– Знаем, – сказал Митрофанов неожиданно. – Ни в девяностые, ни в нулевые по району не было никакого решения. До середины нулевых – совхоз «Новая жизнь». Давно не работал, но все равно числился. Потом комплексную застройку хотели, с таким же названием. Оформить не успели. Когда с микрорайоном не получилось, явочным порядком начали как свалку использовать, с ноль восьмого или ноль девятого, если правильно помню. Такая вот получилась «Новая жизнь», сама собой, от совхоза к свалке. Если что и сделали, то задним числом, а это опрокинуть как два пальца. А в нулевые – нет. Я уж знаю, все-таки главой земельного комитета был. – Кто был? – глуповато спросила Оксана. – Я. Оксана смотрела на подчиненного, мигая. Он не издевался и, похоже, не шутил. – Какого комитета, мэрии? – Нет, гордумы. Я же депутат был, освобожденный, чуть даже председателем не стал, но… Он, не договорив, пожал плечом, помолчал и сказал: – В общем, если надо дописать или дополнить, скажите, это легко. Он ушел за свой стол, повозился и аккуратно стал раскладывать перед собой схваченные скрепками бумаги из лотка. Оксану почему-то это очаровало, почти как бег воды или ленивый огонек, подбирающийся все ближе. С большим трудом она оторвалась от бездумного наблюдения, отложила выкладки Митрофанова и снова нырнула в разноцветную паутину правок. Предложение Митрофанова Оксана решила в ход пока не пускать, так что ничего нового в тот день не произошло. Зато именно в этот вечер они завершили сведение и чистку документов, передав их в протокольный отдел администрации. И беспримесно чистым совпадением следует считать, что именно в этот день Оксана поняла: надоел Тимофей, категорически и, кажется, окончательно. Оксана и Тимофей не виделись с того самого воскресенья. Он регулярно писал, строил планы, в том числе внезапно связанные с совместными проводами истекающего дня. Вдохновился мальчик, на сплошную лихорадку буден замахнулся. Оксана односложно эти планы заворачивала, ссылаясь на занятость. Тимофей не обижался, поскольку не имел такой привычки, да и ситуация была совершенно стандартной и рабочей. Всё у них последний год было так: Тимофей придумывал и предлагал, Оксана заворачивала, соглашаясь после семи раз на восьмой. Просто на сей раз она не видела для этого восьмого никаких ниш и перспектив. И сама себе признаться не умела. Наоборот, думала, что вот спихнет с себя гору, связанную с поручением Балясникова, в субботу проводит на пенсию Золотницкую – и выйдет на выходные с чистой совестью и развязанными руками. Захочет – Тимофею позвонит, по ходу решив, для чего звонит-то: послать или приласкать. Захочет – с Марком весь вечер будет гонять заводные машинки по лего-пандусам. Захочет – устроит себе счастливый уик-энд старой девы, с книжкой и глинтвейном. А может, все-таки сделает то, чего захотела особенно остро: вызовет такси и побросает в чемодан самое важное. Отвальную Золотницкая устроила в кафе с идиотским курортным названием «Наташа». Может, поэтому и градус куража сразу выставился на курортно-оллынклюзивный, то есть почти предельный уровень. Сперва, понятно, все чинно-благородно, поздравления, пожелания и адрес от главы, лишь несколько истеричная от усталости веселость обостряла реакцию на стандартные шутки про расширение рамок бальзаковского возраста, баб-ягодок и прочего «мы не доживем, так что вы за нас оторвитесь». Все за всех в отрыв и пошли – и Оксана тоже. В девять вечера она обнаружила себя в кругу строжайших обычно дамочек, с воплями размахивающих посреди танцзала кто салфетками, кто кофточками в такт подзуживающим гоп-гопам Верки Сердючки, причем Савельева растелешилась до лифчика, неожиданно пристойного, в отличие от остального облика Савельевой. Оксана так