Памяти мамы Начну с финала, который превратил эту историю в фарс. Я бы даже сказал, в постыдный фарс. Последнее мне особенно обидно теперь, когда страх отступил. Сейчас я всё чаще думаю, что то, к чему был причастен, чем занимался много лет, заслуживало другого. Впрочем, кто знает. В прошлом, 2015 году – я только что вернулся из экспедиции – приятель, решив, что мне будет любопытно, по электронной почте переслал большую статью из английского “Эсквайра”. Речь в ней шла о нашем разведчике, проработавшем в Аргентине с 1968-го по 1990 год. Но дело вскрылось буквально вчера, так что материал был с пылу с жару. Причем вскрылось случайно. Когда вышли наружу все обстоятельства, начался огромный скандал. Он еще долго не уляжется, чересчур влиятельные люди оказались замешаны в это дерьмо. Вот суть напечатанного в “Эсквайре”. Внук великого князя Михаила Романова Евгений – возможно, бастард – законных детей у князя Михаила не было, однако куда вероятнее, обыкновенный самозванец – в 1967 году бежит из советской Венгрии в Австрию. Промаявшись несколько месяцев в Европе, он без особых проблем получает политическое убежище, а с ним и вид на жительство в Аргентине. Дальше наш Евгений быстро и с необыкновенной легкостью становится завсегдатаем самых модных салонов Буэнос-Айреса и членом закрытых клубов. В общем, за два-три года делается своим в высшем свете аргентинской столицы. Это только начало. К середине семидесятых Романов уже сам вовсю дает балы, спонсирует постановки в Национальной опере и возит из Франции импрессионистов. Его имя не сходит со страниц газет, а тут вдруг “Эсквайр” почтенной публике объявляет, что он никакой не Романов – самый заурядный чекист. Впрочем, ясное дело, удачливый. Двадцать лет с гаком этот приблудный Романов руководил советской резидентурой в Латинской Америке – то есть от границ Мексики с Соединенными Штатами на севере до Огненной земли на юге. Был тем человеком, благодаря которому в Кремле и в Гаване знали, что? происходит во дворцах здешних правителей. Как он сумел себя так поставить, прослеживалось в “Эсквайре” шаг за шагом, и всё равно чисто остапбендеровская грация, изящество, с каким он принимал то, что ему подносилось на блюдечке, лично меня привели в восторг. Итак, австро-венгерская граница. Впрочем, и с Венгрией большой вопрос, но мы его пока обойдем. Дальше – Европа, где что, как и когда – полный мрак. Такое ощущение, что в Германии и Франции он звено за звеном проверял, прозванивал свою “легенду”, заодно практиковался в языках, оттачивал произношение. Вообще способности у него были редкие, а музыкальный слух настоящего пересмешника: он не врал не только в грамматике, но и в звучании речи. Почувствовав себя уверенно – дело было в Мадриде, – наш чекист обратился в Аргентинское посольство. В Буэнос-Айресе поначалу у него были проблемы. Никакой постоянной работы – да он ее и не искал, всё время проводя в танцклассах, где, как прежде языки, до самозабвения шлифовал па разных направлений и школ танго. От природы очень пластичный, это, как многое другое, наш герой осваивал легко. Тогда он еще не был Евгением Романовым. На собеседовании в посольстве он выдал себя за солдата Ференца Надя, по происхождению полунемца-полувенгра, родом из города Тимишоара в Трансильвании. И объяснил, что перешел австрийскую границу, спасаясь от большевиков. С венгерским у него были трудности, немецкий, наоборот, отличный. Кстати, “Эсквайр” предположил, и это кажется разумным, что “венгерский солдат” – его, так сказать, “родовая легенда”. Романовым же он стал на свой страх и риск. Более того, на великокняжеское происхождение было наложено вето, на Лубянке рассудили, что громкая фамилия лишь привлечет внимание к нему самому и к тем, кто будет с ним связан. Что, понятно, никому не нужно. Но Надь настоял на своем. Строптивых не любят, и Москва поначалу встала в позу, отлучила ослушника от груди. Отсюда танцклассы и почти год жизни простым жиголо. Кстати, танцевал он обычно в костюме, очень напоминающем мундир конногвардейского полка. Впрочем, едва выяснилось, что аргентинские барышни в новом великокняжеском обличье его с рук не спускают, Центр решил дать шанс и Романову. Жалеть не пришлось. Русоволосый красавец с зелеными глазами, в которых, как писал “Эсквайр”, женщины тонули, будто в омуте, к тому же настоящий атлет – фигура и мускулы борца-классика, – он считался неотразимым. Так оно, по-видимому, и было. Еще в бытность жиголо, Романов, беря с каждой клятву, рассказывал своим подругам, что, хотя документы у него на имя Ференца Надя, на самом деле он никакой не венгр и никакой не Надь, а прямой наследник российской императорской короны. Когда последний русский царь Николай II увидел, что началась революция и власти ему не удержать, он передал престол своему брату, великому князю Михаилу Романову, родному деду нашего Евгения. В 1918 году – в России уже вовсю шла Гражданская война – Михаила Романова выслали