— Как ребенок? — спросил мужчина. Эя видела, как его рука обхватила руку жены. Как его взгляд вонзился в нее. Отчаяние наполняло комнату, как и запах уксуса и дым трав. — Трудно сказать, — ответила Эя. — Мне не выпало счастья видеть очень много беременных. В эти дни среди нас таких совсем мало. Но даже если дальше дело пойдет хорошо, роды — сложное дело. Много чего может пойти не так. — С ним будет все хорошо, — уверила его лежавшая на столе женщина; рука, не сжатая до бескровия мужем, гладила слегка выпятившийся живот. — Это мальчик, — продолжала она. — Мы назовем его Лониит. Эя положила руку на ладонь женщины. В глазах женщины горели радость и, одновременно, горячка. Улыбка угасла быстрее, чем один раз ударило сердца, быстрее, чем она один раз мигнула. По меньшей мере какая-то часть женщины знала правду. — Спасибо, что разрешили обследовать вас, — сказала Эя. — Вы очень добры. Я желаю всего лучшего вам обоим. — Всем троим, — поправила ее женщина. — Всем троим, — согласилась Эя. Она вышла из комнаты, пока Парит договаривался с пациенткой. Переднюю освещал только свет маленького фонаря. Отделанная камнем и деревянной резьбой, она казалась более просторной, чем была на самом деле. Два тазика — со старым вином и со свежей водой — стояли, ожидая. Эя вымыла руки в вине. Холод в пальцах помог смыть жар, шедший от тела женщины. Чем скорее она забудет его, тем лучше. Из кабинета лекаря доносилось эхо голосов. Эя не вслушивалась. Когда она опустила руки в воду, та стала розовой, из-за вина. Она неторопливо высушила руки куском материи, специально положенным рядом с тазиками, дождалась, когда мужчина и его жена уйдут, и только потом вернулась обратно. Парит уже промыл сланцевый стол уксусом и вытирал жесткой щеткой. Именно это часто делала Эя, когда стала подмастерьем лекаря, много лет назад. Сейчас подмастерьев было мало, и Парит не жаловался. — Ну? — спросил он. — В ней нет ребенка, — сказала Эя. — Конечно нет, — подтвердил он. — Но все признаки на месте. Сгущенная кровь, раздутый живот. Отсутствие ежемесячного потока. И, тем не менее, отеков в суставах нет, половой орган не закрыт. Странная смесь. — Я уже видела такое, — сказала Эя. Парит остановился. Его руки приняли положение вопроса. Эя вздохнула и оперлась об один из высоких стульев. — Желание, — сказала она. — Вот и все. Если хотеть чего-то, чего тебе отчаянно не хватает, то желание переходит в болезнь. Ее товарищ-лекарь и бывший любовник на мгновение застыл, обдумывая ее слова, потом посмотрел вниз и продолжил чистить стол. — Я полагаю, мы должны сказать им что-то, — сказал он. — Нечего говорить, — возразила Эя. — Они счастливы сейчас, и будут печальны потом. Зачем нам торопить несчастье? Парит полуулыбнулся, привычка, которую она уже давно знала за ним, но не посмотрел вверх, чтобы встретить ее взгляд. — Надо что-то сказать ради правды, — сказал он. — Надо что-то сказать ради того, чтобы дать ей сохранить мужа еще несколько недель, — сказала Эя. — Ты не знаешь, выставит ли он ее за дверь, — сказал он. Эя приняла позу принятой поправки. Они оба знали, что это — слабый сарказм. Парит хихикнул и в последний раз окатил сланцевый стол: поток воды, как фонтан, превратился в маленькие узкие лужицы, которые напомнили Эе мокрые листья в конце ливня. Парит притащил стул и сел, сложив руки на коленях. Эя почувствовала внезапную неловкость, которой раньше между ними не было. Она всегда чувствовала себя лучше, когда могла играть какую-то роль. Если бы у Парита была рана на шее, она была бы уверена в себе. То, что он только глядел на нее, заставляло ее ощущать остроту собственного лица, седину в волосах, которая появилась в восемнадцатую зиму, и пустоту в доме. Она приняла формальную позу, выражавшую благодарность. Возможно слегка более формальную, чем было необходимо. — Спасибо, что послал за мной, — сказала Эя. — Но сейчас уже поздно, и мне нужно возвращаться. — Во дворцы, — сказал он, с теплотой и улыбкой в голосе. Как всегда. — Ты можешь остаться здесь. Эя знала, что могла бы уступить искушению, по меньшей мере. Свет старой любви и наполовину забытого секса затрепетал в ноздрях, как пряное вино. Он все еще любит. Она все еще одна. — Не