— Собери их, — сказал Ота. — Как можно быстрее, и пошли ко мне. Я не могу дать умереть еще одному городу. Когда он шел обратно по широким каменным коридорам первого дворца, освещенным мягко горящими фонарями, ему пришло в голову, что он говорил с человеком, который убил Удун и селение дай-кво, с человеком, который искалечил Нантани и Ялакет. Когда он добрался до зала встреч, тот был уже пуст; Данат и Иссандра ушли. Не было ни сыра, ни яблок, ни вина. Фонари задули. Ота позвал слугу, чтобы тот зажег свечи и принес еду. Он сел, раздражение и беспокойство вздымались в груди, как прилив, поднимающийся по морской скале. Ана Дасин и ее обидчивый, зазнавшийся отец встали на путь, который приведет к падению обоих империй; их, кусочек за кусочком, сжуют пираты и зарубежные заговорщики. И плохие урожаи. И время. Годы без детей растут один из другого как зима без ожидания весны. Надо исправить так много всего, невозможно сосчитать то, что пошло не так. Он — император, самый могущественный человек в городах Хайема, и его сердце устало. Когда принесли еду — свинину в черном соусе, засахаренное яблоко, вино и приправы, — Ота уже не был голоден. А через несколько мгновений, наконец-то, появился Синдзя. — Где ты был? — спросил Синдзя. — Я пол-ладони бегал по зимнему саду, но так и не нашел тебя. — Я могу спросить то же самое. Я, наверно, послал за тобой половину всех слуг во дворце. — Я знаю. Меня нашли шестеро. И было неудобно говорить им всем, что я занят. Ты должен пойти со мной. — Ты был занят? — Ота-тя, ты должен пойти со мной. Ота тяжело вздохнул и принял позу, которая требовала подчинения. Синдзя поднял брови и ответил позой, которая содержала оттенки вопроса и вызова. — Я не собираюсь никуда идти, пока не закончу есть, — сказал Ота. Ему было стыдно, что в голосе прозвучало раздражение, но не настолько, чтобы не сказать это. Синдзя наклонил голову, шагнул вперед и поднял конец стола. Тарелки и пиалы покатились на пол, одна разбилась. Ота оказался на ногах, не помня, когда вскочил, его лицо горело, словно он глядел в огонь. От ярости в ушах грохотала кровь. Синдзя отступил назад. — Я могу приказать тебя убить, — сказал Ота. — Ты знаешь, что я могу приказать тебя убить. — Ты прав, — сказал Синдзя. — Это переходит все границы. Я извиняюсь, высочайший. Но ты должен пойти со мной. Сейчас. Влетели слуги с глазами, похожими на маленькие луны; их руки заметались над останками ужина. — Что случилось? — спросил Ота. — Не здесь. Там, где никто нас не услышит. Синдзя повернулся и вышел из комнаты. Ота заколебался, пробормотал ругательство, которое заставило слуг отвернуться, и последовал за ним. Когда его гнев угас, он увидел напряжение в шее и плечах Синдзя. Там были все виды знаков, который он должен был разобрать сразу. Он устал. Ему нехорошо. Синдзя жил в апартаментах третьего дворца, где должен был жить второй сын хая Сарайкета, если бы существовал хай Сарайкета или его сыновья. Стены были сделаны из черного мрамора, настолько отполированного, что сама темнота сверкала в свете факелов. На отделанных серебром дверях все еще оставались ямки в тех местах, где руки гальтов вырвали из них драгоценные камни. Тем не менее они были великолепны. Возможно даже более великолепны, чем тогда, когда были невредимы; шрамы создали характер. Не говоря ни слова, Синдзя подходил к каждому окну по очереди, высовывал голову в ночь, потом закрывал ставни, как наружные, так и внутренние. Ота стоял, спрятав руки в рукава, в сердце поднималась тревога. — Что случилось? — опять спросил Ота, но его друг только принял позу, которая просила терпения, и продолжил закрывать окна. Закрыв все, он выглянул в коридор, отослал слугу, закрыл главную дверь и заложил ее на засов. — У нас неприятность, Ота-тя, — сказал Синдзя. Он тяжело дышал, словно человек, который взбежал по лестнице. — У нас их сотни, — ответил Ота. — Остальные не имеют значения, — сказал женский голос из темной спальни. Ота повернулся. Идаан оказалась ниже, чем он помнил, хотя и шире в плечах и бедрах. Волосы поседели, тяжелая дорога испачкала ее дешевое зеленое платье. Она отступил назад, даже не осознав этого. При