– Не особенно. Она боится лестницы. Когда сын старушки увозил ее отсюда, он оставил все ее вещи, видишь? Мальчик открыл ящик и показал мне кисти со следами засохшей краски на ручках и безупречно чистыми, мягкими щетинками, словно только что из магазина. Чего там только не было: тюбики с краской, пастельные мелки, мотки веревки и проволоки, зажимы, молоток и гвозди, множество синих жестяных коробочек с кнопками, разделенными по цветам. Все это аккуратно лежало в ящиках, как на витрине магазина в Париже. Я так говорю, точно была в Париже. Нет, я видела его только в кино и в мечтах. – Я так и не понял: то ли им было тяжело все это увезти, то ли старушка грустила бы, забрав эти вещи с собой. Ей не хотелось продавать дом, а сын не хотел, чтобы она и близко подходила к этой лестнице. Мама сказала, что у нее рука не поднимается выбросить эти вещи, потому что все разложено с такой любовью, и что даже после смерти их хозяйки в этих художественных материалах останется жить огромный потенциал. А потом появился я, и к тому времени, как мне исполнилось три года, мама точно знала, что я когда-нибудь стану знаменитым. Почему бы мне не стать известным художником? И она оставила все, как было. Мама тогда покупала много произведений искусства. Их больше нет. А благодаря тому, что мы сохранили мастерскую, они могут когда-нибудь появиться опять, даже если старушка умерла. Я потянулась рукой к кисточке. – Не трогай, пожалуйста, – сказал он. – Извини, я забыла спросить. Она твоя? – Я же сказал, все эти вещи принадлежат старушке. – Я думала, она умерла. – Не имеет значения. Многие экспонаты в музеях тоже когда-то принадлежали людям, которые давно умерли, однако трогать их все равно нельзя. Пойдем, я покажу тебе самое интересное. Фрэнк промчался через лофт к большой проволочной корзине, висевшей на верхней перекладине барьера, который отделял нас от бетонного пола. Падать было метра четыре, не меньше. Он перекинул корзину через край, и у меня перехватило дыхание. – Не бойся, она прикреплена к шкиву, видишь? С помощью этого устройства можно поднимать и опускать продукты и все остальное, поскольку лестница слишком опасна и неудобна. Я подошла к перилам и посмотрела вниз. – Высоко. Осторожнее, Фрэнк. Если упадешь отсюда – костей не соберешь. – Я не могу туда упасть, ограждение слишком высокое. Мне пришлось бы сначала через него перелезть. Фрэнк облокотился на перила и тоже посмотрел вниз. – Не вздумай, – сказала я. – И не облокачивайся, пожалуйста. Вдруг оно сломается? – Мама то же самое говорит. Ей не нравится, что я сюда прихожу. Она уверена, что я найду способ упасть, как дядя Джулиан. Так что мне приходится курировать коллекцию, когда она не видит. – Погоди-ка, ты хочешь сказать, что мама не разрешает тебе сюда подниматься? – Не то чтобы не разрешает. Скорее, настоятельно просит не ходить сюда одному. И вообще, ты же со мной. Добро пожаловать в галерею! Фрэнк попятился, взмахнул руками, как экскурсовод, приглашающий туристов следовать за ним, и повел меня к деревянной стене в углу чердака, превращенной в пестрое лоскутное одеяло из открыток, прикрепленных кнопками. Он снял с крючка на стене лупу и протянул мне. – Это поможет тебе насладиться каждой деталью. Лупа действительно пригодилась. На каждой открытке размером четыре на шесть дюймов помещалось такое немыслимое количество деталей, что трудно было рассмотреть общую картину. Тротуарная мозаика с Моной Лизой, которая при ближайшем рассмотрении оказалась полностью выложенной из пуговиц. Безумная башня из невообразимых материалов, которые можно в изобилии найти на городской свалке: раскуроченные велосипеды, ржавые пружины от кроватей, дырявые баки для воды, согнутые трубы, безрукие куклы, старые метлы. Многоуровневый домик на дереве, построенный из кусков досок и бревен, с окнами из бутылочных донышек и хрустальных кубков и дверью, сделанной из металлического дорожного знака, на котором написано: «Зона отдыха. Следующий съезд с магистрали через сорок семь миль». Я рассматривала открытку за открыткой, чувствуя, как закипает мозг – уж очень много всего. В конце концов я опустила лупу и отошла от стены. – Ничего себе, ну и выставка! Хотела бы я познакомиться с этим твоим Ксандером! – Не стоит, – сказал Фрэнк. – Он тебя только разочарует. – С чего бы это? Я его даже не знаю. – Так говорит мама, – пожал плечами Фрэнк. – А еще она говорит, что Ксандер слишком разносторонне одарен, чтобы преуспеть в чем-то одном. Я хотела расспросить подробнее, однако