в уральский город Пермь на реку Каму, где он, предчувствуя скорую гибель, развелся с женой, княгиней Брасовой, через месяц тайно обвенчался с фрейлиной своего двора, другой княжной, Лидией Мещерской-Беспаловой, которую давно любил. Жили они вместе недолго. Но когда в том же восемнадцатом году большевики, видя, что народ всё тверже берет сторону великого князя Михаила, единственного, кто был способен прекратить братоубийственную войну, вывезли его в лес и расстреляли, Лидия уже носила под сердцем наследника российского престола. Царственный младенец появился на свет божий в небольшом городке Чистополе – от Перми, если плыть по Каме, пара дней пути – и был окрещен в местной церкви под именем Александр. Впрочем, в метрике, чтобы вслед за отцом не убили и сына, мать записала Александра не Романовым, а Мещерским. Дальше вся юность князя Мещерского прошла в голоде, холоде и крайней нужде. Лидия и он, спасая свои жизни, будто неприкаянные, скитались по стране, бегали из города в город, из деревни в деревню. К счастью, везде находились добрые люди, готовые их спрятать, накормить и согреть. Великий князь Михаил был так любим народом, что многие, хоть и знали, что это грозит им долгим тюремным сроком, давали его вдове и молодому князю кров над головой и деньги, чтобы добраться туда, куда они шли. Удача изменила Александру Мещерскому только в сорок первом году. Судьба настигла его на восточной окраине Великой Казахской степи, в небольшом городке Усть-Каменогорске, в который они приехали двумя днями раньше. Утром на улице князя (он был без матери) остановил патруль, двое милиционеров. Они не стали разбираться, кто он на самом деле, просто отвели Мещерского в здание – в Советской России оно называлось военкоматом, – откуда солдат-новобранцев отправляли проходить действительную службу. В тот же день – солнце еще не зашло – их, почти сотню человек, на местной железнодорожной станции затолкали в эшелон, который шел на запад, в направлении новой советско-германской границы. После недавнего раздела Польши на ней пока не было ни войск, ни укреплений. Обычный сельский пейзаж, который даже не ведал, что где-то в Москве и Берлине простой карандашной линией его только что разрезали на нашу сторону и германскую. Там же, на станции, Александр, к счастью, успел бросить в почтовый ящик открытку для матери. Эта почтовая карточка стала для нее последней весточкой от сына. Больше она никогда ничего о нем не слышала. Так и сошла в могилу в 1959 году, не зная, жив он или нет. Уже в эшелоне Мещерский узнал, что конечный пункт их назначения – учебная военная база недалеко от города Рахова, что в Закарпатской Украине. Там они должны будут пройти начальную военную подготовку, официально она именуется “курс молодого бойца”. Вещь как будто нужная, даже необходимая, но в итоге всё свелось к бесполезной и нескончаемой муштре. За два месяца Мещерского и других солдат не то что не выучили стрелять, они даже ни разу не держали в руках настоящей винтовки. Зато вдоволь было выделанных из березовых поленьев муляжей, с которыми рота по 12 часов в день оттачивала строевые артикулы. Под командованием совершенного зверя, старшины-сверхсрочника, разучивала разные виды равнений и построений, на плацу браво печатала шаг, отдавала честь и выгибала грудь колесом. Там же, на плацу, впрямь как гром с ясного неба их застала война. Прилетела эскадрилья немецких штурмовиков и пара бомбардировщиков; в один заход они сбросили на базу десяток фугасных бомб и несколько зажигательных; этого было достаточно, чтобы началась паника. Ее и не пытались унять. Тушить горевшие казармы, ангары, склад с боеприпасами тоже никто не стал. А еще через три дня, когда немцы подогнали к базе три танка и два взвода пехоты на мотоциклах, солдаты, которым так и не раздали ни настоящих ружей, ни патронов, вместе со своими командирами подняли руки вверх и строем пошли сдаваться. Дальше был лагерь для военнопленных. О том, как там сложилась жизнь его отца, Евгений Романов рассказывал очень подробно. Гнать пленных никуда не стали, под лагерь приспособили ту же военную базу, на которой еще вчера Александра Мещерского и его товарищей учили маршировать. Позже, когда линия фронта приблизилась, лагерь, а с ним и его насельников – к тому времени почти десять тысяч человек – переместили на запад, за Балатон. Небольшую заболоченную низину обнесли колючей проволокой, поставили вышки для часовых, а вокруг плаца, где перед работой происходил развод, сами пленные, сведя их в каре, выстроили пять десятков бараков. Неподалеку было порядочное месторождение железной руды, рядом металлургический заводик, и места отправленных на фронт венгерских рабочих заняли военнопленные. Жизнь была тяжелая, работать приходилось много, а кормили впроголодь, хотя, конечно, сравнивать их лагерь с немецкими же лагерями смерти невозможно. В итоге что такое настоящий голод, князь Мещерский в лагере не узнал. Под Раховом