думаю, что могу, Парит-кя, — сказала она, перетекая из формальной позы в интимную, чтобы удалить из нее жало. — Почему нет? — спросил он небрежно, словно играючи. — Сотня причин, — ответила Эя, говоря таким же легкомысленным тоном. — Не заставляй меня составлять список. Он хихикнул и принял позу сдачи игры. Эя почувствовала, что расслабилась, до определенной степени, и улыбнулась. Она нашла у двери свою сумку и перекинула лямку через плечо. — Ты все еще прячешься за ней, — сказал Парит. Эя посмотрела на потрепанную кожаную сумку и потом опять взглянула на него, с вопросом в глазах. — В моих рукавах много не помещается, — сказала она. — Я и так звеню, как инструментальная кладовая, каждый раз когда взмахиваю ими. — Нет, ты носишь ее не поэтому, — сказал он. — Ты хочешь, чтобы люди видели лекаря, а не дочь твоего отца. Всегда хотела. Маленькое наказание за ее возвращение в собственные комнаты. Было время, когда ее возмущала любая критика. Это время прошло. — Спокойной ночи, Парит-кя, — сказала она. — Была рада опять повидать тебя. Он принял позу прощания, а потом вышел вместе с ней за дверь. Над двором его дома висела осенняя луна — полная, блестящая и тяжелая. Воздух пах древесным дымом и океаном. Ее все еще поражала такая теплая погода поздней осенью. На севере, где прошло ее детство, сейчас стоял смертельный холод. Здесь она даже не нуждалась в теплой одежде. Парит остановился в тени широкого дерева, свет луны окаймил его золотые листья серебром. Эя уже взялась за ворота, когда он заговорил. — Это было то, что ты искала? — спросил он. Она оглянулась, остановилась и приняла позу просьбы о пояснении. Он мог иметь в виду слишком многое. — Ты мне написала, что хочешь посмотреть на необычные случаи, — сказал Парит. — Ты имели в виду что-то вроде этого? — Нет, — ответила Эя. — Не такой. — Она вышла из сада на улицу. Полтора десятка лет прошло с того года, когда сила андата покинула этот мир. Многие поколения до этого города Хайема защищали поэты-мужчины, посвятившие свою жизнь пленению духов, дававшие плоть идеям. Одним из таких андатов был Размягченный Камень, которого Эя знала в детстве; он выглядел мужчиной с широкими плечами и приятной улыбкой. Он сделал шахты вокруг северного города Мати величайшими в мире. Поколения назад Нисходящая Влага заставляла дожди идти или переставать, а реки — течь или пересыхать. Исторгающий Зерно Грядущего Поколения, иначе называемый Бессемянным, собирал урожай с хлопковых полей Сарайкета и тайно прерывал беременность. Каждый из городов имел своего андата, и каждый город использовал его силу, чтобы помочь торговле и коммерции к выгоде своих жителей. Война никогда не приходила к городам Хайема. Никто не осмеливался сразиться с врагом, который может заставить горы течь, как реки, смыть ваши города, уничтожить ваш урожай или вызвать бесплодие женщин. На протяжении почти десяти поколений города Хайема возвышались над миром, как взрослые над детьми. И именно тогда генерал Гальта Баласар Джайс сделал чудовищную ставку и выиграл. Аднаты ушли из мира, оставив его в руинах. В течении кровавых весны, лета и осени армии Гальта смыли города, как волны смывают песчаные замки. Нантани, Удун, Ялакет и Чабури-Тан. Великие города пали перед иноземными мечами. Хайем умер. Дай-кво и его поэты были преданы мечу, их библиотеки сожгли. Эя еще помнила, как ей было четырнадцать зим, и она ждала прихода смерти. Она была только дочерью хая Мати, но тогда этого было достаточно. Гальты, которые уже взяли все остальные города, подошли к ним. Их единственной надеждой оставался дядя Маати, опальный поэт, и его попытка пленить последнего андата. Она была на складе, когда он попытался пленить. Она видела, как все пошло не так. Она почувствовала это своим телом. Она и все остальные женщины в городах Хайема. И каждый мужчина в Гальте. Разрушающая Зерно Грядущего Поколения, последняя андат, имевшая имя. Неплодная. С того дня ни одна женщина в городах Хайема не рожала ребенка. И ни один мужчина в Гальте не мог стать отцом. Мрачная шутка. Враждующие, воюющие между собой страны попали под дополняющие друг друга проклятия. «Вашу историю напишут полукровки, — сказала Неплодная, — или