обалдела, что едва не врубила начальницу, но обнаружила, что сама скачет по полу в колготках, стылым от ужаса взглядом просканировала остальные детали своего туалета, поспешно застегнула пару пуговиц на блузке, искренне надеясь на то, что сдавались они без приложения человеческой силы, и аккуратненько задвинулась в тень. Отряд не заметил потери: из динамиков, надсадно погибая на высоких частотах, пополз реликтовый медляк, и дамочки с боевыми кличами побежали ловить кавалеров, а самые утомленные, и Савельева, к счастью, с ними, слились в объятьях с соседками и принялись, гогоча и постанывая, раскачиваться в ритме дискотеки младшеклассников. Оксана поискала глазами туфли, но нашла только пару заметных дыр в колготинах. Убедившись, что всем не до нее, Оксана вздохнула, подтянула юбку, легонько, устойчивости ради, облокотилась о высокую спинку стоявшего рядом стула и умудрилась аккуратненько, в три плавных рывка, стянуть колготки без ушерба для юбки и белья, даже не выронив телефон. Чуть не потеряла равновесие лишь в финале – палец, естественно, не желал вылезать из дыры, – дернулась и вцепилась в спинку, предчувствуя, что стул со скрежетом отъедет по каменному полу, привлекая всеобщее внимание трудового коллектива к неизбежному крушению любимой начальницы. Стул не поехал. Стоял как вбитый. Будто на нем сидел кто. Не будто. Оксана вздрогнула, отпрыгнула на метр и обернулась, поспешно пряча нейлоновый комок за спину. Митрофанов не отреагировал: так и сидел, сгорбившись, спиной к Оксане и ко всем, локти на коленях, в правой руке пивная бутылка, каких не было на столе, где взял только, в левой – пустая тарелка. «Отвернуться успел или действительно ничего не заметил?» – подумала Оксана, переступила по не особо холодному, но и не особо чистому полу, разозлилась на себя и вместо того, чтобы тихонечко смыться к туфлям и покою, шагнула вперед, к соседнему стулу, который, оказывается, стоял неподалеку и был по-настоящему пуст. – Что не веселимся со всеми, Даниил Юрьевич? – прокричала она, присаживаясь на ловко подложенные колготки и убирая босые пятки под сиденье. Митрофанов посмотрел на нее, не меняя наклона корпуса, отсалютовал бутылкой и сказал: – Я веселюсь. Я так веселюсь, правда. Негромко сказал, но слышно. Оказывается, можно было не кричать. Нашел человек акустический пузырь и наслаждается чем может, молодец. Митрофанов снова пялился в далекие цветные переливы. Оксана, моргнув, поняла, что это отражение цветомузыки на затененной дальней стене, и усмехнулась. Настоящий буддист найдет повод для медитации даже в сердце карнавала. А начальница буддиста поддержит его страсть к смирению. – Даниил Юрьевич, вы уж извините, но я пока не дала вашему предложению хода. Вы не думайте, я рубить его не собираюсь, идея хорошая. И присвоить, не дай бог, тоже не собираюсь. Она усмехнулась, ожидая бурных возражений и заверений, что нет-нет, я бы никогда. Но Митрофанов лишь слегка кивнул, не поворачиваясь. Оксане это не понравилось, но раз начала, надо договорить: – Просто тема тонкая, а Балясников, сами видите, на психе. Рубанет наотмашь – и нет перспективной идеи. Так что пусть полежит чуть-чуть, время выберем – двинем. Договорились? Митрофанов пожал плечом. Да и черт с тобой, гордец, подумала Оксана и собралась уже встать, оставив ценного подчиненного наедине с картинной печалью, и веселиться дальше. Но Митрофанов неожиданно заговорил – не меняя позы и не отрывая глаз от мутного цветного копошения вдали: – Вот это самое обидное, между прочим. Что для перспективных идей надо выбирать время. И для правильных действий. И для хороших людей. А для всякой дури любое время годится. Сама прорастает, цветет и пахнет. – Особенно пахнет, это точно. Но это