начальником у них был пожилой офицер-шваб по имени Грюнне. Он воевал еще на предыдущей войне, а до того работал приказчиком в одной из петербургских ювелирных лавок. Сразу распознав в Мещерском породу и выяснив, что немецкий у князя тоже хорош, он сделал Александра своей правой рукой. Когда же узнал его историю, стал и вовсе относиться как к сыну. В разговорах за рюмкой водки, хорошо зная русских, уважая их, Грюнне много сокрушался недальновидностью берлинских политиков. Говорил, что если бы Германия захотела привлечь к себе те миллионы солдат, что попали в плен в первые два года войны, большевики давно бы капитулировали. Гитлеру следовало восстановить монархию: “Что было бы плохого для Германии, если бы он посадил на русский трон, например, тебя, дорогой Александр? – говорил Грюнне. – Если бы уничтожил колхозы и вернул крестьянам землю?” Он, Грюнне, готов дать руку на отсечение, что Германия обрела бы тогда в России самого близкого друга и преданного союзника. А против такой силы проклятым англосаксам не устоять. Но Гитлер оказался близорук, и это погубит Германию. Грюнне относился к Александру Мещерскому с полным доверием и в нарушение всех правил выписал ему пропуск, который давал право в любое время и без каких- либо препятствий покидать лагерь и возвращаться обратно. Положение Мещерского не ухудшилось и в Балатонском лагере, где тоже было много русских военнопленных. Начальником здесь служил некий Велш – старый приятель Грюнне и тоже шваб, но из другого маленького городка в Шварцвальде. Грюнне дал своему протеже такую рекомендацию, что и на новом месте Мещерский, сделавшись личным переводчиком Велша, имел полную свободу. Это спасло ему жизнь в апреле сорок пятого года, когда советские войска уже подходили к их лагерю. С помощью того же Велша в венгерской военной комендатуре Мещерскому оформили документы на имя Дьердя Надя и помогли бежать в Австрию, в будущую американскую зону. Уже было известно, что американцы венгров не выдают. Здесь же, в Австрии, он вскоре женился на девушке, которую за три года до того, пятнадцатилетней, угнали на работы в рейх. Сменив несколько ферм, она в итоге тоже оказалась в Австрии. Звали ее Катя Максакова. Она была из хорошей дворянской фамилии, милая, добрая, красивая, и Мещерский влюбился в нее без памяти. Двумя месяцами позднее он как Надь обвенчался с ней в русской православной церкви города Граца. В лагере на сигаретах и письмах Мещерский заработал неплохие деньги, на них там же, в Граце, молодожены сняли уютную квартирку с видом на горы и целый год прожили вполне безмятежно. Единственное, что огорчало Катю, – ее руки. Три года она была скотницей на ферме, с утра до ночи убирала из хлева навоз, ухаживала за коровами, мыла, задавала им корм, доила, и ей казалось, что этой черной работой руки ее навсегда загублены. Впрочем, ванночки с настоем из альпийских трав в конце концов выгладили кожу и сняли воспаление суставов; пальчики снова стали тонкими, изящными, будто она никогда не делала ими ничего другого, кроме как играла на клавикордах. Все же память о том, что? им пришлось пережить, осталась. Стоило зимой выпасть первому снегу, руки мерзли даже в меховой муфте. Пока они жили в Граце и были деньги, Мещерский колебался, не мог решить, что им делать дальше: пытаться остаться в Австрии или попробовать перебраться в Америку. Он спрашивал и Катю, но той было всё равно, она лишь повторяла, что рядом с Александром ей везде хорошо и разницы нет. В конце концов выбор пал на Аргентину, но за то время, что они раздумывали, визы, билеты и остальное, что было необходимо, чтобы добраться до Буэнос-Айреса, сильно вздорожало, и оказалось, что денег не хватает. Балатонский лагерь оставил Мещерскому хорошие связи, и, пытаясь заработать, он вместе с Катей стал возить через границу американские доллары, на которые в Венгрии был хороший спрос. Несколько раз сходило гладко, но однажды венгерские таможенники их задержали, и, если бы Мещерский не откупился, история закончилась бы тюрьмой и немалым сроком. А так у Дьердя Надя с супругой просто отобрали австрийские документы, сказали, что раз они венгры, то и жить им следует в Венгрии. После чего велели убираться. Оттого он, Евгений Романов, по легенде, и родился уже в Венгерской народной республике, в городе Секешвароше. Произошло это в 1946 году. Но вернемся в Буэнос-Айрес. Рядовым жиголо Евгений Романов пробыл неполный год, а затем его взяла на содержание по-прежнему очень красивая, хотя и начавшая увядать вдова богатого местного предпринимателя, некая Валерия ла Томба. Она любила объяснять подругам, что Романов до того пришелся ей по вкусу, что свою жизнь без него она теперь и представить не может. Список достоинств был бесконечен, даже краткая его версия из “Эсквайра” выглядит внушительно. И стати у ее дорогого Эжена, как у греческого бога, и любовник он такой сильный, умелый, каких свет не видывал, опять же – великолепный танцор: стоит