не напишет никто». Эя знала слова, поскольку была в комнате, когда мир сломался. Ее собственный отец принял имя Императора, когда добивался мира, и стал императором. Императором павшего мира. Возможно Парит прав. Возможно она выбрала профессию — и сосредоточилась на ней — только потому, что хотела стать кем-нибудь другим. Кем-нибудь, а не только дочерью отца. Как принцесса новой империи, она должна была бы выйти замуж за какого-нибудь иностранного малолетнего принца, короля или лорда, неспособного иметь детей. Рухнувшая валюта тела определила бы ее жизнь. Лекарь и целитель — роли получше. Пока она шла по темнеющим улицам Сарайкета, ее одежда и сумка обеспечивали должную меру уважения и защиты. Не каждый рискнет напасть на целителя, частично потому, что однажды ему самому могут потребоваться ее услуги. Бандиты и нищие, бродившие по прилегающим к набережной переулкам, встречались с ней глазами, когда она проходила мимо, быть может даже приветствовали непристойностями или замаскированными угрозами, но никогда не следовали за ней. Так что она не видела никакой необходимости в охране. Если ее защищает работа, нет причины призывать на помощь кровь. Она остановилась у бронзовой статуи Сиана Сё. Последний император грустно глядел за море или, возможно, через столетия назад, в то время, когда его имя знал каждый. Эя потуже натянула платье и села у его металлических ног, ожидая огнедержца и его паровую повозку. Днем она пошла бы пешком по улицам на север и вверх, до дворцов, но набережная была не самым худшим местом в Сарайкете. Надежнее подождать. На западе, в веселом квартале, горели огни ночного праздника. На востоке лежали бани и большие каменные склады, сейчас редко наполнявшиеся даже наполовину. За ними шли когорты домов для рабочих, более темные, но по-прежнему совсем не пустые. С одной стороны Эя слышала мужской смех, с другой пьяные женские голоса пели задорные песни. Корабли, наполнявшие причалы, стояли тихими, их мачты походили на деревья зимой; серый океан за ними окутался низким туманом. Привычное зрелище, по-своему красивое. Именно в таких местах Эя занималась своими исследованиями, в каком бы городе она ни была. Она зашивала раны шлюх и воров так же часто, как успокаивала кашель и боли утхайемцев в их надушенных дворцах. В самом начале карьеры она решила не становиться придворным лекарем и лечить всех, а не только богатых и знатных. Отец одобрил и даже, как она считала, гордился ее решением. При всех их многочисленных разногласиях, она любила его, в том числе и поэтому. Паровую повозку она сначала услышала: грубый грохот окованных железом колес по кирпичной мостовой, пыхтение котла, низкий рев печи. Эя встала, стряхнула с платья пыль и повернулась к широкой улице, которая называлась Нантань и начиналась от статуи. В свете печи он заметила семь-восемь фигур, прильнувших к бокам повозки. Сам огнедержец сидел наверху, управляя повозкой при помощи системы из рычагов и педалей, которая заставляла самый изощренный ткацкий станок казаться простым. Эя ступила вперед и, пока повозка катилась мимо, ухватилась за одну из кожаных лямок и поднялась на боковой полоз, рядом с остальными. — Два медяка, — сказал огнедержец, не глядя на нее. Эя порылась в рукаве свободной рукой, достала две медных полоски и бросила их в лакированный ящичек у ног огнедержца. Мужчина скорее кивнул, чем принял более сложную позу. Его руки и глаза были заняты. Налетел порыв ветер, клуб дыма и густого пара окутал ее, дыхнул ядовитым запахом, повозка рванулась, вздрогнула и по привычной дороге опять повернула на север. Эя вздохнула и устроилась как можно удобнее. Луна сдвинется по меньшей мере на ширину ее ладони, прежде чем повозка доберется до дорожки, ведущей к дворцам. Тем временем она разглядывала ночной город, пролетавший мимо нее. На улицах, близких к набережной, высокие крыши складов чередовались с низкими крышами лавок. В подходящее время года стук ткацких станков наполнял бы воздух, даже так поздно вечером. Улицы сливались в широкие площади, на которых отбросы еженедельного рынка все еще загрязняли мостовую: сыры, упавшие на землю и превратившиеся в месиво, грязная капуста, бататы и даже освежеванный