– Потом как-нибудь. Вот соберемся пива выпить… Каспар Хаузер, говоришь. Как по-твоему, кто он? Жанетт явно устала, но Шварц заметил, что глаза у нее заблестели. – Пока сказать особо нечего, – начал Шварц. – Если не считать того, что он встречал человека, имевшего дело с Мелиссой. В полицейском рапорте две тысячи четвертого года сказано, что вместе с девочкой пропали только рюкзак и красные туфли на деревянной подошве. – Как будто она собрала рюкзак и ушла сама, – заметила Жанетт. – Вот и я так думаю. Что будем делать дальше? Жанетт задумалась. – Можно еще раз поговорить с Томми. Когда мы были у него, я попросила рассказать про Лолу все. И теперь хочу знать, почему он умолчал о самом страшном событии своей жизни. Хотя головой все понимаю… – Жанетт вздохнула. – Ты читал рапорт две тысячи четвертого года? – Там четыре тысячи страниц. Но я читал выжимку и протоколы допросов. Поначалу подозревали, что Лола убила дочь и избавилась от тела, но подозрения с Лолы сняли довольно быстро. – А про Томми никогда не думали, что он мог оказаться причастным? – Нет. Он работал на нефтяном месторождении в Норвегии и вернулся домой только на следующий день после исчезновения Мелиссы. – Ну как “Север” мог все это упустить? “Жанетт, наверное, в десятый раз об этом спрашивает”, – подумал Шварц. Но лучше уж отвечать на вопросы, чем цитировать отчеты. – Поначалу об исчезновении писали довольно много, – продолжил он. – Печатали фотографии в газетах, но говорили только о Мелиссе. Лола и Томми не захотели, чтобы их имена упоминались в прессе. Пересуды, сплетни. А потом… Ты же помнишь, что произошло в две тысячи четвертом на второй день Рождества? Жанетт немного помолчала, а потом ответила вопросом на вопрос: – Цунами? Шварц кивнул и задумался. В жизни Лолы крупные катастрофы были расставлены, как верстовые столбы. Полиция выяснила, что после крушения парома “Эстония” ее бойфренд Манне попал в список погибших. А вскоре после исчезновения Мелиссы произошло цунами в Таиланде, когда в одночасье пропали без вести больше ста маленьких шведов. – СМИ полностью переключились на цунами, и до пропавшего ребенка алкоголички никому больше не было дела, – констатировал Шварц. – Поэтому в интернете нет информации об исчезновении Мелиссы, и “Север” не опрашивал никого, кроме ближайших родственников. Мы потеряли две недели. Шварц замолчал: Жанетт сидела с отсутствующим видом – она явно думала о чем-то другом. Потом она сходила в прихожую и вернулась со своей сумкой. – Вот что вертится у меня в голове, – сказала Жанетт и достала из сумки какую-то книгу. – Мы нашли ее дома у Лолы Юнгстранд. Шварц наклонился над столом и заинтересованно взглянул на книгу. – Последний роман Пера Квидинга, – пояснила Жанетт. – “Жизнь и смерть Стины”. Про двух подростков, которые жили в шестидесятых годах девятнадцатого века в емтландской деревушке. По-моему, там про какую-то секту и эксперименты с околосмертными переживаниями. От корки до корки я ее прочитать еще не успела, а вот Лола читала внимательно. И, похоже, не один раз. Шварц почувствовал себя сбитым с толку. – И? – Самый короткий вопрос этой ночи, – констатировала Жанетт. – Пока найдешь ответ – голову сломаешь. Глава 35 Белая меланхолия Две курицы, пережившие нападение росомахи, больше не несут яиц, а петуха нам пришлось умертвить. Сейчас середина зимы. У меня выпирают ребра, кожа сохнет и шелушится. На иссохших сосках саднящие трещины, кожа стала тонкой, прозрачной. Если подержать руки против света керосиновой лампы, то на предплечьях видны фиолетовые вены, протянувшиеся вдоль сухожилий между локтем и кистью. Тело словно пожирает само себя. Живот прилипает к спине, а кости на бедрах проступают, как острые грани. Несколько месяцев назад, когда бедра у меня были покруглее, Ингар обнимал их. Увидь меня сейчас, он, наверное, не захотел бы обнять меня. Зимний голод вынести можно. Гораздо хуже одиночество: Ингара больше нет со мной. Я часто достаю никельхарпу, словно чтобы напомнить себе, как мы с ним играли, но каждый раз убираю инструмент в футляр. От звуков пустота еще горше. Жить без Ингара – все равно что играть без смычка и петь без голоса. Но кое-что облегчает мою тоску. Иногда я ловлю себя на том, что разговариваю с ним вслух о вещах, о которых потом напишу в дневнике. Ингар не может ответить мне, но, когда я представляю себе, как он идет рядом и слушает, мои мысли приходят в порядок. Читая “Драгоценности королевы”, я думаю, что Тинтомара – это на самом деле Ингар. Так мне легче вообразить его перед собой. А еще я научилась встречаться с ним по ночам. Когда все засыпают и я погружаюсь в сон, в свой ночной мир, я чувствую его рядом с собой. В начале нового года, когда день понемногу прибавляется, родители Ингара часто уходят в Даларну, и их изба