— Вы правы, ваше высочество, уже через несколько минут после падения, я вел своих солдат к победе. — Да, в тот раз вы божьим попущением одолели нас, — с горечью промолвил принц и поморщился от боли. — Вы все же не здоровы, кузен, у вас есть лекарь? — Пустяки, — отмахнулся он, — у меня достаточно сил, чтобы принимать участие в переговорах. Кстати, о каком слоне вы вели речь? — Видите ли, ваше высочество, я ожидаю, прибытия персидских послов, которые в числе прочего везут мне в подарок от шаха несколько диковинных зверей. Им пора бы уже прибыть, а тут вы со своим глупым походом… — Понимаю-понимаю, — сочувственно вздохнул ставший рядом с королевичем ксендз, — слон это действительно важно. Он ведь может чего доброго пострадать во время бунта. — Бунта? — широко поднял брови Сапега. Не знаю, откуда этот проклятый священник получал вести, но судя по всему, его информаторы не даром ели свой хлеб. Услышав о них, сенаторы приободрились и стали поглядывать на меня с нескрываемым злорадством. — Боюсь, вас неверно информировали, — с деланным равнодушием отозвался я, — в Москве действительно были некоторые беспорядки, но они уже закончились. — Вы уверены? — Ну, конечно, я отправил в столицу вызволенных мною из плена русских воевод. Шеина, князя Трубецкого и других важных персон и волнения сразу же успокоились. Они кстати и были вызваны ложными известиями о том, что вы расправились с нашими пленными. Узнав об этом, москвичи страшно возбудились и потребовали ответить такими же мерами. Они отчего-то немного недолюбливают поляков. Впрочем, я полагаю, пан рефендарий помнит об этом. Не так ли? — Надеюсь с нашими пленными все благополучно? — напряженно спросил Владислав, вскинув на меня глаза. — Разумеется, — пожал я плечами, — они ведь не в Москве, а в совершенно других городах нашего царства. И пока им ничего не угрожает. — Слава Езусу, — откинулся тот на спину и закрыл глаза. Похоже, ему и впрямь было нехорошо. — Господа сенаторы, — обратился я к переговорщикам, — ваш сюрприз удался, но он может стоить здоровья или даже жизни вашему королевичу, посему я полагаю, для первого дня достаточно. Предлагаю продолжить завтра. Впереди ночь и у вас есть время обдумать ситуацию и привести ваши желания в соответствие с вашими возможностями, но хочу сказать сразу, есть один пункт, в котором я не уступлю. Я настоятельно требую возвращения царских и церковных реликвий украденных и вывезенных вами из Московского кремля! С этими словами я решительно встал и, коротко кивнув в сторону носилок принца, двинулся к выходу. Сенаторы тоже поднялись и, поклонившись мне в вслед, озадачено переглянулись. — Я говорил вам, что его высочеству стоит поберечь себя, — со сдержанным гневом стал выговаривать Калиновскому Сапега. — Это было желание королевича, — парировал тот, — к тому же, нам явно удалось вывести из себя мекленбургского дьявола. Он определенно не ожидал нас тут увидеть! — Это точно, — усмехнулся подошедший к ним епископ Новодворский, — он даже перестал разыгрывать этот глупый фарс. — О чем вы? — Я о поведении герцога. Он только что разбил наши войска, а ведет себя будто… я даже не знаю с кем его сравнить! Пожаловался на то, что его обманули рижане, и тут же сказал, что ожидает помощь шведов. А закончил требованием вернуть какие-то сокровища. Ей богу, я решительно ничего не понимаю! — Все очень просто, — с улыбкой отвечал ему Калиновский, — герцог оказался в крайне сложной ситуации и, растерявшись, делает одну ошибку за другой. — Или тянет время, ожидая прибытия подкреплений, — хмыкнул Гонсевский. — Вы думаете? — Встрепенулся Сапега. — Я почти уверен, что он что-то задумал и потому ломает перед нами комедию. — Имперский князь ломает комедию? — Именно, только смеяться будем не мы с вами. Вскочив в седло и двинувшись прочь из деревни, я на минуту остановился и подозвав к себе свитских, с раздражением спросил. — Где Михальский? — Не ведаю, государь, — отозвался Вельяминов, — второй день от него вестей нет. — Плохо, без него тут шляется кто хочет, как у себя дома. — Господь с тобой, все пути перекрыли, мышь не проскочит, птица не пролетит… — Ага, а Владислав этот, откуда взялся? — Да пес его знает, латинянина этого. Может они давно тут? — Нет, он с войсками был… ладно, разберемся. И это, передайте О?