же всегда так – кроме запаха то есть. Дурак вечно напролом лезет, а героям приходится в обход, песенка даже есть. – Ну, не вечно. То есть согласен, в любой замкнутой системе так получается, что сорняк растет всегда, везде и много, а культурные растения, и вообще что-то со смыслом, знай чахнут, требуют, чтобы поливали, лелеяли и так далее. Но в мое время, – Митрофанов невесело усмехнулся и пояснил: – Как это принято сейчас говорить, в лихие девяностые и тучные нулевые… Было окошко возможностей для всех. – И кто в это окошко пролез? – О да, – согласился Митрофанов. – Кто только не. На самом деле всё ведь этим и объясняется: сорняк занимает все возможное пространство и забирает ресурсы под себя и собственное воспроизводство. Смыслу места не остается. Культурным злакам места не остается. Социальные лифты не работают, потому что загружены отпрысками тех, кто уже наверху. Это как раз не оригинально. В моем детстве примерно так же было, колхоз «Минуя капитализм» всегда сползает в средневековье. И вот в рамках ленной системы и нового феодализма единственный способ выдвинуться – либо стать вассалом, либо бросить вызов лорду и не сбросить его, конечно, – это запрещено, – но потеснить на верхнем этаже. Успеть закрепиться, пока не задушили или пока сам не сдох. – От запаха, например, – вставила в паузу Оксана, в основном чтобы перебить ощущение дурного сна. Митрофанов работал под ее началом почти два года, был типовым серым клерком: ни фантазии, ни человеческих реакций, ни, подозревала Оксана, умения поддерживать беседы на отвлеченные или просто неодноклеточные темы – и вот вам здрасьте. Неделю назад в магазине Митрофанов оказался носителем заметного темперамента и даже страстей, позавчера – умным профи с неожиданным бэкграундом и внезапными скиллами, теперь вот – речистым смутьяном. Дальше что? Трусы поверх трико и умение перемножать восьмизначные числа на санскрите? – Запах – это отдельная примета времени, конечно, – продолжил Митрофанов, к счастью, не на санскрите, но и не на том языке, носителем которого его считала Оксана. – В моем детстве этого не было, но остальное было. И протесты были, да и теперь – не было бы у нас ТБО, другая бы тема возникла, правильно? Выборы, выбросы, гастарбайтеры, мухлеж в вузах или школах, что угодно. Раз госкапитализм и автократия толстеют, остальные должны худеть, а где тонко, там и рвется, ассортимент на выбор. И все понимают, что протестовать бесполезно, что это навсегда. И в моем детстве понимали. Митрофанов ухмыльнулся и глотнул из бутылки. – И… что? – уточнила Оксана. – И все. Если народ безмолвствует и нет ни обратной связи, ни механизмов разрешения противоречий, нормальных и работающих, ни смазки для них, кроме коррупции, то рано или поздно власть зарвется, а народ взорвется. И вот тогда по-настоящему вони не оберешься. – А сейчас прям… Но если честно, Даниил Юрьевич, вы меня поражаете. Революционер просто. – Старый просто. – Ой-й. – Оксаночка, вам, простите, сколько? Тридцать три? Вот как совпало. Не слышали про роковые числа – двадцать семь, тридцать три, тридцать семь, сорок два? Мне сорок три. Вот. Это по нынешним временам типа пустяк, полсрока до пенсии, а если по-нормальному – ужас же. Высоцкий уже умер, Пушкин – тем более, Лермонтов сгнил, даже старик Чехов готовился помирать. – Даниил Юрьевич, вам не идет кокетничать. – Никому не идет. Как там положено: вырастить сына, посадить дерево, построить дом? С сыном у меня как бы не получилось, зато дочь такая, что ни на какого сына не променяю. Дома два, считай, построил – один остался, ну и бывшая Ленина. Оксана не поняла, но решила не переспрашивать – какая разница-то. Митрофанов продолжал, все так же глядя в отсвет цветомузыки на дальней