Джунковский ответил: — Когда в пятнадцатом году я покинул министерский пост, в канун отъезда на передовую зашел в сыск проститься. Фотограф Ирошников тут как тут: «Фало заболел тяжело, придется усыпить его!» Я обиделся за знаменитого Фало: «Пса с собой заберу». Так и сделал, отправил собаку с сопровождающим в Петроград, а моя милая сестрица Евдокия Федоровна кобеля вылечила. Фрейлина согласно кивнула: — Фало — овчарка редкой грюнендальской породы, хозяевам предана, к чужакам беспощадна. Вся округа знает ее свирепость, боятся к нам лезть. — Подошла к Соколову, погладила его плечо. — Вы сильно изменились, Аполлинарий Николаевич… Джунковский усмехнулся: — Нет, сестренка, наш граф остался таким же ловким на проделки, как в молодые годы! Это надо додуматься — в окно залезть. Сейчас столько всякой рвани расплодилось, что я мог бы вгорячах пристрелить… — Не мог бы! Я вначале убедился, что на тебе кобуры нет. На курок спешат нажать слабонервные, а ты у нас олицетворение мужественного спокойствия. Хозяева рассмеялись, и эта радость, которую они давно не испытывали, на мгновение вернула в стародавние счастливые времена, когда на душе царил вечный праздник. — Я в газетах прочитал, что тебя, Владимир Федорович, затребовали с передовой на строгий допрос в Чрезвычайную комиссию. Понял: ты в Петрограде. Если бы ты знал, как мне нужен! Хотя у нас больше нет нормального государства, а есть территория, но у меня дело истинно государственной важности. — Я думал, что ты, милый друг, зашел ко мне по старой дружбе, а ты — из корыстных побуждений. Ну, и для чего я тебе понадобился? Что за таинственное дело? — Вначале давайте ужинать, — сказала фрейлина. — Прислуга на своей половине давно спит, но я сей миг разбужу… Им нынче просторно — осталось всего трое: горничная, повариха да истопник. Все остальные разбежались по своим деревням — помещичье добро делить, да теперь и сытней в деревне. Соколов подошел к фрейлине, взял ее за руки и ласково сказал: — Евдокия Федоровна, не беспокойте прислугу. Теперь такие времена, что лишние уши — дело напрасное и опасное. Фрейлина согласно качнула головой: — Удивительно, но люди, почти одновременно с февральским переворотом, так переменились, так испортились, что донесут и на мать родную. Соколов сказал: — Докладываю, что я перешел на полулегальное положение. Случилось это нынче в половине восьмого вечера. Вот почему я проник к вам тайным образом. С нанесением повреждения вашей кованой ограде. Джунковский поморщился: — Граф, ты ломал ограду? Небось ради своего экстравагантного нрава? Фрейлина с любопытством смотрела на Соколова: — Аполлинарий Николаевич, вы опять чего-нибудь набедокурили? — Обязательно набедокурил! Я воспитывал торжествующего хама. — Соколов извлек из заплечного солдатского мешка три заплесневелые бутылки. — Это «Марго» урожая благословенного 1874 года. Покойный батюшка словно сердцем чувствовал государственные катаклизмы, в свое время изрядно запасся этим божественным напитком. Джунковский приятно удивился, разглядывая этикетки. Фрейлина заторопилась: — Несу все, что есть в холодильном шкафу: маслины, сыр бри, ветчину… Джунковский объяснил: — Это мои однополчане позаботились обо мне! Думали, что меня сразу потащат в Петропавловку, дескать, приготовили тюремную передачу… Но пока Бог миловал, за решетку потащат, но позже. Фрейлина возмутилась: — Володя, ты что такое говоришь! — Повернулась к Соколову: — Вы, Аполлинарий Николаевич, желаете ветчины? — Отсутствием аппетита, Евдокия Федоровна, никогда не страдал. Хорошая ветчина с хреном да под красное бордо? По нынешним голодно-революционным временам это буржуазная роскошь. Джунковский полюбопытствовал: — И где, милый друг, ты остановился? В отцовском доме? — В доме на Садовой теперь расположился Совет каких-то депутатов… — Народ окрестил их метко: Совет собачьих депутатов, — рассмеялся Джунковский. — В Смольном, видите ли, им места не хватило. Надо влезать в частные дома. — Понятно, что первым делом разворовали все, что еще не успели до них украсть революционные матросы, и сразу же сунулись в излюбленное место — в винный погребок. Но верный слуга, славное порождение времен крепостнических, древний Семен еще прежде умудрился перепрятать с сотню коллекционных бутылок в погреб, вход в который так замаскировал, что революционные массы его не нашли. Учитывая пролетарское происхождение Семена и его антикварный возраст, новое начальство разрешило ему на правах дворника остаться в доме. Всех остальных домочадцев прогнали на улицу. И вот теперь этот новоявленный пролетарий, монархист и верный мне человек, рискуя головой, сохранил эти реликты мирного времени и обещал по мере возможности поддерживать меня и впредь. Фрейлина разложила на столе столовое серебро и обратилась к Соколову: — Вы давно, Аполлинарий Николаевич, в Петербурге? — Целую вечность — с нынешнего утра! После эпопеи на Балтике, когда удалось потопить германскую подводную лодку, я попал на миноносец «Стремительный». Тот доставил меня в новый порт Романов-на-Мурмане, что в Кольском заливе. Это от Петрограда чуть меньше полутора тысяч верст. Выдали проходное свидетельство: дескать, полковник охранного отделения такой-то извлечен из воды после потопления российскими моряками германской субмарины. Нынче-де едет по месту службы в Петроград. Ничего глупее написать было нельзя. Полное впечатление, что я германский моряк или шпион. А что я враг революционной разнузданности, так это у меня, кажется, на лбу написано. Нынешнюю свободу я с удовольствием бы малость укоротил. Русскому мужику давать свободу — все равно что поставить перед ним ведро самогона и сказать, чтобы он выпил лишь одну чарку. Выпьет все ведро и с пьяных глаз зарежет жену и сожжет собственный дом. Джунковский сочувственно покачал головой: — Каждый патруль считал за дело доблести задержать тебя? — Именно так! Едва на платформе покажешься, как тут же слышишь: «Гражданин, твое удостоверение!» И ведут под дулами ружей в комендатуру. Вот я и пробирался в Петроград почти полтора месяца. Десять раз меня арестовывали революционные товарищи, пять раз водили на расстрел. Каждый раз удавалось уходить. Однако, друзья, я вновь с вами, вновь вернулся в Петербург. Меня здесь, увы, с цветами не встречали… Джунковский вставил: — С музыкой и с цветами у нас встречают лишь германских шпионов — Ульянова-Ленина и его приятелей. — Да, у нас чем чудней, тем веселей! Я проделал на родину тяжелый путь, кажется, лишь для того, чтобы какая-то рвань не пустила меня в родовой дом. Как вам это нравится? Фрейлина смиренно вздохнула, перекрестилась: — За наши грехи Господь посылает испытания! Пачки денег Джунковский, ласково глядя на приятеля серо-голубыми глазами, с легкой улыбкой спросил: — А в своем родовом гнезде, чувствую, ты дров, Аполлинарий Николаевич, наломал? — Нет, не дров — костей. — Лицо Соколова потемнело. — О гибели своих близких — жены, сына и отца — я прочитал в газетах, едва сошел на берег. Ведь я своими глазами видел, как немцы пустили на дно «Цесаревича Алексея»! Но я не знал, что на его борту находятся дорогие мне люди. И вот теперь, направляясь в свой петербургский дом, я думал прикоснуться к предметам счастливых безвозвратных дней, пожить в родных стенах, отдохнуть телом и душой. Подхожу, наблюдаю: у парадных дверей стоят двое в шинелях, ружья держат как лопаты. Пропускают лишь по удостоверениям. Взглянул я на окна — чужие люди. На балконе какие-то оборванцы самокрутками небо коптят. Я спокойно мог бы задами с черного хода войти — все лазейки с детства знаю, да взыграло во мне самолюбие. По какому праву, пока я воевал, эта тыловая рвань дом мой захватила? Ну и прямиком к мраморному подъезду. Солдаты штыками путь мне преградили: «Свой мандат предъяви!» Я им в личики глянул и шепчу: «Крысы революционные, это мой природный дом, я в детстве тут жил, моя комната на втором этаже». Но они меня не поняли, лишь на «крысу» обиделись, стали обзываться «буржуем недорезанным». Штыки к моей груди приставили, требуют: «Пошел вон, стрелять будем!» Достали полицейские свистульки, щеки раздули — для моего ареста подмогу звать. Я этих вояк за грудки ухватил да затылками о дубовую дверь так шмякнул, что