виде сестры сердце сковал холод, предзнаменование смерти, но он не показал вида. — Почему ты здесь? — спросил он. Его сосланная сестра поджала губы и пожала плечами. — Благодарность, — сказала она. — Ты убил моего любовника и всю его семью. Ты забрал все, что у меня было, включая мое настоящее имя, и послал меня в мир выживать. — Я не извиняюсь, — сказал Ота. — А разве я прошу? Это самое лучшее, что кто-то сделал для меня, — сказала Идаан. — И я имею в виду именно это. Я пришла, чтобы заплатить долг. У тебя большие неприятности, брат мой, и только я могу тебя предупредить о них. Андаты возвращаются обратно в мир. И на этот раз поэты тебе не ответят. Глава 8 На высокогорье осень пришла рано. Хотя листья еще были зелеными, а трава — густой, Маати почувствовал изменение. Это был еще не холод, но его предчувствие: воздух, бывший при летней жаре мягким и оцепеневшим, стал острым. Еще несколько недель, и деревья покроются красным и золотым, утро станет приходить позже, а закат — раньше. Бесконечное изменение опять изменит мир. В первый раз за многие годы Маати обрадовался этой мысли. В дни, последовавшие за его возвращением, жизнь вошла в привычный ритм. По утрам он и студентки занимались обычными хозяйственными работами, которые требовала школа: надо было починить клетки для цыплят, привезенных из Утани, подмести дорожки, помыть стены и вымести паутину из углов комнат. В полдень они заканчивали, ели и отдыхали в тенистых садах или на длинных пологих холмах, где он учился, когда был мальчиком. После чего возвращался к себе, готовился к занятию и писал в книге, пока глаза не начинали болеть. Тогда он ложился спать, ненадолго, и просыпался перед вечерней лекцией. И всегда, независимо от дня, разговор возвращался к Ванджит и Ясности-Зрения. — А можно как-то использовать то, что иногда видишь вещи, которых нет? — сказала Маленькая Кае. — Ты имеешь в виду сны? — спросила Эя. Маати, стоявший на возвышении, наклонился вперед. Классная комната была больше, чем им требовалось, все шесть студенток сидели в первом ряду. Высокие узкие окна, никогда не знавшие стекол, разрешали порывам вечернего ветра шевелить фонари. Сегодня он закончил свои замечания пораньше. Он обнаружил, что сейчас нет необходимости заполнять время знаниями, как раньше. Несколько замечаний и комментариев подталкивали разговор и анализ, и часто довольно далеко от того, что он имел в виду. Но почти всегда плодотворно и всегда интересно. — Сны, — подтвердила Маленькая Кае. — Или когда ты, по ошибке, принимаешь одно за другое. — У моего брата была горячка, — сказала Ашти Бег. — И он три дня видел крыс, проходящих через стены. — Не думаю, что это как-то можно использовать, — сказала Эя. — Определения, на которых мы основывали проект, все взяты из медицинских текстов. Они имеют дело с настоящей функцией глаза. — Но если ты видишь что-то не глазами… — начала Маленькая Кае. — Тогда ты их выдумала, — спокойно и уверенно сказала Ванджит. — И всем переходам к ясности помешает противоречие. — Какое противоречие? — спросила Большая Кае. — Кто может ответить? — сказал Маати, бросаясь в стычку. — Это хороший вопрос, но кто-нибудь из вас должен быть способен ответить на него. Ашти-тя? Более старая женщина цыкнула зубом. В окно влетел воробей, его крылья на мгновение затрепетали в воздухе, как флаг; потом он вылетел. — Ясность, — медленно сказала Ашти Бег. — Ясность дает возможность видеть мир таким, какой он есть, верно? И если ты видишь что-то такое, что видеть нельзя, это не мир, какой он есть. Даже если воображение чем-то и похоже на зрение, у него нет ясности. — Очень хорошо, — сказал Маати, и женщина улыбнулась. Маати улыбнулся в ответ. Пленение приближалось быстрее, чем Маати считал возможным. И, по большей части, самый большой прогресс происходил в подобные мгновения. Семь умов подталкивали ту же самую мысль, обсуждали нюансы и структуры, бросали вызов друг другу, чтобы более глубоко понять обсуждаемую тему. Кто-нибудь находил фразу или мысль, которая выбивала искры, и Ванджит вытаскивала страницы из рукава и делала пометки, каждая из которых приближала ее еще на один шаг к краю. Однако это