пустует. Дверь заперта, но я знаю, что окно в комнату Ингара можно открыть снаружи. Если надавить на раму, окно немного подается, и можно веточкой поднять задвижку. Я встаю с кровати и с бьющимся сердцем крадусь по снегу к их дому. Вскоре я уже стою голая перед шкафом в комнате Ингара и дрожащими руками достаю рубашку, в которой он работал. Откидываю одеяло, ложусь в кровать и прижимаю льняную рубашку к лицу. Я делаю несколько глубоких вдохов. У материи соленый, чуть кисловатый запах – такой же, как у Ингара, когда мы спали вместе. Моя голова лежала у него на плече, нос почти утыкался в подмышку. Я закрываю глаза и крепче прижимаю рубашку к носу и рту. Другая моя рука живет собственной жизнью, касается меня, как касался бы меня Ингар. Легкие пальцы гладят шею, грудь и ниже, вокруг пупка. Потом я вдавливаю ткань в рот; мне даже становится трудно дышать. Рука делается решительнее, движется к низу живота. Легкие сводит, воздуха не хватает – и вот в красном полумраке на внутренней стороне век я вижу силуэт Ингара. Я вижу, как он ложится в постель рядом со мной, я больше не хозяйка своей руке. Это его рука делает меня легче, слабее; мое тело цепенеет. Внезапно я обнаруживаю себя не на спине в его постели, а на животе в мокрой, нагретой солнцем траве. У озерца летом. Здесь только я, он и бескрайнее небо над нами. Я чувствую на себе его вес, позволяю ему раздвинуть мне ноги; сама я смотрю на неподвижную воду. При первом толчке вода у берега подергивается рябью. Земная жизнь не может предложить мне ни секунд, ни минут, ни часов. Только здесь я и хочу быть. Все прочее не имеет смысла. Я падаю. Сначала я медленно парю в ярком свете, потом все быстрее лечу сквозь плотную тьму и наконец тяжко приземляюсь. Скрипит пружинный матрас. Я приподнимаюсь на локтях, выплевываю ткань, кашляю, задыхаюсь. В горло проникает новый, холодный воздух, и я понимаю: здесь, со мной, Ингара больше нет. Во рту у меня соленый привкус, тело блестит от пота. Я долго лежу в постели, чтобы отдышаться. Кожу пронизывает холод. Воспоминания о том, что произошло только что, просты и понятны. Мы с Ингаром проделали долгий путь: переплыли море на большом корабле, затем ехали в повозке по каким-то прекрасным местам. Мы сидели в креслах-качалках на крыльце небольшого дома и, качаясь, смотрели на обширные зеленые луга. Каждую ночь мы изучали, как наши тела становятся старше, суше, жилистее, покрываются морщинами, а много лет спустя мы умерли в одной постели, и запах был тот же, что и в молодости, а над крышей маленького дома разгоралась заря, словно приглашая нас в следующую жизнь. Но вот я снова здесь, в Витваттнете. Через окно в комнату проникает болезненно тусклый свет. Кожа у меня такая тонкая, что кажется – еще немного, и я увижу на животе очертания внутренних органов. Чуть ниже блестит холмик черных волос, тонкие завитки прилипли к промежности между костлявыми теперь бедрами. Я провожу средним пальцем по припухлости между ног, а потом снова закрываю глаза и натягиваю одеяло. Если бы только он был здесь, я приняла бы его всей душой. Если бы он захотел быть грубым, я позволила бы ему быть грубым. Если бы он захотел ущипнуть, укусить меня – я бы ему это позволила. Что бы он ни захотел сделать со мной – я бы ему все позволила. С ним мне все казалось бы правильно и хорошо. И если бы он прикоснулся к моему измученному голодом, исхудавшему телу, оно перестало бы быть таким отталкивающим. Я провожу языком по нёбу и деснам. Прикусываю язык, сильнее сжимаю зубы. Чувствую привкус крови. Я в далеком тумане, я дышу, как мех, которым раздувают угли. Ингар возвращается, снова входит в меня. По комнате проходит холодный сквозняк, что-то ударяется о стену. Хлопает дверь. Скрипят под тяжелыми шагами деревянные половицы. – Похоронить, устроить погребение. Все этого заслуживают… Голос моего отца. Я открываю глаза. Между собственными разведенными ногами вижу открытую дверь прихожей. Свет ложится на пол. – Да, – говорит Валле, – он на кухне. – Но теперь уж ничего не поделать… Мне – костлявые ноги, впалый живот, зияющая промежность – хочется закричать. Плохо, что отец Ингара может увидеть меня, но еще хуже, что меня может увидеть мой собственный отец. Я тихо-тихо спускаю ноги с кровати и отползаю в сторону. На кухне со скрежетом протащили по полу стул, брякнули жестяным чайником. – А черный пусть покоится на дне озера, – произносит низкий, слегка скрипучий голос Валле. Я быстро расправляю покрывало, надеваю ночную рубашку. Делаю шаг к окну и вижу, что его захлопнуло сквозняком. Если я попытаюсь открыть, оно наверняка заскрипит. Тогда я ужом заползаю в пыльную тень под кроватью. На кухне снова брякает жестяной чайник – наверное, Валле наливает воду, чтобы заварить чай. – Хватит о нем. С Ингаром как быть?