Пёс, удерживаемый лишь прикосновением хозяйской ладони, горбился, рокотал близкой яростью, зрачки метали отблеск пожара. Однова? хватанёт, семеро лекарей не зашьют! Харавона поддёрнули за связанные руки, потащили вперёд, на ходу сдирая исподнее. Загрызенного надсмотрщика отволокли прочь, опустевшим поясом трясли перед глазами боярина: – Нам царевича не указал, укажешь пёсьему зубу. У Харавона вздулись жилы на лбу, он тщетно противился. – Не тронь воеводу, рабы, – раздалось из скопища пленных. Добровольные палачи приостановились. У молодого вельможи с рассечённого лба текла кровь, товарищи пытались его усадить, прикрывали собой, он упрямо поднимался. – Хотели праведного, берите! – А то не возьмём? И подняли, раскидав других вязней. – Праведный, говоришь! Связанного крутили, щипали, тыкали пальцами, кололи чем попадя. Отзовётся ли царская плоть по-иному, чем у обычных людей? Никакой особости не находили. – Чем докажешь? – А докажу. Кто познать хочет, касте?ни? Грозен голос человека, шагнувшего за предел страха. Только здесь некому было послушать его. Все таковы собрались. – Хорош пугать, пуганые. – Истый царевич не за столы поспешил бы, а нас по правде рассуживать. – С безвинных цепи сбивать! – Да толку с ним? Самого на цепь, чтобы знал! Последнее усилие смертника бывает достойно памяти. Воин рванулся. Бешеным движением расшвырял всех державших. Обратился к вожаку палачей. Добела стиснул за спиной кулаки… Перед ним стоял огромный детина, ещё не высушенный тяжёлым трудом и скудной кормёжкой. Узкий лоб, могучая шея, на левой щеке – клеймо бессрочного заточения. Что с таким сотворит израненный пленник? Варнаки галдели, насмешничали. У клеймёного вдруг остекленели глаза, он замер на полуслове, будто услыхав далёкий призыв. А потом рухнул оземь лицом, даже не выставив рук. Все вдруг замолчали, каторжан мгновенным вихрем отмело прочь… И в тишине с речного берега прокричали рога. Передовой корабль взбежал носом на отмель, в пепельной метели маячили ещё два. Позже оказалось: налётная дружина едва дотягивала до сотни мечей, но ошалевшей от неожиданности каторге померещились тысячные отряды. Всё царское войско, подоспевшее отбивать праведного! Застигнутые врасплох, пьяные кто от вина, кто от крови, бунтовщики мало чем смогли ответить карателям. Большинство просто разбежалось от сплочённого клина, ударившего снизу на склон. Железный строй сметал, крушил, затаптывал всё, что попадалось навстречу. Дружина с переднего корабля продвигалась настолько споро, что толпа на травильной площадке так и не успела решить, добивать пленников или поставить щитом. Первые меткие стрелы обозначили конец хмельной безнаказанности, сходбище бросилось кто куда. Осталось несколько десятков самых отчаянных. Эти расхватали копья надсмотрщиков, решившись забрать с собой кого повезёт. Оборона плохо далась им. В самом челе клина рубился воин довольно скромного роста, но сущий ширяй. Он нёс тяжеленную чешуйчатую броню, как простую рубашку. Отринув щит, в две руки орудовал огромным мечом. Длинный, широкий клинок, заточенный с одной стороны и увенчанный этаким зубом, разил как колун. Крошил щиты, разносил головы под неумело вздетыми шлемами. Следом плыло знамя: серые крылья, хищный клюв. – Ха?