— Мне так кажется, — сказал Маати. — Она взяла широкую концепцию, а это всегда трудно. Однако она очень серьезно подходит к делу. Есть несколько недостатков. Структуры, которые действуют друг против друга, а не совместно. — Сколько? — спросила Ванджит. Маати потер ладонями глаза: — Пока она будет готова? Думаю, если она найдет форму, которая разрешит конфликт, то сможет начать последнюю фазу завтра. Две недели. Нет, три, самое раннее. Или месяцы. Не знаю. Ванджит кивнула себе, не глядя на него. Андат опять дернул его платье. Маати взглянул в его черные жаждущие глаза. Андат широко усмехнулся беззубым ртом. — Мы говорили, — сказала Ванджит. — Ясность-Зрения и я говорили об Эе и о том, что она делает. Он указал мне на кое-что такое, что я не рассматривала. Это было возможно, но только до известной степени. Андат являлся ее частью и, как все они, отражал поэта, который его пленил. Какую бы мысль он не воплощал, какую бы глубокую внутреннюю битву не вел с Ванджит, он зародился в ней. Тем не менее, она была способна удивить себя, как и любого из них. Маати принял позу, приглашавшую ее продолжать. — Мы не знаем, как пойдет пленение Эя-тя, — сказала Ванджит. — Я знаю, что мы были первыми и проверили грамматику. Ясность-Зрения является доказательством того, что пленение может сработать. Но не доказательством того, что Эя-тя… Не поймите меня неправильно, Маати-кво. Я, как и все, знаю, что Эя-тя обладает блестящим умом. Без нее я бы никогда не сумела бы пленить. Но пока она не сделает попытку, мы не можем быть уверены, что тип ее ума подходит для поэта. Несмотря на всю нашу работу, она может потерпеть поражение. — Да, — сказал Маати, одновременно пытаясь прогнать эту мысль. — И тогда все кончится, верно? То, что я могу сделать, то, что мы можем сделать. Все это не будет иметь смысла без Эя-тя. Она — единственная, которая может исправить то, что сделала Неплодная, и если она не сможет это сделать… — Она — наша лучшая надежда, — сказал Маати. — Да, — сказала Ванджит, повернулась и посмотрела на Маати. Ее лицо светилось. — Да, наша лучшая надежда. Но не единственная. Андат на ее бедре хихикал и гулил, хлопая маленькими ладонями. Маати принял позу вопроса. — Мы знаем, что у нас есть та, кто сможет пленить андата, потому что я уже это сделала. Я хочу так же сильно как и все, чтобы Эя-тя добилась успеха, но, если она не сумеет, я готова попробовать. Маати улыбнулся, потому что не смог придумать, что еще можно сделать. В груди завязался узел, внезапно ему стало не хватать воздуха, широкие стены спальни сузились. Ванджит встала и положила ладонь на его рукав. Маати улучил мгновение и покачал головой. — Вы себя хорошо чувствуете, Маати-кво? — спросила Ванджит. — Я уже стар, — сказал он. — Пустяки. Ванджит-кя, ты не можешь держать другого андата. Ты лучше нас всех знаешь, сколько внимания требует Ясность-Зрения. — Я освобожу его, на время, — сказала Ванджит. — Это я понимаю. Но разве это может заставить его уйти от меня навсегда? Все идеи Ранящего не имеют ничего общего с основной его мыслью — сделать зрение ясным. Так что, когда я пленю Ранящего, он почти немедленно вернется. Так и будет, потому что призыв пойдет от меня, как и раньше. — Это… это может произойти, — сказал Маати. Голова все еще слегка кружилась, на спине выступил холодный пот. — Мне кажется, это может произойти. Но риск, огромный риск. Как только андат уйдет, ты, возможно, не сможешь вернуть его. Даже если ты пленишь другого, Ясность-Зрения будет потерян. Сейчас у нас есть сила… — Моя сила не означает ничего, — сказала Ванджит. В ее голосе послышалось напряжение, словно в ней поднимался накопленный гнев. — Только Эя имеет значение. Только Ранящий. Маати подумал о гальтах, уже слепых. Если Ванджит завладеет Ранящим, они, без сомнения, все умрут. На каждого мужчину и каждую женщину обрушатся невидимые мечи, топоры и камни. Ужасная сила, но они здесь не ради гальтов. Он положил ладонь на руку Ванджит. — Давай