Атенеум» и поднялись по лестнице в зал. Нервозность Нэнси не удивляла Эйлиш. Минул уже год, как прежний поклонник бросил ее, да еще и самым гнусным образом – просто заявился вот в этот самый зал с другой девушкой и весь вечер танцевал с ней, а Нэнси в упор не замечал, она же сидела у стенки и наблюдала за ним. А после уехал в Англию и вернулся лишь ненадолго – чтобы жениться на той самой девушке. Дело было даже не в том, что Джордж Шеридан красив, разъезжает на автомобиле и управляет процветающим магазином на Рыночной площади, полноправным хозяином которого он станет после смерти матери. Для Нэнси, проводившей дни за прилавком «Отборного бекона Баттлса», ухаживание Джорджа Шеридана было сладким сном, от которого ей не хотелось пробуждаться, – так думала Эйлиш, оглядывая вместе с Нэнси зал и притворяясь, будто никого в частности они найти не пытаются. В зале танцевало лишь несколько пар, да группка мужчин топталась у двери. – Вид у них такой, точно они на коровий рынок пришли, – сказала Нэнси. – И боже ты мой, до чего же я ненавижу их бриллиантин. – Если хоть один подойдет к нам, я встаю, – заявила Эйлиш, – а ты говоришь, что должна проводить меня в уборную. – Нам следовало нацепить очки из бутылочного стекла, присобачить к зубам приставные челюсти, да еще и волосы салом намазать, – согласилась Нэнси. Зал понемногу наполнялся, однако Джордж Шеридан не появлялся. Некоторые из мужчин осмелели и приглашали девушек потанцевать, но к Нэнси и Эйлиш ни один так и не подошел. – Просидим еще немного у стенки – и нас с тобой «обоями» прозовут, – сказала Нэнси. – Бывают прозвища и похуже, – ответила Эйлиш. – Это верно, – согласилась Нэнси. – Могут и «дохлыми паучихами» назвать. Даже когда они отсмеялись и снова начали оглядывать зал, одна из них время от времени прыскала и к ней сразу присоединялась другая. – По-моему, мы с тобой смахиваем на слабоумных, – сказала Эйлиш. Однако Нэнси вдруг посерьезнела. Посмотрев в сторону безалкогольного бара, Эйлиш увидела только что появившихся Джорджа Шеридана, Джима Фаррелла, ребят из регбийного клуба и составлявших им компанию молодых женщин. Отцу Джима принадлежал паб на Рафтер-стрит. – Ну так и есть, – прошептала Нэнси. – Я пошла домой. – Подожди, – ответила Эйлиш. – Как закончится танец, пойдем в уборную и поговорим, решим, что нам делать. Когда музыка смолкла, они пересекли опустевший пол; Эйлиш полагала, что Джордж Шеридан их заметил. В уборной она сказала Нэнси, что предпринимать ничего не следует, только ждать, а когда они вышли оттуда, новый танец был в полном разгаре. Посмотрев в сторону Джорджа и его друзей, Эйлиш встретилась с ним глазами. Лицо Нэнси, пока они искали, где присесть, пошло красными пятнами, она походила на школьницу, которой монахини велели выйти из класса и постоять за дверью. Они сели, не произнеся ни слова, танец продолжался. Эйлиш пыталась придумать, что бы такое сказать, однако в голову приходили лишь разного рода нелепости, и потому она молчала, сознавая, впрочем, что всякого, кто надумает к ним приглядеться, зрелище ожидает плачевное. Она решила: если Нэнси хотя бы намеком предложит уйти, соглашусь сразу. Эйлиш уже не терпелось покинуть зал, даром что она хорошо понимала: спустя совсем недолгое время им обеим удастся найти в происходящем сейчас смешную сторону. Впрочем, по окончании танца Джордж – еще до того, как музыка зазвучала снова, – пересек зал и пригласил Нэнси. Когда она встала, Джордж улыбнулся Эйлиш, и та улыбнулась в ответ. Танец начался, Джордж что-то говорил Нэнси, а она изображала веселость. Эйлиш смотрела в сторону, боясь смутить взглядом подругу, – глядела в пол и надеялась, что ее никто танцевать не пригласит. Теперь ей будет легче, думала она, тихо ускользнуть домой, как только Джордж снова попросит Нэнси потанцевать с ним. Однако Джордж и Нэнси вернулись к ней и сказали, что собираются выпить лимонада и Джордж хотел бы угостить и Эйлиш. Она встала, направилась за ними к бару. Там стоял, оберегая место Джорджа, Джим Фаррелл. А с ним несколько их друзей – кого-то Эйлиш знала по имени, кого-то в лицо. При их приближении Джим Фаррелл обернулся, не сняв локтя со стойки. Он оглядел Нэнси и Эйлиш с головы до пят, не кивнув им, не произнеся ни слова, отворотился, и сказал что-то Джорджу. Когда вновь заиграла музыка, многие их друзья ушли танцевать, но Джим Фаррелл остался у стойки. Джордж, выдав по стакану лимонада Нэнси и Эйлиш, официально представил их Джиму, и тот коротко кивнул, но руки для пожатия не протянул. Джордж, похоже, растерялся – стоял, потягивая лимонад. Потом сказал что-то Нэнси, та ответила. Джордж снова приложился к лимонаду. Интересно, что он собирается делать? – подумала Эйлиш; ясно же, что