Конору, чтобы навестил болящего. — А может господь его и без врачебной помощи приберет? — Да кабы… тьфу, пропасть! Я хотел сказать, полегче на поворотах, он мне родня все же, через жену. Надо куртуазность проявить, сиречь — вежество! Ты мне лучше вот что скажи, откуда этот чертов Калиновский, про бунт в Москве ведает? — Вестимо откуда, от соглядатаев… — Каких еще соглядатаев? — Да мало ли у тебя латинских выкормышей в академии… — Подожди, ты про Игнатия что ли? — А про кого еще, природный иезуит, а ты его к обучению юношества приставил. — Но-но, ты опять царской воле перечишь? — Прости, государь, ты спросил, а я ответил. Я некоторое время молчал, старательно сдерживая раздражение. Неприязнь Никиты к проректору Славяно-Греко-Латинской академии новостью для меня не была. Но пока что укорить бывшего падре Игнасио было абсолютно не в чем. Преподавал он на совесть, в подозрительных связях замечен не был, да и заменить его по большому счету было пока не кем. Ученые греки, приезжавшие время от времени в Москву, больше чаяли серебра, а не просвещения. Да и фанариоты,[59] по моему мнению, были ничуть не лучше иезуитов. — Государь-надежа, не вели казнить, вели слово молвить, — отвлек меня от размышлений чей то крик. Обернувшись я увидел человека одетого в причудливую смесь польского и русского костюмов, пытающегося миновать охрану. Это у него плохо получалось, потому что кирасиры из моей свиты встали на его пути стеной. — Кто таков? — Помещик здешний, — сорвал он с головы шапку, — Тимошка Шушерин. Нижайше прошу у вашего величества милости! — Ну, говори, — позволил я. — Пресветлый и ясновельможный государь, — начал тот, путая польские и русские обороты. — На одну только вашу справедливость уповаю… — Дело говори! — Конечно-конечно, ваше царское и королевское величество, не во гнев вам будь сказано, но я действительно здешний законный пан, а дьяки вашей милости, не хотят этого признавать и я вынужден влачить жалкое существование и не имею возможности услужить вашему величеству, так как мне этого бы хотелось! — Ты чего-нибудь понял? — удивленно спросил я Вельяминова. — Да понять-то немудрено, — усмехнулся окольничий. — Дворянин сей, в войске королевича был, а теперь, значит, амнистию получил, и поместье свое назад желает. — Да как это было обещано в грамоте, — с готовностью подтвердил помещик, к которому на мгновение вернулась способность понятно выражаться. — Раз обещал — значит вернут. — Это если тут никого другого не испоместили. — Как можно, — заверещал Шушерин, — это есть моя вотчина! У меня и грамоты на сей счет имеются. — Ну-ка, покажи, что у тебя за грамоты. Дворянин помялся и, вытащив из висевшей на боку сумы берестяной футляр, достал оттуда пергамент и с опаской подал Вельяминову. Тот не стал изображать из себя грамотного и тут же передал документ Ртищеву. Дьяк мельком глянул в документ и ухмыльнулся. — Что там смешного? — Да как же, государь, ты только погляди, кем сия грамотка выдана. — И кем же? — Королем Жигимонтом, в лето 1610 от Рождества Христова. — Теперь понятно, почему ее дьяки не признают, — засмеялся Никита. — Так что с того, — округлил глаза Шушерин, — разве государь не обещал признать все пожалования прежних государей? — Ты говори, да не заговаривайся! — Строго прикрикнул на него Вельяминов, — когда это Жигимонт нашим законным государем стал? — Но польский круль то он законный… Это заявление показалось нам таким забавным, что мы дружно рассмеялись над насупившимся владельцем села.