они полумертвые на ступеньки рухнули, только из брыластых ртов свистульки торчат. Фрейлина перекрестилась: — Господи, ужас какой! — и отправилась в столовую накрывать на стол. Соколов продолжил рассказ, а Джунковский внимательно слушал. — Все произошло столь стремительно, что на эту сцену никто из революционных товарищей внимания не обратил. Я походил по дому, полюбовался мерзостью запустения, окурками и плевками на роскошном пар кете, послушал матюги представителей новой власти. Причем женщины не уступают в этом искусстве мужчинам — эмансипируются! Шныряют из дверей в двери, в зубах папиросы. Я видел изуродованную мебель, порванные штыками картины фламандцев. Там, где была библиотека, трещат машинистки, на полу кучи мусора. В мою спальню притащили столы, на них — горы бумаг, за столами — уголовные типажи. Гостиную перегородили пополам, стащили сюда из других помещений антикварные шкафы и столы. Везде суета неимоверная, шум, гам, орут по телефонам. По коридору слоняются личности в штатских пиджаках и военном галифе, хлопают дверями, переругиваются. Одноглазая бабка, похожая на горьковскую старуху Изергиль, налетела с разбегу на меня, трясет за рукав, орет: «Почему накладные не подписаны? Пойдешь под трибунал!» Дом умалишенных! Уже решил: «Принесу бензин, пролью его в коридорах, снаружи припру двери ломом, подожгу. Пусть сгорит вся нечисть, которая воровским путем влезла в мое родовое гнездо!» Да вдруг смотрю — глазам не верю: с метлой и в дворницком переднике идет наш старинный слуга Семен. Вот это встреча! Обнялись мы, всплакнул Семен и утащил меня в свою клетушку. Вовремя мы ушли: Аники-воины на ступеньках очухались, рыщут, желают меня арестовать. У Семена меня не нашли, а тот открыл тайну: «Когда ваш батюшка в Америку на пароходе поплыли, то перед тем ходили грустный, знать, у него такое предчувствие было. И он передал мне большую шкатулку. Мол, храни, Семен, для молодого графа, то есть для вас. Наказал: там, дескать, фумильные кольца-браслеты, а еще деньги в ассигнациях, потому что он, то есть вы, всегда имеете привычку много транжирить, мол, в кого такой мот, то есть вы, пошли? Теперь имения наши, то есть ваши, в Тверской и Самарской губерниях сожгли, землю крестьяне захватили, и никаких денег оттуда больше впредь не предвидится. Шкатулочку я сразу же в подвале поглубже запрятал и теперь вам, сударь мой, верну. А еще вам есть удовольствие: прежде чем солдаты въехали в наш дом, я в том же подвальчике шесть корзин со старинным вином спрятал. Так что спустимся осторожно и все забирайте, чтоб этим извергам ничего не досталось». Мы спустились с Семеном в подвал. Там, в углу, находился люк, который вел в небольшое помещение, которое прежде было ледником. Люк был завален разным мусором, а кольцо, чтобы внимание не привлекать, Семен свинтил. В леднике действительно нашел шесть плетеных корзин с редчайшими винами, которые отец так любил. Забрал полдюжины бутылок, вынул из шкатулки несколько пачек денег. Теперь я богат, словно Крез. — Спохватился: — Владимир Федорович, ты помнишь Веру фон Лауниц? — Как не помнить, когда в четырнадцатом году мы передали через эту Веру пакет с дезинформацией для самого Вальтера Николаи, главы германской разведки! — Демобилизационные планы России? Да, я Вере передал пакет, и мне немцы даже прислали вознаграждение, — рассмеялся Соколов. Джунковский широко улыбнулся: — Но главное, Вера — твоя аманта. Соколов напустил на себя серьезный вид: — Любовница? Да, но только в оперативных целях. Так вот, Вера сейчас в Петрограде. Мне Семен сказал, что она днями искала меня на Садовой. — Соколов умолчал, что он скучал об «аманте» и заходил на ее старую квартиру на Невском, но она сменила адрес. Джунковский удивился: — Фон Лауницы живут в Берлине! Как Вере удалось пробраться через линию фронта? — Хитро улыбнулся. — Впрочем, для влюбленной женщины нет преград. Ты, Аполлинарий Николаевич, счастливец, от тебя женщины без ума. Соколов рассмеялся: — Да, лучше быть без ума от любви, чем от природы… В это время фрейлина пригласила: — Господа, ужин подан, проходите в столовую!