– Вестимо где. В раю. – И что, она звала тебя в гости? – Не звала. Только сестрица завсегда мне рада была и сейчас обрадуется. Уйди с дороги, Христа ради, Сергей Иванович. – А вот теперь боль и мольба слышатся. – А куда спешить-то? Там у вас вечность впереди, еще наболтаетесь. – Устал я. Хочу покоя. – А вот я, представь себе, хочу волнений, хочу боли, хочу хоть что-нибудь почувствовать, а не эту пустоту. А ведь мне годков куда больше твоего. Но я хочу, а ты устал. Казалось бы, отойди в сторону. Чего мешать мальчишке, раз уж он принял решение. Но Буров точно знал: поступи он так, и ему опять останется пустота. Белая, неприкаянная, без холода, без запаха – пустота. А вот этого не хотелось категорически. Хотелось снова ощутить себя живым, прожить пусть не свою жизнь, а чужую, но жить, а не блуждать по бесконечной снежной пустыне. – А ну-ка, подвинься. Он быстро взобрался на облучок, так что мальчишка не успел ничего предпринять, и в одно мгновение вырвал у него вожжи. Он никогда не управлял лошадьми и даже не представлял, как это делается. Но не мальца же просить, в самом-то деле. Тот поведет сани только в одном направлении. К сестре. Возможно, его безгрешная душа и Бурова увезет из этой заснеженной пустоши в райские кущи, но Сергею Ивановичу туда пока не надо. Он не собирался упускать свой шанс. Призрачный, надуманный, но шанс. Как ни странно, но лошади с легкостью подчинились новому вознице. Стоило только потянуть вожжами вправо, и тройка пошла в плавный разворот. Описала дугу. Ага. А вот и след, оставленный санями. Вот по нему, значится, и поедем. – Не хочу-у!!! Едва осознав, что происходит, парнишка дернулся и вознамерился выскочить из саней, но Буров вцепился в него, как в последнюю надежду, как утопающий за соломинку. Сергей Иванович знал точно: выскочи молодой Петр, упусти он его, и ничего не будет. Ему дали один-единственный шанс, и он сейчас находится рядом, верещит, пытается вырваться, не желая возвращаться туда, где ему было больно. Не смог. Бурову отчего-то стало стыдно и противно. Он хочет жить, он готов терпеть, страдать, бороться, что-то доказывать себе и остальным. Он ко всему этому готов. А вот этот напуганный мальчик – нет. Сергей остановил лошадей. Отпустил Петра, но против ожиданий тот не убежал, а внимательно смотрел на странного мужчину, который, неловко перевалившись, выбрался из саней. – Прости меня, мальчик. Правильно молва говорит – на чужих плечах в рай не въедешь. Езжай своей дорогой. С Богом. – А ты? – Не знаю. Как Господь повелит, так и будет. Хотя особо верующим я никогда не был. Так что, может, и позабудет обо мне, оставив в этих местах. – Поехали со мной. – Нет. – Почему? Ведь там хорошо. Там не может быть плохо. – Скорее всего, ты прав. Но если я поеду с тобой к твоей сестре, то обратной дороги мне уже не будет, а здесь… Здесь возможно все. Даже если придется ждать слишком долго, здесь есть надежда. – Но там все плохо. Там предательство, интриги, боль. Там все лгут. Что там хорошего? – То, чего нет ни в раю, ни в аду. То, что длится не вечность, а краткий миг. Там жизнь, парень. Там боль, там кровь, там грязь и смрад. Но только там мы живем по-настоящему и узнаем себе цену. А рай или ад – это уже итог. Это вечность. Это то, чего ты заслуживаешь за деяния свои. Но свершить их ты можешь, только будучи живым. – Меня там все только предавали, лебезили, пресмыкались, а сами за спиной делали то, что им было угодно. А то и вовсе заставляли делать то, чего я не хотел. Все до единого. – Разве не было того, кто был бы тебе верен, кто любил бы тебя от чистого сердца? – Только Наталия. – Сестрица? – Она. – Сколько тебе лет? – Четырнадцать. – Эх, молодость. Ты еще ничего не видел, парень. Тебе просто не повезло повстречать тех, кто по-настоящему тебя полюбит и никогда не предаст. – А ты? Если бы ты поехал со мной? Ты бы меня не предал? – Нет, парень. – Мне так многие говорили, но все врали. – Может, им ты дал не так много. Как можно предать того, кто подарил тебе второй шанс на жизнь? Может, такие и есть, но это не про меня. – И я должен тебе верить? – А ты веришь, что если бы я не остановился, то мы непременно вернулись бы к тебе? Парнишка задумался. Меж бровей пролегла столь неестественно выглядящая на таком молодом лице морщинка. Губы сжались в тонкую линию. Он словно прислушался к своим ощущениям. – Верю. – Но я этого не стал делать. Не так ли? Я решил остаться в этой пустоши и пожелал тебе счастливого пути, по твоему выбору. Так что можешь не сомневаться – там у тебя будет хотя бы один, кто никогда и ни за что не предаст. И еще. Только там ты сможешь воздать всем, кто был рядом с тобой, по заслугам, а не беспомощно наблюдать за ними и грызть от отчаяния ногти. Но сейчас ты должен сам решить, по какому пути ты пойдешь. Их у тебя два, и оба открыты. Один несет боль и труды, но позволит все расставить по своим местам. Второй сулит покой и любовь сестры, но не позволит тебе сделать ничего. – Садись, – вдруг