случалось все реже и реже. Маати знал, что пленение почти достигло окончательной формы. Уверенность в голосе Ванджит и угол ее плеч говорили ему о ее шансах на успех столько же, сколько детали ее плана пленения. Наконец они, неохотно, закончили вечернее занятие. Несмотря на зевки и налитые тяжестью веки, Маати сообразил, что то, чем они занимаются, скорее похоже на длинные напряженные часы, которые он провел с Семаем, чем на то, как учили его самого у дай-кво. Каким-то образом, во время его отсутствия, они все стали равны. Не в знаниях — тут он был далеко впереди и лучше информирован, — но в статусе. Раньше он работал с группой студенток, сейчас — с группой поэтов-новичков. Перед ним пробежала ящерица, взобралась по грубой стене и исчезла в темноте. Запел соловей. Он был истощен, тело отяжелело, сознание начало искрить и ускользать. И еще он ликовал. Широкое ночное небо над ним было богато надеждой, земля, по которой он шел, стремилась унести его вверх. Кровать, однако, не обещала сон. Колени и спина слегка болели, ум не мог успокоиться. Свет месяца бросал тени на стены, которые, казалось, двигались сами по себе. Беспокойство старости, с усталым смешком подумал он, полностью противоположно беспокойству юности. И пока он лежал в кровати, его начали грызть маленькие сомнения. Возможно Ванджит еще не готова взять на себя роль поэта. Возможно он и Эя, подталкиваемые необходимостью и оптимизмом, посылают девушку на смерть. Невозможно узнать душу другого человека. Невозможно судить. Не исключено, что Ванджит сама боится, как и он, но отчаяние, гнев и чувство долга по отношению к другим тащат ее вперед, несмотря на страх. Каждый поэт, пленивший андата, сталкивался лицом к лицу с собственными недостатками, собственными неудачами. Первый наставник Маати, Хешай-кво, сделал Бессемянного олицетворением ненависти к себе, но это был самый яркий пример. Киай Джат три поколения назад пленил Откровенность и тут же осознал, что андат склонен уничтожить семью, которую поэт втайне ненавидел. Магар Инарит связал Распутывание только для того, чтобы увидеть, как его творение демонстрирует постыдные желания поэта. Пленение андата было работой такой глубины и сложности, что было трудно — почти невозможно — спрятать внутреннее «я» поэта. И что, спросил он себя, узнает о себе Ванджит, если преуспеет? Учитывая все часы, которые они провели, готовя механизмы пленения, разве он не должен подготовить девушку к встрече с ее несовершенством? Его сознание вцепилось в этот вопрос, как собака в кость. И когда луна исчезла из окна, оставив его только с ночной свечой, Маати встал. Прогулка поможет снять спазмы с мышц. Ночью школа казалась совсем другой. Тяжелые последствия войны и времени стали менее заметными, высокие стены и знакомые коридоры расшевелили воспоминания о том, как здесь учился мальчик Маати. Вот, например, грубый каменный пол большого зала. Он сам чистил эти камни, когда руки были гладкими и сильными, и на них не было темных старческих пятен. Он постоял на том месте, где Мила-кво впервые предложил ему черные одежды. Он помнил как свою тогдашнюю гордость, так и слабое ощущение, что он ничем не заслужил эту честь. — Поступил бы ты по-другому, Мила-кво? — спросил он мертвого учителя и пустой воздух. — Если бы знал, что я сделаю в будущем, ты предложил бы мне их? Воздух ничего не ответил. И Маати почувствовал, что улыбается, сам не зная почему. — Маати-кво? Он повернулся. В тусклом свете свечи, Эя выглядела призраком. Что-то выплыло из его памяти. Маати принял позу приветствия. — Ты проснулся, — сказала она, идя в ногу рядом с ним. — Иногда сон бросает стариков, — сказал он, хихикнув. — Так устроен мир. А ты? Не думаю, что у тебя есть привычка бродить по залам посреди ночи. — Я только что ушла от Ванджит. После лекции она сидит и вспоминает все, что мы сказали. Все, что каждый сказал. Я согласилась посидеть с ней и сравнить ее воспоминания с моими. — Она — хорошая девочка, — сказал Маати. — Ее сны становятся все хуже, — сказала Эя. — В другой ситуации я бы дала ей сонный порошок. Но сейчас я боюсь, что он притупит ее ум. — Они настолько плохие? — спросил Маати.