ему взять даму за талию, повести ее по паркету, она и впрямь обо всем забывает, не касаясь земли парит, парит и парит. Ей нравилось и его умение вести себя в обществе. Сама родом из знатной наваррской семьи, она считала его манеры безупречными. Валерия видела и одобряла, что он любит всё изящное, может часами подбирать к рубашке и пиджаку галстук и запонки. И остроумие у него было того редкого галльского пошиба, который с тех пор, как уехала из Франции, она ни в ком не встречала. Вдобавок он знал бездну французских и немецких любовных элегий, которые сам, переложив на музыку, часами напевал ей под гитару. У Эжена был, пусть и небольшой, но приятный с хрипотцой баритон. В общем, она была от него без ума, не хотела отпускать и на шаг, но во многие дома приходить с наемным танцором было не принято. В итоге, всё взвесив, она женила его на себе. Брак с ла Томба, как ни посмотри, – поворотная веха в карьере Романова. Что касается Аргентины, то здесь он сразу стал и богат, и желанный гость на любом светском рауте. Высшее общество Буэнос-Айреса наконец оценило то, что раньше видела одна Валерия, и теперь встречало Евгения с распростертыми объятиями. Его остроты гуляли по городу, его вкус, умение одеваться и поддерживать беседу стали чуть ли не эталонными, в общем, в нем признали русского великого князя и гордились, что удостоились его дружбы. Та же метаморфоза с Лубянкой. Сначала, писал “Эсквайр”, Москва и знать о нем ничего не хотела, потом стала смотреть в его сторону – хоть и искоса, но с интересом, – а тут в одночасье он сделался любимым сыном родины. Ее надеждой и опорой. Между тем, он и ла Томба наслаждались жизнью, и казалось, что так будет всегда. Но на земле рай – штука недолговечная. В 1972 году, то есть не прожив с Евгением и пяти лет, Валерия за пару месяцев сгорела от рака шейки матки, который врачи как-то пропустили. После траурной церемонии – на ней были все, включая тогдашнего президента Аргентины, – когда спустя неделю вскрыли завещание ла Томба, оказалось, что свое движимое и недвижимое имущество Валерия, обойдя родных детей, оставила единственному наследнику Евгению Романову. Начались судебные тяжбы. Дети ла Томба то требовали признать завещание поддельным, то утверждали, что, когда оно было составлено, их мать уже не отвечала за свои действия. Последнее могло быть правдой: Валерия умирала в страшных мучениях, чтобы хоть как-то облегчить боли, ей чуть не каждый час кололи морфий, а в подобном состоянии отдаешь ты себе отчет в том, что делаешь, или не отдаешь, сказать трудно. Но судебные инстанции (интересы Романова представляла на процессе молодая, но очень яркая адвокатесса Кристина Мендес де Силва) одна за другой брали сторону Евгения. Наконец, был вынесен и вердикт Верховного суда. Среди прочего в нем говорилось, что завещание Валерии ла Томба составлено в полном соответствии с законом; что же касается преамбулы (она под диктовку была записана ее нотариусом), где ла Томба заявляет, что всё свое состояние она передает в руки великого князя Евгения Романова, что он может распоряжаться им, как сочтет нужным, с тем, однако, чтобы великий князь помнил: цель его жизни – восстановить справедливость, вернуть себе русский престол, – то, вопреки мнению истцов, текст свидетельствует не о помутившемся рассудке их матери, но, напротив, о том, что завещательница до последних дней находилась в здравом уме и твердой памяти. Впрочем, сразу после оглашения вердикта Евгений Романов распорядился ровно половину состояния жены поделить между двумя ее дочерьми и сыном, что свет расценил как акт истинно царской щедрости, еще одно свидетельство его благородного происхождения. Сделавшись владельцем большого состояния, Романов не стал с места в карьер восстанавливать монархию в России, – по-видимому, рассудил, что время не приспело; а пока суть да дело, занялся экспортно-импортными операциями. Что в тех, что в других Москва много ему споспешествовала. В результате не прошло пары лет, а через руки Романова текла половина зерна и говядины, которые Аргентина продавала России. Встречным же курсом, из России в Аргентину, плыли танкеры, под завязку груженные соляркой. Когда стало ясно, что торговля идет по накатанной колее, как бы сама собой, и ему нет нужды безотлучно находиться в Буэнос-Айресе, Романов решил еще раз пересдать карты. На имя той же Кристины Мендес де Силва была выписана генеральная доверенность, что же касается себя, то Романов объявил: с делами покончено, отныне он будет жить частной жизнью – в сущности, то ли русским, то ли креольским барином. Для этого из оборота была выведена часть денег – не слишком значительная, – на них под асьенду куплена узкая горная долина, вся целиком от истока – одной из вершин Анд – до устья – бескрайней аргентинской пампы. В послании Мендес он по обыкновению почти телеграфно писал: “Со мной тут одиннадцать человек. Пара садовников, лесничий, он же егерь, говорит, что знает