стене: – Деревьев тоже пересажал, спасибо маме, хоть, это самое, волков разводи. Получается, все, что положено, сделал. И жизнь прошла. Он коротким глотком опорожнил бутылку и точно перескочил несколько страниц: – Мама умерла, дочь взрослая, я ей ни на фиг не нужен, жена… Жене, думаю, я до смерти надоел, и она… В смысле, и сам я на работе ничего нужного, чтобы всерьез прям, не сделаю, так? Время не то, глава не в духе и так дальше. Осталось тихо тлеть да внуков ждать. Я и внуки, прикол. – Так не ждите, – предложила Оксана, наливаясь почему-то гневом. Разговор этот ей и надоел уже, и цепанул слишком сильно – до раны, которую она не собиралась светить перед малознакомым человеком, тем более подчиненным. Дополнительно раздражал зажатый в руке телефон, который беззвучно трясся и мигал на разные лады. Она положила телефон на колено экраном вниз и договорила: – Вперед, с песней. Забирайтесь на верхний этаж, не побеждайте, но тесните. Становитесь феодалом и хозяином положения. – А смысл? – Чтоб дочь зауважала и могла расти. Чтобы жена сказала: «Вах». Чтобы мир лучше стал. Чтобы, ну елки-палки, это же вы мужик, а не я, ставьте цель – и айда пошел, как один мой знакомый говорил. Раз жизнь прожита, терять уже нечего – про самураев знаете, да? Украсть – так миллион и королеву, так же у вас говорится? Митрофанов фыркнул, Оксана, не сдержавшись, ухмыльнулась тоже и манерно сказала: – Мужчина, угостите даму сигареткой. – Да я не курю давно, – ответил Митрофанов, впервые обозначив тут же задавленное движение. – Да я тоже, – призналась Оксана. – Тогда попить принесите, что ли. Она была уверена, что Митрофанов примется, как положено его психотипу, нудно уточнять, что именно принести, и как-нибудь да продемонстрирует смесь подобострастия или хотя бы чинопочитания с презрением быдломана к усосавшейся и капризничающей бабе-командирше. И это развеет кисею странного чувства, паутинкой повисшего в темноте между двумя стульями с высокими спинками. Митрофанов кивнул, встал и ушел. Золотницкая в такт оглушающему умц-умц проорала, что будет каждый день прибегать к своим любимым-прелюбимым девчонкам. Оксана посидела немного, соображая, что чувствует и почему, а потом все-таки посмотрела в телефон. Искал ее только Тимофей, зато в четырех мессенджерах сразу. Оксана не стала открывать ни одно из сообщений, погасила экран и снова попробовала додуматься сама не зная до чего. Не успела – Митрофанов вернулся. Он протянул стакан воды, холодной и без газа. Оксана припала. Оказывается, она страшно хотела пить, так что вытянула полстакана в один глоток, а вторым и третьим остудила горящее нёбо. А Митрофанов вдруг наклонился к ее ногам. Оксана не отшатнулась лишь потому, что не успела заметить его движение – а когда заметила, страшно испугалась, как девочка просто. Бог знает какая дичь представилась, чуть коленки к подбородку не вскинула. Митрофанов уже выпрямился, шагнул к своему стулу и сел, глядя все на тот же отсвет. Оксана, кипя извилинами и нервами, собралась вызвериться на него – заминка была только за тем, чтобы убедиться, что владеет голосом, испуг показывать нельзя, это закон выживания. А пока убеждалась, посмотрела все-таки под ноги. Там стояли ее туфли. Так, подумала Оксана почти в панике. Так. – С-спасибо, Даниил Юрьевич, – сказала она, влезая ногами в туфли и судорожно соображая, что тут еще можно сказать. Телефон спас. Тимофей, родненький, как же ты вовремя, подумала Оксана хищно. Сам под нож лег, ягненочек. – Ксан, ну где ты лазишь, а? Время одиннадцать, я на измене, в телеграме пишу, в мессенджере, в вотсапе, а тебе параллельно, не просматриваешь даже. Тебя ждать сегодня вообще? – Как хочешь, – сказала Оксана. – Ну чего начинаешь? Нормально скажи.