В ее устах это прозвучало чуть ли не оскорблением. Порой я не понимала, что нашел в ней мистер Варгас. – Кстати, как все прошло вечером? – спросила она. – Я так устала, что забыла спросить, когда вернулась. – Нормально. Она почему-то вновь заплакала. Без слез, навзрыд. – Может, позвонить кому-нибудь? – предложила я ей. – Родственникам, отцу Фрэнка? И тут же сказала себе: «Заткнись, Элис». – Все мои родные умерли, – сказала она, взяв себя в руки. – Отец Фрэнка исключается. Мими положила пакет на колени, деликатно прочистила нос и уставилась стеклянным взглядом в дыру на месте раздвижной двери. Она не подавала никаких признаков жизни; я испугалась, что она умерла с открытыми глазами, как в кино, и с трудом переборола искушение найти зеркальце и приставить к ее носу, как вдруг она сказала: – Фейерверки. – Да, здорово, что их видно, несмотря на стену. – Представляешь, я купила этот дом ради видов. А еще я знала, что моя мать его возненавидела бы. – И как, план удался? Мими вновь приставила лед к брови и вздохнула. – Она к тому времени уже умерла. И все равно я каждый день представляю, как она критикует то одно, то другое, и мне кажется, что она все еще со мной. Я прожила здесь бо́льшую половину жизни. Я теперь старше, чем была моя мать, когда умерла. Она как будто ждала ответа, и я сказала: – Значит, вы любите этот дом, если так долго здесь прожили. – Ненавижу. Его покупка была безумием. Когда агент привез меня сюда, я рассмеялась ему в лицо и сказала, что слишком знаменита, чтобы покупать дом с окнами вместо стен. Агент убедил меня, что он мне подойдет, потому что подъездная дорожка круто поднимается в гору, а дороги, которая ведет к дому, нет ни на одной карте. Он сказал, что если бы я по-прежнему была замужем за кинозвездой, то могла бы опасаться за свою частную жизнь, а писатели никого не интересуют, так что все будет хорошо. Да, как же! Не понимаю, почему я его послушала. Писатели интересуют не многих, зато этих немногих не остановит крутой подъем. – А почему же вы остались? – Не хотела доставить матери удовольствие признанием ее правоты. – Так она же умерла? – Да. В общем, я позвонила на студию, они прислали рабочих и за две недели выстроили стену. Люди, которые говорят, что построить Рим за один день невозможно, никогда не были в Голливуде. Она отставила лед и потянулась за салфеткой. – Он протекает, ты плохо закрутила колпачок. С этими словами она бросила пузырь, целясь мне в голову. Я поймала снаряд, проверила крышку и вытерла о футболку. – Ничего не протекает. Это конденсат. – Протекает, – возразила она и подскочила с дивана. Я хотела ей помочь, но она вырвалась и скрылась в кабинете. Врач определенно велел прикладывать лед для скорейшего выздоровления. Однако, пока я уговаривала себя последовать за ней, Мими хлопнула дверью и забарабанила на машинке. Тем хуже для нее. Я ей не мать. Пусть делает, что хочет. 8 Как вы уже заметили, я не из тех, кто жалуется. Именно поэтому я не собиралась рассказывать Мими, как на самом деле прошел наш с Фрэнком вечер. Произошло следующее. Мы вернулись домой поздно, смертельно уставшие. Пролезли через дыру в двери и рухнули на диван в гостиной. – Тебе надо принять ванну перед сном, – сказала я некоторое время спустя, от всей души надеясь, что маленький мальчик, каким выглядел Фрэнк снаружи, победит страдающего бессонницей старика, заключенного в его хрупкое тело, и оба улягутся в постель и уснут. – Зачем? – спросил Фрэнк. – Ты… гм… грязный. Перед поездкой в больницу я, предварительно испросив разрешения, вытерла ему лицо и руки, а вот переодеться никто из нас не удосужился. Мы походили на беглецов из «Техасской резни бензопилой». Сама я не видела этой картины и надеялась, что Фрэнку она тоже не попадалась. – Я не хочу мыться, – сказал он и полез в карман пыльника. – Сигарету? – Что? Я подумала, что ослышалась, однако Фрэнк извлек из кармана завернутую в целлофан сигаретную пачку с надписью на французском языке. Я чуть не взбесилась, но вовремя заметила слово «chocolat». – Где ты их взял? Шоколад в форме сигарет давно не производят! – Обменял на сопроводительные письма. – «Касабланка», – догадалась я. – «По-моему, это начало прекрасной дружбы». Я вытащила одну сигарету. – «За тебя, детка». – «У нас всегда будет Париж». Лицо Фрэнка сияло от удовольствия. Он вытряс из пачки сигарету, зажал между средним и безымянным пальцами и поднес к губам. Я заметила, что счастье – самое естественное для него выражение. Страх, смущение, замешательство – все это как бы заставляло его уходить в тень и закрываться. Думаю, это многое в нем объясняет. Представьте, что вы должны выбрать одно чувство, которое можете с легкостью передать другим. Мне хотелось бы думать, что я тоже ассоциируюсь у людей с ощущением счастья. – Знаешь, что меня всегда удивляло? – сказал вдруг Фрэнк. – Зачем люди вступают в Иностранный легион? Ну, не считая формы. Мне очень нравятся их головные уборы. Хотел бы я такое кепи. У меня есть феска. – Меня это не удивляет. – Феску назвали в честь Феса, города в Марокко, который владеет монополией на их изготовление. – Интересно. Погоди-ка, – опомнилась я. – Что-то не припомню в «Касабланке» никого из Иностранного легиона. – Их там нет. Там мой отец. – Твой отец в «Касабланке»? Господи боже, его отцу должно быть уже лет сто! Вот почему Мими не любит о нем говорить. – Не в «Касабланке», а в Иностранном легионе. – Твой папа в Иностранном легионе? – вытаращилась на него я. – Думаю, да. Иначе почему он никогда не приходит в гости? – А у мамы ты спрашивал? Фрэнк выпустил струю воображаемого дыма и кивнул. – И что она сказала? – Ничего. Nada. Ни грана. Ни йоты. Дырка от бублика. Пшик. Ноль без палочки. Рожки да ножки. Зеро… – Я поняла, Фрэнк. – «Ничего» и «любовь» – одно и то же, – сказал Фрэнк. – Неправда. – Правда. В теннисе. А какой у тебя отец, Элис? Он и есть джентльмен, которого ты мне постоянно ставишь в пример? Я поднесла шоколадную сигарету к носу, точно гаванскую сигару. – Нет. То есть не знаю. Отец ушел от нас, когда мне и восьми лет не было.