толк и в собаках – посмотрим; агроном, старый опытный гаучо и два архитектора. Один будет заниматься парком, другой – строить резиденцию. Добавь повара и десять человек прислуги, включая семерых конюхов. Дорог нет, иначе как на лошадях сюда не попадешь. Когда по пампе едем друг за дружкой, караван растягивается на километры”. В следующем, спустя месяц: “Долина – нет слов. Фернандес – мерзавец отъявленный, клейма ставить негде, но тут не обманул. Места девственные, а до Буэнос-Айреса нет и восьмисот километров. Здесь никто никогда не жил. Не знаю, почему прежний хозяин никого не селил. Может, считал, что далеко и пастбищ мало. Впрочем, для меня достаточно. Первым делом на пару с егерем прошли долину. Последнюю палатку ставили прямо на лед. Выше только скала, почти отвесная, иначе бы влез – да небо. Вся дорога – верных сорок километров – две трети камни и бурелом – столько же обратно. Что буду делать, уже решил, обещаю нечто сногсшибательное”. Через неделю: “В сущности, это берега горного ручья. Тут и водопады, и теснины, прочие красоты. В сезон дождей ручей, говорят, сильно разливается, но и сейчас, в сушь, тоже дай бог. Его надо обыграть, и оба архитектора говорят, что знают – как. Ясно одно, сверху вниз всё делится на ярусы – по науке высотная поясность, – между ними ручей скачет, будто горный козел. Должна получиться многотеррасная (я насчитал семь) этажерка. Первый ярус – он примыкает к долине – кусок пампы. Земли тут гектаров пятьсот, если больше, то ненамного. Гаучо сказал, что можно пасти сотню бычков и десятка три лошадей. Завезу английскую верховую породу, она мне давно нравится. Дальше, и значит, выше, будто комок в горле, невысокий холм с пологими склонами. Холм – на откуп садовникам. Южная сторона под виноградники, остальное фруктовый сад и розарий. Здесь ветровая тень, значит, всему будет хорошо. Еще выше пояс широколиственных лесов. На опушке и поставлю резиденцию. В каком стиле, пока не думал. Вокруг немало старых деревьев – дубов, кленов, буков, много граба. Уберем валежник, выкорчуем кусты, молодняк, будут вековые деревья и газон, в общем, в английском духе”. В следующем письме от 16 июля 1975 года: “О высотной поясности уже писал. В нашей долине всё по науке. За широколиственными лесами – хвойные. Как в Альпах – большей частью ели. Высокие, мощные деревья и стоят нетесно. За ними луга, опять же а-ля альпийские, это, если не сбился – пятый ярус. Еще выше – сотни метров каменных осыпей, а на них сверху языком наползает ледник. Между прочим, готовый горнолыжный спуск. Осталось сделать подъемник. Трасса выйдет недлинная, примерно в километр, и несложная, но для таких «профессионалов», как я, в самый раз”. Та же долина и тот же адресат, три года спустя, летом 1978 года: “Отчитываюсь по полной программе. Перво-наперво, Видела (в “Эсквайре” сноска: тогдашний президент Аргентины) настоящий друг. Проложил дорогу (почти 50 километров) и сделал вертолетную площадку. И то и то за счет казны. Стоило, как понимаешь, недешево. В общем, царский подарок. Теперь добраться нетрудно – можно и на машине, и по воздуху. Дальше – мои траты и что из них вылупилось. Бычки набирают вес, чувствуют себя отменно. У лошадей, тех, что английские верховые, претензий ко мне тоже нет. Катаюсь, езжу с гостями на охоту. Пару раз даже устраивали настоящие скачки. Короче, не зря я на них глаз положил. Сад тоже не подкачал. Он, насколько могу судить, разбит по всем правилам, и лоза принялась как надо. Сорта разные, но садовник клянется, что вина будут высшего качества. Солнца, как на юге Италии, потому лоза сплошь итальянская – несколько сицилийских сортов, в том числе сухие мускаты, белые и красные, а по краям, где солнца меньше, кампанские. Вдобавок под слоем чернозема – толстый пласт мела, виноград его любит; и еще один плюс: по словам садовника, в нашем меле, что редкость, бездна правильных микроэлементов. Они добавят лозе силу, а вину – букета. Это не слова. Молодое вино – урожай прошлого года – и вправду чистый сок. Выше виноградника по плану должен был быть парк и резиденция. Планы – в жизнь. От предначертанного никаких отступлений. Вилла – на самом деле настоящий дворец – просто сказка. Уже есть название – «Элизиум». Всё в мавританском стиле. Витые колонны, арки, вниз в сад уступами спускаются лестницы и террасы. Над ними навесы из вьющихся роз, винограда и плюща. Красота неописуемая. Никогда бы не поверил, что такое можно сотворить за три года. Парк тоже хорош. Несколько сот старых деревьев – иногда купами, вокруг – выкошенная трава. Это еще не настоящий газон, для газона нужно время. Нет и дорожек, но всё равно красиво. Смотрится что надо! До остальной части леса руки пока не дошли. В ней много дичи – олени, косули, полно фазанов и тетеревов, так что домой иду с полным ягдташем. Но что лес придется чистить – понимаю. Понимаю, и что работа тут не на один год. Сушняка, бурелома, особенно по берегам ручья, столько, что