— Да уж, тут не поспоришь… — Государь! — Загалдели вокруг меня рынды, отогнавшие, наконец, поляков и сообразившие что охраняемого лица нигде не видно, — государь, ты не ранен? — Не дождетесь, — усмехнулся я и едва не упал. — Ой держите меня семеро! Помял-таки проклятый… Пока мы так дрались, командовавший нашей артиллерией Ван Дейк подтянул пушки и несколькими залпами заставил поляков отойти. Сражение было окончено. Нам достался вражеский лагерь и усеянное трупами поле боя. Вельяминов готовил полки для преследования отступавшего неприятеля, а я занял место в наскоро приготовленных для меня носилках. — Как там Пожарский? — Спросил я у Михальского. — Живой, слава Богу, — громко, так чтобы слышали рынды и прежде всего Петька Пожарский, отозвался он. Затем оглянувшись, наклонился и тихонько прошептал: — Однако это не все новости. Прибыл гонец из Москвы. — И что там? — поморщился я, ожидая очередную каверзу. Ответ едва не выбил меня из носилок. — Бунт! — Что?!!! — Бунт, государь. Толком ничего не ясно, только ведомо что стрельцы и бояре заперлись в Кремле, а иные в иноземной слободе отбиваются. — Кто зачинщик? — Телятевский. — Да что же это за наказание такое, где какая неподобь, так сразу Телятевский! Слушай Корнилий, что хочешь делай, но этого мерзавца добудь мне! — Может лучше Владислава? — Да ну его к черту, этого Владислава. Как пришел, так и уйдет, а вот этот треклятый Телятевский мне уже в печенке сидит! * * * Над златоглавой Москвой плыл густой, просто обволакивающий, колокольный звон. В дни праздничные его называли "малиновым", но сегодня жителей стольного града он совсем не радовал. Во всех соборах, церквях и монастырях денно и нощно служили литургии об одолении супостата, но привычные молитвословия не приносили успокоения душам верующих. Откуда-то взялось огромное количество юродивых, бродячих монахов и просто кликуш, сулящих разные беды москвичам. Те с тоской вспоминали смутное разорение и торопливо крестились. Один из юродивых даже кричал, что все беды посланы господом от того, что москвичи отказались от крестного целования королевичу Владиславу и выбрали безбожного немца. Случившиеся неподалеку стрельцы, недолго думая стали вязать крамольника. Правда толпящимся вокруг простым людям не больно-то понравилось, что пришлые ратники хотят имать божьего человека, и они встали на его защиту. — Чего творите, окаянные, — кричали они, — как воевать, так вас нету! Стрельцы поначалу смутились, но затем повинуясь приказу десятника все же попытались оттеснить местных и схватить юродивого, но того уже и след простыл. За всем этим с тревогой наблюдали пришедшие в Новодевичий монастырь женщины. Старшая из них — Авдотья Пушкарева, торопливо перекрестилась и с тревогой сказала дочерям: — Гляньте, что делается! И чего я вас послушалась да пошла сюда. В слободской церкви бы и помолились. — Полно тебе, маменька, — возразила Мария, — кругом караулы крепкие — стрельцы да дворяне, никакой татьбы не допустят. — Да что же ты матери перечишь, оглашенная! — Возмутилась стрельчиха и повернулась еще к одной участнице похода, — хоть вы ей скажите боярышня! Алена Вельяминова, к которой она обращалась, в ответ лишь вздохнула и кротко ответила: — Ничто, поставим свечи к чудотворной иконе и пойдем. Оно и вправду тревожно в городе. Сестра всесильного окольничего, по своему обыкновению, была одета как простая зажиточная горожанка и ничем не выделялась на фоне семейства Пушкаревых. Пожалуй, что Глаша с Марьюшкой были и понаряднее. С отъездом брата на войну присмотр за ней стал не таким строгим, однако помня обещание данное Никите, одна она больше не ходила. Разве что в церковь. Отстояв службу, женщины собрались было уходить, но тут им путь преградила послушница. — Зовут вас, — тихо, но вместе с тем твердо сказала она, обозначив легкий поклон. — Нас? — Удивились девушки, и переглянусь со смертельно побледневшей матерью. Делать было нечего, и они последовали за скользившей, словно черная тень монастырской