Фрэнк поднял палец. – Тсс… Я долго прислушивалась и наконец сказала: – Я ничего не слышу. – Она перестала печатать, – пояснил Фрэнк и метнулся к люку. Не успела я опомниться, как он уже спрыгнул с лестницы и выбежал из гаража. Я поспешила за ним и ступила на порог как раз вовремя, чтобы услышать отчаянно радостный крик. – Мамочка! В этом крике звучала столь безудержная, всепоглощающая детская любовь, что у меня, никогда не имевшей детей, заныло внизу живота. Мими как раз выходила через раздвижную дверь, улыбаясь сыну, летящему ей навстречу. Фрэнк бросился ей на грудь. Просто невероятно, к каким кровавым последствиям может привести столкновение средних размеров девятилетнего мальчика, летящего со скоростью света, со своей хрупкой матерью, пятидесяти с небольшим лет. Повернувшись, чтобы закрыть за собой дверь, Мими на мгновение потеряла равновесие. Фрэнк врезался в нее с такой силой, что треснувшее стекло в старой дверной раме взорвалось миллионом остроконечных бриллиантов. Мне приходилось в жизни видеть немало крови, но столько – никогда. 7 Мы с Фрэнком простояли пару минут в отделении «Скорой помощи», прислушиваясь к негромкой симфонии звуковых сигналов, исходящих от оборудования, подключенного к Мими и другим невидимым пациентам, спрятанным в кабинках за шторками. Чтобы нас пустили к Мими, я сказала, что прихожусь ей дочерью, а Фрэнк – мой младший брат, и теперь страшно нервничала, что он меня выдаст. – Она спит? – громко спросил Фрэнк. – Тсс. Похоже, да. Мимо нас пронеслась медсестра. – Не волнуйтесь, с вашей мамой все в порядке, она просто устала. По виду Мими нельзя было сказать, что с ней все в порядке: одна бровь почти полностью сбрита, на ее месте – свежий шрам, голова обмотана бинтами. Фрэнк надел очки и крепко схватился за мою руку, точно это было единственное, что привязывало его к жизни. – Ты как, нормально? – спросила я. – Мама, – испуганно произнес он. В его обычно ровном, бесстрастном голосе слышалась неподдельная тревога. Мими распахнула глаза, и я крепче сжала руку мальчика, боясь, что он вновь бросится к маме. – Мама, почему ты так странно одета? – Мне дали эту чистую одежду вместо грязной, в которой доставили сюда. – Ты называешь это одеждой? Придется провести тест на повреждения мозга. – Что? У Фрэнка за спиной выросла медсестра. – Один санитар показал ему, как проводить тест на повреждения мозга, – объяснила я. – Он дал мне такой специальный фонарик, видите? – сказал Фрэнк, вытащив из кармана маленький фонарик и положив его на раскрытую ладонь, чтобы мы все могли полюбоваться. – Он сказал, что я прирожденный медик. И ему понравилось мое пальто. Фрэнк все еще был одет в белый пыльник с кровавыми пятнами. – Как мило, – сказала Мими так спокойно, точно из капельницы, подсоединенной к ее левой руке, поступал не физиологический раствор, а морфий. – Пожалуйста, проверь мой мозг. Вдруг доктора что-нибудь пропустили. Фрэнк протянул мне очки, придвинул к изголовью кровати стул и вскарабкался на него. – Подойдите, сестра, – важно произнес он. – Я покажу вам, как это делается. Я хотела заметить, что сестра, возможно, уже знакома с этой процедурой, но та с улыбкой подошла ближе, и я поняла, что она не впервые сталкивается с людьми в окровавленных белых одеждах, которые учат ее делать то, что она уже умеет. – Видите, зрачок сузился? Это хороший признак, – сказал Фрэнк. – При поражении мозга такой реакции не наблюдается. А самое плохое, если зрачки разного размера. В данном случае мы имеем дело с незначительными травмами. Поверхностные рассечения, отеки и гематомы, возможно, небольшое сотрясение. Мы понаблюдаем за ней в течение двадцати четырех часов, чтобы убедиться в отсутствии внутреннего кровотечения. К моему облегчению, Фрэнк спрыгнул со стула, ничего не перевернув и даже не зацепив шторку. – Вот как? – спросила медсестра, подмигнув мне. – Так сказал парамедик, – ответил Фрэнк. – Слово в слово, – подтвердила я. – У Фрэнка поразительно хорошая память. – Вероятно, его стоит отдать в медицинскую школу. По словам медсестры из приемного отделения, он рассказал ей много интересного о вспышках холеры в Лондоне в девятнадцатом веке. – В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году Джон Сноу выяснил, что холера передается через грязную воду, – подал голос Фрэнк. – Когда он снял ручку с колонки на Брод-стрит в Лондоне, вспышка закончилась. Не возражаете, если я вас тоже проверю на повреждение мозга? – Нисколько, – сказала медсестра и села на стул.