к воде часто не подойдешь. Смириться было бы не по-хозяйски. С лугами и каменными осыпями, наоборот, всё чин-чинарем. Какие есть – такими пусть и будут. Здесь ничего трогать не стану. Выше, как уже тебе писал, ледник. Тянется почти до вершины. На леднике много нового. Внизу, у самого подножия, приличных размеров дом. Живет в нем тренер по горным лыжам. Выписал из Франции. Профессионал, побеждал на этапах Кубка мира. Француз этот голова, и с руками у него в порядке. Починит что хочешь. Настоящий мастер, вдобавок диплом судового механика. Дом строили по его проекту. В подвале мотор и зубчатое колесо. На первом этаже личные апартаменты француза: три комнаты плюс хорошая финская баня, чтобы согреться, и бар с кофе и крепкими напитками. То есть согреться можно и так. Из подвала через бар, наискосок, от пола до потолка – натянутый трос. Закрученные в канат все в масле стальные жгуты. И вот ты за стойкой, с рюмкой, а руку протяни – этакая махина движется, скрипя ходит, ходит туда-сюда. Мощная штука и смотрится классно. Это не дизайн. На втором этаже колесо кресельного подъемника. Как раз его трос и крутит. Француз – просто гений, всё работает как часы. Там же, на втором этаже, его мастерская и комната, где хранятся лыжи, ботинки, крепления. Есть на любой размер, найдем и для твоих крошечных ножек, только бы приехала”. После семьдесят восьмого года “Элизиум” уже живет своей жизнью. На вилле немалый штат, человек сорок, не меньше. Разного рода обслуга – отлично вышколенные горничные, официантки. Девушки красивы, грациозны и, по слухам, начинали в тех же танцклассах, где когда-то сам Романов. По тем же слухам, они не отказывают гостям и в большем, чем просто чашка чаю. Это как бы внутри дворца, а снаружи в высшей степени профессиональная охрана. Репортеров, фотографов, прочую пишущую братию к вилле Романова не подпускали и на пушечный выстрел, то есть что на самом деле происходило в “Элизиуме”, никто толком не знал. Конечно, название виллы время от времени возникало на газетных полосах, но обычно мельком, – сообщить, в сущности, было нечего. Кроме только что помянутых и тех, о ком Романов писал Кристине Мендес раньше, я имею в виду немолодого гаучо, егеря (он и вправду подобрал небольшую, но быстро сработавшуюся свору гончих), француза, который наладил подъемник и теперь самовластно правил горнолыжным спуском, – эти, как сюда приехали, так и остались, – в “Элизиуме” появились новые лица. Еще один француз-повар, а к нему в придачу два поваренка. Всю троицу Романов переманил из отличного французского ресторана. Кухня на вилле была на зависть. Другая гордость хозяина – сомелье, итальянец из Сиены. Вина, что подавались к столу, были делом его рук; их букет, аромат, тонкость вкуса ни разу не вызвали нареканий. На вилле была и своя музыка, тоже недурная. Квартет – фортепиано, две скрипки, виолончель – хорошие музыканты, они на равных играли классику, цыганщину, любые аргентинские мелодии. Они же аккомпанировали двум голосам: приличного уровня баритону и исключительного качества меццо-сопрано. Таким меццо гордился бы даже “Ла Скала”, но из-за астмы на длинные оперные партии певице не хватало дыхания. Оттого предложение Романова и было в конце концов принято. “Всё же, – писал дальше журналист из “Эсквайра”, – смею думать, что не развлечения и нескончаемые удовольствия: лошади, охота, музыка и девушки – влекли гостей в «Элизиум». И не то, что владелец был гостеприимен, хлебосолен, что называется, открытой души человек. Куда важнее была конфиденциальность”. Друзья Романова – многочисленные, но равно незаконные дети великого Боливара – по-разному смотрели на мир. Их армии всегда были готовы взяться за оружие или уже взялись, а были еще монополии, были повстанцы, наркобароны и профсоюзы. Прибавьте наставников и воспитателей из Вашингтона, Гаваны, Москвы; то есть, когда у чиновных знакомых Романова, как когда-то у его двоюродного деда Николая II, голова начинала идти кругом, он звал их к себе. Кормил изысканным обедом, а дальше, после сигар и кофе с коньяком, уже отчасти примиренных с жизнью, усаживал за другой стол – переговорный. Результат был. Тем более что хозяин – человек нейтральный, что называется, честный маклер, был тут как тут. Что-то подсказывал, на ходу изобретал, в итоге выход находился. А ведь прежде всё казалось безнадежным. Было еще одно, что вызывало к Романову уважение. Политика – грязная штука, и у себя дома друзья владельца “Элизиума” нередко попадали в нехорошие истории. Так вот, если просили помочь, Романов не отказывал. Благодаря деньгам, связям улаживал дело. Да так аккуратно, что ни разу никого не подвел. Жизнь катилась как по рельсам двенадцать лет. Поток гостей в “Элизиуме” не иссякал, пока в 1990 году не случилась беда. Романов, который не просто самовластно правил этим земным раем – но был его душой, погиб, катаясь на горных лыжах. Землетрясение вызвало сход лавины, она и погребла его под