его другу ни Нэнси, ни Эйлиш не нравятся, разговаривать с ними он не желает; не стоило ей подходить к бару Она пила лимонад и смотрела в пол. А подняв взгляд, увидела, что Джим Фаррелл холодно изучает Нэнси, сообразив же, что Эйлиш наблюдает за ним, он переступил с ноги на ногу и повернул к ней лишенное всякого выражения лицо. На нем была дорогая спортивная куртка поверх рубашки с шейным платком. Джордж опустил стакан на стойку и, повернувшись к Нэнси, пригласил ее на танец, а затем взглянул на Джима, словно призывая его сделать то же самое. Нэнси улыбнулась Джорджу, а за ним – Эйлиш и Джиму, поставила свой стакан и вышла с Джорджем на середину зала. У нее явно полегчало на душе, выглядела она счастливой. Эйлиш, обводя взглядом зал, сознавала, что она и Джим остались у бара одни и что все места у стены, в которой прорезана ведущая в дамскую уборную дверь, заняты. Она словно в капкан попала и уйти может только в уборную или домой. На секунду ей показалось, что Джим Фаррелл сейчас шагнет к ней и пригласит потанцевать, и она готова была принять это приглашение, выбора у нее не осталось – не грубить же приятелю Джорджа. Однако Джим Фаррелл, по-видимому, передумал – отступил на шаг и почти надменно обвел зал взглядом, игнорируя Эйлиш. В ее сторону он так больше и не посмотрел, и, когда танец закончился, она подошла к Нэнси и тихо сказала, что уходит – скоро увидимся. Потом пожала Джорджу руку, извинилась, сославшись на усталость, и со всем достоинством, на какое была способна, удалилась. На следующий вечер, за чаем, она рассказала о случившемся матери и Роуз. Новость о том, что Нэнси два воскресных вечера подряд танцевала с Джорджем Шериданом, пробудила в них интерес, однако еще сильнее оживились они, услышав о грубости Джима Фаррелла. – Ты больше к «Атенеуму» и близко не подходи, – посоветовала Роуз. – Ваш отец хорошо знал его отца, – сказала мать. – Много лет назад. Несколько раз они вместе ходили на бега. А иногда ваш отец выпивал в пабе Фаррелла. Там всегда так чисто было. И мать его была милейшей женщиной, она из гленбриенских Дагганов. Его, должно быть, регбийный клуб испортил. Наверное, родители Джима горюют, что их сын такой задавака, он ведь единственный их ребенок. – Да он и говорит, как задавака, и выглядит тоже, – сказала Роуз. – Ну, вчера вечером он был в плохом настроении, – сообщила Эйлиш. – Больше мне о нем сказать нечего. Полагаю, он считает, что Джорджу следовало выбрать кого-то пошикарнее Нэнси. – Это его не извиняет, – сказала мать. – Нэнси Бирн – одна из самых красивых девушек в городе. Джорджу повезет, если он ее заполучит. – Интересно, что скажет на сей счет его мамаша, – заметила Роуз. – Лавочники в нашем городе, – сказала мать, – все эти любители купить подешевле, а продать подороже, всего-то и имеют, что несколько ярдов прилавка, за которым они как пришитые сидят, карауля покупателей. Не понимаю, почему они мнят о себе столько. Хотя мисс Келли и платила Эйлиш за воскресную работу лишь семь шиллингов и шесть пенсов, она нередко присылала за ней Мэри – то пожелав сходить, не закрывая магазин, в парикмахерскую, то для того, чтобы Эйлиш сняла с полок все консервные банки, отерла с них пыль и вернула на место. Каждый раз мисс Келли выдавала ей по два шиллинга, но задерживала на несколько часов, при всяком удобном случае жалуясь на Мэри. А когда Эйлиш уходила, мисс Келли непременно всучала ей – для матери – буханку хлеба, всегда зачерствелого. – Она, верно, нищими нас считает, – как-то сказала мать. – Ну зачем нам черствый хлеб? Роуз попросту взбесится. Когда пришлет за тобой снова, не ходи. Скажи, что занята. – Так я же не занята. – Рано или поздно тебе тоже подвернется настоящая работа. Я каждый день об этом молюсь. Мать пустила хлеб на панировочные сухари и поджарила в них свинину. Откуда взялись сухари, Роуз она не сказала. Однажды в обеденный перерыв Роуз, которая приходила домой из офиса в час и возвращалась на работу без четверти два, рассказала, что прошлым вечером играла в гольф со священником, отцом Флудом, много лет назад знавшим их отца и мать, тогда еще юную девушку Он приехал из Америки на родину впервые с довоенного времени. – Флуд? – переспросила мать. – Вокруг Монагира жило много Флудов, но я не помню, чтобы кто-то из них подался в священники. Не знаю, что с ними сталось, теперь ни одного не видать. – Но ведь есть еще Мерфи Флудз, – заметила Эйлиш. – Это другое, – ответила мать. – Так или иначе, он сказал, что хотел бы навестить тебя, и я пригласила его к чаю, – сообщила Роуз. – На завтра. – О боже, – взволновалась мать. – Что любит к чаю американский священник? Придется запастись ветчиной. – Самая лучшая ветчина у мисс Келли, – улыбнулась Эйлиш.