решительно произнес Петр после продолжительного раздумья. – Я не поеду к твоей сестре, парень, – медленно покачал головой Буров. – А мы не к сестре. Садись, пока не передумал. Буров быстро забрался в сани и устроился рядом с молодым императором. Жаль, не его «мерс», ноги не вытянуть. Ну да ничего, как-нибудь. – Держи. – Петр протянул ему вожжи, предлагая править. – Нет, парень. Решение твое, тебе и вожжи в руки. – Я боюсь, что отверну. – Решать тебе. – Ты правда не предашь? – Ни за что. – Господи, спаси и помилуй! – Парнишка истово перекрестился, как могут только верящие искренне, всем сердцем и душой. – Н-но, залетные!!! Лошади пошли разом и очень быстро набрали скорость. Студеный ветер обдал тело, с легкостью забираясь под одежду и заставляя ежиться. Буров глянул на Петра. Как видно, и тому сейчас было холодно, но вид решительный. Упрям. Не отвернет. Вдруг на смену морозному, чистому воздуху пришла духота. Только что мерзшее тело обдало жаром. Белая пустошь растаяла в непроглядной, пугающей и молчаливой мгле… Ну вот. А как было хорошо. Теперь опять эта боль, выворачивающий наизнанку кашель, жар, зуд в язвах, которые нельзя трогать, чтобы не стать полным страшилищем (так медикус сказывал). А еще все эти лицемеры. Даже Лизка, змея подколодная. Не станет открывать глаза. Не хочет он ничего. Пропади все пропадом. Хочет к Наталии. Не нужен он тут никому. Не любит его никто. А ведь он всех старался оделить своей любовью, одаривал ею щедро, без раздумий. Что это? Что-то прохладное капнуло на закрытое веко, заставив его слегка вздрогнуть. Вот еще. Только на этот раз на губы. Всхлип? Еще один. Никак рядом кто-то плачет? Лизонька, так ты все же убиваешься по мне! Радость моя ненаглядная! Петр резко открыл глаза, но тут же поспешил зажмуриться. Все было по-прежнему, стояла ночь, и свечей в его спальне не прибавилось, в этом он был абсолютно уверен, да только свет все одно стеганул по глазам. Переждав пару мгновений, он снова их открыл. Сначала были разноцветные круги, потом взор прояснился. В нос ударили знакомые запахи, правда, сейчас в основном пахло не очень приятно, ладаном и воском, ну да и бог с ним, еще совсем недавно он вообще ничего не чувствовал. А где Лиза? Он повел глазами и даже нашел в себе силы повернуть голову, чтобы иметь возможность большего обзора. Но комната была пуста. Нет, не так. Здесь не было никого из тех, кого бы он хотел видеть. Вжавшись в стены, с выпученными от ужаса глазами и мелко крестясь – замерли холопы. Двое мужиков в смешно сидящих на них ливреях немецкого покроя и две бабенки. Никак привидение какое узрели. А глаза-то у всех на мокром месте. Не иначе как слезы лили, пока испуг не пришел. Теперь-то не плачут. Теперь даже как дышать позабыли. Ох и умора. Вот не было бы так хреново, обязательно оборжался бы. А Лизы нет. Да и бог с ней. Горло першит так, что спасу нет. – Пить, – произнес больной слабым голосом. Настолько слабым, что и не понять, что там прошелестел голосок юного императора. – Ась? – растерянно пролепетал один из холопов. Ну точно, Васька. Он уже переболел оспой, и медикус его определил ухаживать за Петром, потому как хворь ему не страшна. А ничего, повезло паразиту, только две отметинки остались, одна на подбородке, а другая на виске. Вот бы и ему так. Лучше бы вообще гладкий лик остался, но это пустые мечты. Так пить-то ему дадут аль нет? – Пить, – чуть громче произнес больной. – Пить? Пить! Свет наш солнышко Петр Алексеевич! Радость-то какая! Все четверо разом бросились к постели, рухнув на колени и потянув к нему руки. Холопы, рабы, люди бесправные и подневольные, но именно они искренне и от чистого сердца оплакивали его горькую судьбу. Это их слезы, роняемые на его чело, привели в чувство обеспамятевшего. Знать, все же есть те, кто любит его всей душой. Обидно, что это не те, кому он так щедро раздаривал свою любовь, но и радостно, потому как есть такие, кому он дорог по-настоящему. Народ русский, великий, могучий, многострадальный и сердобольный. – Васька, шельма. Ты пить-то дашь? – Голос крепчал, хотя все так же оставался слабым и тихим. Но как говорится – смотря с чем сравнивать. Пить все же поднесли. Не холодная вода, как он надеялся, а теплый сбитень. Ну да оно и понятно, кто же холодное подаст больному-то. Но вот теплый сбитень… Его пить либо горячим, либо холодным, а вот так… Не то. Впрочем, нечего нос морщить, ведь полегчало же, и голос куда как крепче стал. Вот и ладушки. – Вы чего ревете-то? – Дык, государь-батюшка ты наш, тя уж соборовали. Думали, помер. – А вы чего тут? – Дык обряжаем тебя, Петр Алексеевич. Василий с готовностью отвечал на все вопросы. Остальные только кивали, продолжали осенять себя крестом и плакали. Вот только слезы эти были слезами неподдельной радости. Он это знал точно, и от этого понимания в груди расплывалось тепло, а тело наливалось силой. Есть зачем жить! Есть ради чего бороться! Пусть все лицемеры, но народ его любит от всего сердца.