собой. Вообще в Андах что землетрясения, что лавины не редкость. Трясло и в тот день, хоть не сильно. Но дело было в октябре, в Южной Америке это весна, в горах много тяжелого мокрого снега. Вместе со льдом и камнями он, будто экспресс, с ревом промчался по долине, как спички смел с лица земли мачты подъемника вместе с домом тренера-француза, поломал пару сотен больших елей и, лишь упершись в гряду скал, выдохся. Француз не погиб, он был внизу, в конторе, а вот Романова больше никто не видел. Впрочем, тело его почти не искали, слой наносов был чересчур глубок. Для очистки совести следующим днем потыкали щупами, потыкали и ушли. Хозяина не стало, и уже через год Кристина Санчес писала подруге, что “дворец никому не нужен и заброшен, живут там только два человека – старик-сторож и охранник. Асьенда в запустении, быстро разрушается”. Крупные буэнос-айресские газеты без исключения отозвались на смерть Евгения Романова большими статьями и подробными некрологами. Но “Эсквайр” привлекли не некрологи, а фраза из “Ла-Платского телеграфа”, где было сказано, что последние полгода жизни покойный часто бывал невесел, и причиной тому заявления его европейской родни. Например, “Таймс” и “Монд” писали, что американские и европейские Романовы обеспокоены активностью своего аргентинского кузена, вернее же всего – просто самозванца. Что депутация из глав каждой ветви великих князей в ближайшее время отправится в Буэнос-Айрес, и там на месте будет разбираться, кто этот новый Романов, откуда он вообще взялся. Если окажется, что обыкновенный мошенник, к делу придется привлечь полицию. История началась не вчера. Романовы только после недавней войны с немалым трудом сумели договориться о принципах старшинства и кончить свары, а тут чертиком из табакерки возникает наш Евгений, снова всё рушит. Деньги у него немереные, прорываясь к власти дорогими подарками, взятками, он сманивает на свою сторону одного члена царствовавшего дома за другим. Если его не остановить, опять начнется анархия. Она окончательно всех скомпрометирует. Сделает из русского императорского дома балаган. Впрочем, разговоров было много, но билеты не куплены и места в отелях не забронированы. Стоило Евгению Романову сгинуть под десятью метрами снега, уйти, будто его и не было, об этих планах больше не вспоминали. Но на “Элизиуме” смерть Евгения Романова поставила крест. Когда в положенный срок вскрыли завещание, стало известно, что оно – калька завещания его супруги Валерии ла Томба. Всё свое движимое и недвижимое имущество Романов распорядился передать единственной наследнице – Кристине Санчес, причем с той же самой целью возвращения на русский трон законной династии Романовых. После смерти Евгения Кристина Санчес бывала в “Элизиуме” несколько раз, но никогда не ночевала, было видно, что визиты сюда ее тяготят. Во второй свой приезд она привезла на асьенду хорошего опытного управляющего, но толку не было. Без Романова люди один за другим уезжали и остановить распад не получалось. Будто не желая жить при новых хозяевах, “Элизиум” на глазах хирел. Поначалу Кристина все-таки пыталась что-то сделать, но скоро отчаялась, решила продать имение. Но и тут ничего не вышло. Агент, который должен был подыскать другого владельца, побывав в “Элизиуме” через пять лет после смерти Романова, объявил, что продавать, в сущности, нечего. Та лавина, что убила прежнего хозяина, повалила сотни деревьев, в нескольких местах они перегородили ручей и во время паводка вода регулярно выходит из берегов, затапливает дворец. Стоит в нем по месяцу и больше. В итоге сырость неимоверная, наборный паркет вздыбился и пошел трещинами, лепнина отвалилась, а тканая обивка на стенах наполовину съедена плесенью. То же и вокруг дворца. Террасы с лестницами занесены песком, глиной, илом; виноградник зарос сорняками и одичал; парк снова сделался обычным лесом. Привести дворец в порядок нечего и пытаться. Проще разобрать и строить заново. Короче, за сколько купили землю, за столько ее можно продать, а остальное гроша ломаного не стоит. После этого об “Элизиуме” не вспоминали почти четверть века, пока еще одно печальное событие не вернуло поместье на первые страницы не только латиноамериканских газет. В 2015 году в своей квартире в фешенебельном районе Буэнос-Айреса, на углу бульвара Карла Арагонского в доме № 11, Кристина Санчес покончила с собой. По-видимому, она хотела уйти из жизни тихо, никого не тревожа, оттого стрелялась через подушку, но соседи всё равно услышали выстрел и вызвали жандармов. Полицейское управление находилось буквально в двухстах метрах от дома Санчес, на четной стороне того же бульвара, и бригада приехала уже через пять минут. Думали – ограбление, но, взломав дверь и комната за комнатой обойдя квартиру, в кабинете Санчес капитан полиции, который должен был проводить дознание, понял, что хозяйка собственноручно свела счеты с жизнью. Самоубийство по аргентинским законам – серьезное