р-р-га! Хар-р-га!.. Тут уж самые стойкие кинулись врассыпную. Натиск могучего воеводы не оставил времени как следует отыграться на пленниках. Над ослабевшим царевичем мелькнуло копьё, но в ноги убийце, извернувшись на земле, вкатился воин из свиты. Предводитель опустил долу страшный косарь: – Тут, что ли, одиннадцатый сын? – Сам чей будешь?.. – прохрипел боярин Харавон. Знамя и клич отметали сомнения, но не просто же так царевича объявлять. – Знать бы, что обрадуюсь тебе, Сеггар Неуступ, – разлепил губы праведный. – Кто на помощь привёл? Воевода оглянулся. Вперёд вытолкнули надсмотрщика в кольчуге, с обвязанной головой: – А вот он. Мешаем зовут. Царевич устало смежил ресницы: – Буду жив, отплачу. – Мне б домой, твоё преподобство, – заторопился Мешай. – Сестричей малых по лавкам четыре… Его сразу утянули назад, в глубину строя: – Царственные от слова не пятят. Кабы до завтра дожить, тогда разговаривать станем. – Мне что спятит, что позабудет, – ворчал недовольный Мешай. – Вона, глаза под лоб. А мне как раз бы подарочек… У берега отзвучал боевой клич. Это завершила расправу младшая Сеггарова чадь, ведомая подвоеводами. Когда старшее знамя вернулось к причалу, там перекатывался хохот. Бунтовщики, взятые кто у винной бочки, кто без штанов, колыхались мычащей толпой. Лихие обидчики слабых, жалкие против истинной силы. Выжившие непу?тки прикрывались рваньём, размазывали румяна и слёзы. Обнимали сапоги витязей, молили не оставлять на погибель. Подвоеводы собрались подле вождя. – Все целы? – коротко спросил Неуступ. – Отрок Лягай скулой дубину поймал. Выправится. – А веселье с чего? – Варнаки угомониться не могут. С головами на плахе девок всё делят. Сеггар хмуро оглядел никому не нужный полон. Ухо?ботье каторги, канувшей в прошлое вместе с былой Андархайной. И что теперь с ним делать? – Под топор, – прогудел один подвоевода. Тяжёлая секира бабочкой порхала в непомерно сильной руке. – Была охота лезо марать, – возразил второй, весёлый и гибкий. У него на новеньком знамени трепетала скопа. Подошли ещё трое ближников. – О чём спор, други? – Нету спора. Воевода взятых судит, мы советами помогаем. Молви, Оскремётушка! Седеющий воин быстро взял сторону: – Я с Ялмаком. Эти хуже крапивы, выводить, так под корень. – Я бы… – начал второй. Ялмак перебил: – Миро?вщик, ясно, за щаду. Ты как мыслишь, Крыло? Красавец-витязь – синий взор, тёмные волосы убраны с высокого лба – отмахнулся, сел чистить потрудившиеся мечи-близнецы. Судьба взыскала его редким даром оберучья, но не истой ревностью к бою. Он холил клинки, а казалось – струны после игры протирал. – Мне ли забота? Воевода приговорит, я песню сложу. Сеггар заслонил рукавицей глаза от колючих пепельных хлопьев. Долго смотрел в кровавое небо. На вершины хребта, окаймлённые глухо громыхающим заревом. Потом снова на пленников. Наконец вышел вперёд: – Слыхали, пои?мники? Те как-то разом примолкли. Отрезвели. Кто был пьян, вернулись в себя. Уставились на обтекающий кровью косарь. Услышали посвист лезвия возле своих шей. – Всех бы вас по делам вашим казнить смертью. За былые грехи, за раны праведного царевича… а вот не стану. Чести много, непотребные души вслед светлой государевой посылать. Отплывём – ступайте, говорю, кто куда хочет. На новом разбое возьму, не помилую. В толпе немного особняком держались несколько человек. С десяток обросших дикими волосами мужчин, починщиков насмешившей воинов ссоры из-за блудниц. А за широкой спиной одного косматого душегубца, кто бы мог ждать, таилась бабёнка из вольных. Хозяюшку весёлой избы суровый Кудаш избрал для себя. Отстоял кулаками, а дружки ему помогли. Так, всех вместе, сеггаровичи вытащили их во двор. И наставница «ласковых девушек» не бросилась к витязям за спасением. Она тоже сделала выбор. В Торожиху Жогушка, младший Опёнок, страсть не любил, когда мама его ребячила птенчиком, звоночком, кубариком. Оттого не любил, что заранее знал, чем кончится дело. Мама вытрет намокшие глаза, примется обнимать, целовать и… снова не пустит с другими ребятами кататься по ледяным валам на морозках. «Дома посиди, чадунюшко». Он и рад бы кроить лоскутья с бабушкой Коренихой или помогать брату Светелу варить клей. Но на что мама так его нежила, словно за порогом он должен был себе тотчас шею свернуть? – Любит тебя, затем и боится, – объяснял брат. – Что случись, сама сразу жить перестанет.