кролик, слишком испорченный, чтобы его можно было продать, и не стоящий того, чтобы с ним возиться. Один из людей на другом боку паровой повозки сошел вниз, слегка нарушив равновесие. Эя смотрела, как его красно-коричневый капюшон исчезает в темноте. Она знала, что было время, когда по улицам можно было безопасно ходить, даже в одиночку. Тогда нищие со своими коробками стояли на углах, наполняя воздух жалобными самодельными песнями. Она никогда не видела этого и никогда не слышала об этом. Но так говорила история о Старом Сарайкете, и это было много лет назад. Она знала это, как знала о Бакте, где никогда не была, как знала о дворах Второй Империи, ушедших из мира сотни лет назад. История. Когда-то у моря стоял город, где жили в богатстве и невинности. Но не сейчас. Паровая повозка проехала мимо кварталов торговцев, где стояли дома в три, четыре и даже пять этажей. Они сами по себе были почти дворцами. Там было больше света и больше голосов. На перекрестках со столбов свисали фонари, бросавшие масляный свет на кирпичную мостовую. Еще трое попутчиков Эи спустились с повозки. Двое поднялись, бросив медные полоски в ящичек огнедержца. Они не разговаривали, не знакомились друг с другом. Она подвигала руками, державшимися за кожаную лямку. Скоро дворцы утхайема. И ее комнаты, кровать и сон. Печь заревела громче, когда огнедержец открыл ее и бросил еще одну лопату угля. Слуги встретили ее у ворот, отделявших дворцы от города, гладкие, мощеные кирпичом улицы от разбитых мраморных дорожек. Воздух здесь пах иначе, дым угля и насыщенное зловоние людей сменилось благовонием и духами. Эя с облегчением почувствовала, что вернулась домой, и упрекнула себя за это облегчение. Она ответила позой приветствия и почтения на их позы узнавания. Она больше не была целителем. Среди этих высоких башен и дворцов, она была и всегда будет дочкой своего отца. — Эя-тя, — сказал самый старший из слуг, сложив руки в позе ритуального предложения, — можем ли мы проводить вас в ваши комнаты? — Нет, — ответила она. — Сначала еда. Потом отдых. Эя разрешила им забрать сумку, но отказалась от собольего плаща, который ей предложили под предлогом холодного воздуха. На самом деле он не был холодным. — Есть ли известия от моего отца? — спросила она, когда они шли по широким пустым дорожкам. — Нет, Эя-тя, — ответил слуга. — И от вашего брата. Сегодня не было посыльных. Эя сумела не пустить на лицо радость от этой новости. Дворцы Сарайкета пострадали от недолговременной оккупации гальтов меньше, чем многие другие здания. Нантани почти лежал в развалинах. Удун был разрушен до основания и никогда не восстановится. В Сарайкете исчезли статуи, в которые были вделаны драгоценные камни, и отделанные золотом двери, но все здания, за исключением дворца хая и библиотеки, уцелели. Утхайем города не стал восстанавливать повреждения или прикрывать их. Как изнасилованная, но не сломленная женщина, Сарайкет без позора нес свои шрамы. Из всех городов Хайема он пострадал меньше всего, потому что был самым сильным и самым заносчивым, самым желающим выжить. Эя подумала, что могла бы полюбить этот город, хотя бы чуть-чуть, хотя он и наводил на нее тоску. В саду, за апартаментами Эи, работал и пел раб. Эя оставила ставни открытыми, чтобы лучше слышать песню. В очаге горел огонь, в стеклянных башенках — свечи. Гальтские часы отмечали часы ночи — нежный металлический контрапункт певцу. Снимая одежду и готовясь спать, Эя с удивлением увидела, насколько вовремя. Ночь едва исчерпала первую треть. Ей казалось, сейчас намного позднее. Она потушила свечи, втянула себя в кровать и задернула полог. Прошла ночь, за ней последовал день, а за ним еще день. Уже давно дни Эи в Сарайкете стали похожи один на другой. Утро она проводила в дворцах, работая с придворными лекарями, а после полудня спускалась в город или в предместья, тянувшиеся из Сарайкета. Там, где ее не знали, она представлялась беженкой с севера, из Сетани, приехавшей на юг из-за трудностей. Вполне правдоподобная история, которая была правдой для многих. И хотя она не могла полностью скрыть свое происхождение, она не хотела, чтобы ее везде знали, как дочь своего отца. Не здесь. Не сейчас.