преступление и, расследуя подобные дела, принято проводить тщательный обыск. С капитаном были четыре жандарма. Они разошлись по комнатам и начали так называемую выемку документов. Нашли огромное количество счетов, других деловых бумаг и среди прочего сотни писем и документов, по всей видимости, на русском языке. Позвонили в управление и попросили прислать человека, который мог бы в этом разобраться. Пока его ждали, как снег на голову приехали сотрудники российского посольства в Буэнос-Айресе: несколько человек, судя по выправке и карманам, откляченным пистолетами, охранники и с ними дипломат высокого ранга. Он предъявил документы на имя Николая Иванова – первого советника посольства, и заявил, что полиции в данной квартире делать нечего. Покойная Кристина Санчес имела двойное гражданство – аргентинское и российское, являлась работником посольства, соответственно, ее квартира обладает дипломатическим иммунитетом. Иванов держался очень уверенно, и старший в полицейской бригаде, капитан, человек немолодой, довольно робкий, был склонен с ним согласиться. У Аргентины с Россией были тогда отличные отношения. Кроме того, в спальне хозяйки, в сейфе, они в самом деле нашли российский паспорт с фотографией Кристины Санчес, выданный на имя Елены Владимировны Горбуновой. Было похоже, что дипломат прав и ему, простому капитану, путаться сюда не стоит. Он дал команду прекратить обыск, что разрядило обстановку. Жандармов и посольских было по пять человек, то есть силы равны, отчего и он, и советник посольства сильно нервничали, а тут и его люди, и охранники сели по обе стороны от сползшего с кресла тела покойной Санчес и заговорили о футболе. Всё же капитан колебался. В этой истории были подводные камни, он их чувствовал, боялся ошибиться. В общем, еще ничего не было решено, когда в кабинет Санчес вошел детектив из полицейского управления. Переводчика найти не сумели и послали детектива. Правда, он был из семьи русских эмигрантов и язык знал неплохо. Новый человек – всегда главный, и советник посольства стал читать ему лекцию о дипломатическом иммунитете. Читал грубо, нагло, видно было, что Аргентину он в грош не ставит. Конечно, тон был взят возмутительный. Полиция в Аргентине – какая-никакая власть, и хамить так откровенно не стоило. Но советник впал в раж и уже не мог остановиться. Как и капитан, детектив понимал, что для присутствующих – неважно, кто они: жандармы или посольские охранники – добром дело не кончится. Но ясно было и другое – по указке черт знает кого просто повернуться и уйти из квартиры Санчес тоже нельзя. Этого им не простят. Он отвел капитана в другую комнату и принялся втолковывать, что без согласия их собственного начальства уходить неправильно. Надо позвонить в полицейское управление и в МИД. Капитан дал добро и, вернувшись в кабинет, Санчес сказал советнику, что они еще ненадолго задержатся, необходимо уладить формальности. Было видно, что дипломат недоволен, даже очень недоволен, но считает, что идти напролом повода пока нет. Первым отозвался МИД. Оттуда сообщили, что имела или не имела Кристина Санчес российское гражданство, они понятия не имеют, но в списке сотрудников Российской миссии Кристина Санчес не значится, соответственно ее квартира иммунитетом не обладает. Только капитан повесил трубку, как позвонили из полицейского управления, подтвердили то, что сказал МИД, и потребовали немедленно удалить из квартиры покойной Санчес посторонних. Капитан попытался объяснить, кто такие эти посторонние, но его и слушать не стали, повторили лишь, что удалить – значит удалить. Дело вновь начало обостряться. Вместо того чтобы и дальше мирно говорить о футболе, полицейские и охранники, теперь набычившись, стояли друг против друга. Как и положено – правая рука в кармане на пистолете, – они нервно ждали команды. Впрочем, отмашки до сих пор не было. И советник, и капитан еще надеялись кончить всё по-хорошему, но оба боялись, что уже не получится. Явного перевеса ни у кого – ситуация патовая. Однако время работало не на советника, и, как прежде капитан, он, выйдя в соседнюю комнату, принялся названивать начальству. Попеременно в посольство и в Москву. Посольство не хотело неприятностей, Москва от одной мысли, что квартира Санчес достанется аргентинцам, билась в истерике. Раз нельзя по-другому, пусть применит силу, орали ему. Свести между собой то и то не получалось. Советник давно понимал, что для него всё одно – клин. Москва и посольство соображали медленнее, но скоро и они перестали отвечать на звонки. Советник знал, что стрелять ни при каких условиях не будет, но для приличия тянул время, ждал еще час: вдруг в совсем уже высоких кабинетах Москвы и Буэнос-Айреса между собой договорятся. Когда час вышел, он сказал своим людям, что они уходят. Капитан и советник попрощались вполне дружески. Оба не хотели крови, оба были люди зависимые и знали, что, если сегодня кто-то из них проиграл, это не его вина.