служительницей. Та привела и в просторную палату и, еще раз поклонившись, тут же удалилась. Девушки снова встревоженно переглянулись, но тут к ним из ниши вышла монахиня одетая, в отличие от большинства сестер, богато и даже с некоторым изяществом. Ряса, апостольник и немного сволакивающая сзади мантия были из тонкого заморского сукна, а наперсный крест блестел золотом. В руках игуменья (а это была она) перебирала ярко-синие четки. Увидев ее, Авдотья страшно побледнела и повалилась в ноги, но та не дала ей пасть ниц и помогла подняться. — Прости меня матушка… — пролепетала стрельчиха, но та снова прервала ее. — Не за что тебе передо мной виниться, а за прочее Бог простит! Оставив Пушкареву, монахиня подошла к склонившимся в поклоне девушкам и внимательно их оглядела. — Выросли уж, — бесстрастным голосом промолвила она, — красавицами стали. Женихи есть? Погодите, не говорите. Я сама скажу. Девушки растерялись от такого поворота событий и только хлопали глазами, а таинственная инокиня пристально взглянув каждой в глаза, продолжила говорить: — Ты, — обратилась она к старшей, — скоро замуж выйдешь. Отдаст тебя Анисим за суженого твоего. Будет у вас все хорошо, семья, дом, дети. — Спасибо, матушка, — поклонилась ей, зардевшись, черноволосая красавица Глаша, но та не стала ее слушать и обратилась к Марьюшке. — Красавицей растешь, — строго, будто осуждая, заявила игуменья, — через то много горести примешь, ибо в красоте женской соблазн диавольский заключен. — Что же и не любить теперь? — Вдруг воскликнула Марьюшка и сама испугалась своей дерзости. — Голосок звонкий, ровно колокольчик, — покачала головой монахиня и на глаза ее вдруг блеснули слезы, — и язык удержу не знает. Бедная девочка, ты о заморском принце мечтаешь, а того и не ведаешь, что и у принцесс хлеб горек бывает. — Отчего так, матушка? — Матушка… — словно со стоном повторила таинственная незнакомка, но справившись с собой, продолжала, — оттого, милая, что они слезами своими его поливают. — И что же делать? — Ничего. Своей судьбы никто не минует. Спаситель твой от многих горестей тебя защитить сможет, но и ему не все подвластно. — Что же и не любить теперь? — повторила вопрос Машка. — Как же девице не любить, — покачала головой игуменья, — нельзя без того. Только рано тебе об сем думать. Всему свое время, милая. Договорив, она решительно отвернулась от младшей Пушкаревой и внимательно оглядела Алену. — А мне что скажешь, Ксения Борисовна? — Тихо спросила Вельяминова, выдержав ее пронзительный взгляд. — Была когда-то Ксенией, — покривила губы настоятельница Новодевичьего монастыря, — а теперь многогрешная монахиня Ольга перед тобой. Ты мне вот что скажи, боярышня, по себе ли ты сук рубишь? — Сама сказала, что своей судьбы не минуешь. — Верно, а ОН тебе разве не говорил, что всякий сам кузнец своей судьбы? — Говорил. А только я для себя иной судьбы не желаю! — А не боишься, что сама в этих стенах окажешься, знаешь ведь, поди, для чего сия обитель поставлена? — Не боюсь! — И если за каждый день с ним, придется годом здесь заплатить? — Пусть так, но хоть один день да мой! — Будь по-твоему, получишь что хочешь. Только потом не жалуйся. Выйдя из ворот монастыря женщины, двинулись было к ожидавшему их возку, но дорогу им преградила толпа народа собравшегося вокруг расхристанного ратника без шапки истошно вопящего: — Измена! — Что случилось то? — встревоженно спрашивали его собравшиеся. — Побили войско наше под Можайском, — выдохнул тот. — Как? — Немцы изменили! Государь погиб! Войско все наше полегло! — Врешь! — Я сам там был! — Продолжал отрывисто выкрикивать ратник. — В полку князя Пронского. Мы по ляхам ударили, а немцы нас не поддержали! Ответом на эти слова была лишь гробовая тишина. Казалось, даже вездесущие воробьи перестали чирикать, узнав о постигшем горожан несчастии. Тем временем, к ратнику присоединился давешний юродивый и заорал что было мочи: — Немцы в Кукуе колдовством занимаются! Лизка Лямкина на войско наше порчу навела!