надеяться, что до этого не дойдет, — сказал он. — Лучше, намного лучше иметь двух поэтов. Но если так произойдет, я буду рад, что ты здесь. Лицо девушки осветилось. Она бросилась вперед и поцеловала Маати в губы, быстро и легко, как бабочка. Андат на ее бедре загулил и затрясся. Ванджит кивнула, словно он что-то сказал. — Мы должны идти, — сказала Ванджит. — Мы провели слишком много времени, говоря о том, как найти к вам подход, и я пренебрегала занятиями. Спасибо, Маати-кво. Не могу даже сказать, как много для меня значит, что еще могу помочь. Маати кивнул, подождал, пока девушка и андат исчезнут, и только потом опустился на пол. Медленно-медленно, узел в его груди расслабился, дыхание успокоилось, стало нормальным. В сером заснеженном свете солнца он внимательно осмотрел тыльные стороны ладоней, обдумал природу андата и то, на что он только что согласился. Холод камня и неба, казалось, забрали всю его энергию. К тому времени, когда он сумел встать, пальцы побелели, а ноги — закостенели. Остальных он нашел на кухне. На стенах виднелись написанные мелом три или четыре грамматических сценария, каждый из которых использовал разные словарь и структуры. Когда он появился, Эя, изучавшая заметки, быстро приняла позу приветствия, потом повернулась и уставилась на него. Ирит захлопотала, радостно щебеча, пока он не оказался сидящим около огня с пиалой теплого чая в руке. Большая Кае и Маленькая Кае увлеченно обсуждали разницу между резаными ранами и раздробленными костями; в других обстоятельствах такой разговор вызвал бы у него тревогу. Ванджит сидела с блаженной улыбкой, Ясность-Зрения примостился у нее на коленях. Маати дал знак Эя продолжать, и она так и сделала с неохотой, которую он не понял. Теплый чай пах весной. В жаровне сверкали угли. Голоса вокруг казались полными надежды и света. Но потом он увидел черные глаза андата и сразу вспомнил все свои опасения. Занятие закончилось, женщины рассеялись, каждая занялась своим, и только Ванджит осталась у огня, прижав андата к полной молока груди. Маати пошел к себе. Он устал, непонятно почему, и нетвердо стоял на ногах. Как он и надеялся, Эя ждала у двери его комнаты. — Похоже, занятие прошло хорошо, — сказал Маати. — Мне кажется, Ирит предложила очень элегантное решение. — Обещающее, — согласилась Эя, входя вслед за ним в комнату. Он сел в кожаное кресло, тяжело дыша. Эя вдохнула жизнь в угольки очага, добавила горстку щепок и пошевелила ветку дуба, лежавшую в внутри; потом взяла стул и села прямо перед ним. — Как, по-твоему, продвигается пленение? — спросил он. — Достаточно хорошо, — сказала она, беря в ладони оба его предплечья. Она поглядела куда-то за его левое плечо, твердые пальцы сжали плоть между костями запястий. Мгновением позже она отпустила его правую руку и начала сжимать кончики его пальцев. — Эя-кя? — Не обращай внимание, — сказал он. — Привычка. Пленение подходит все ближе. Я бы хотела попробовать еще пару идей, но, как мне кажется, мы подошли так близко, как и собирались. Пол-ладони она рассказывала о тонких вопроса определения, длительности и цели, которые привели к нынешней форме пленения. Маати слушал, подчиняясь профессиональной проверке целителя, которую она продолжала. За окном опять пошел снег, маленькие серые снежинки были отчетливо видны на фоне чистого белого неба. До Ванджит он не мог их различать. — Согласен, — сказал Маати, когда она закончила, и он мог вернуть рукава на место. — Так ты считаешь… — До Ночи свечей, несомненно, — сказала Эя. — Но здесь и начинается сложность. Нам придется покинуть школу. Утани был бы самое лучшее, но Патай тоже подойдет, если это окажется невозможно. Ты и я сможем уехать утром, остальные тоже присоединятся к нам. Маати хихикнул. — Эя-кя, — сказал он. — Ты извинялась, когда разрешила Ашти Бег уйти. Я понимаю, почему ты это сделала, но тебе не о чем волноваться. Даже если она сказала кому-то, что мы здесь, Ванджит может приказать Ясности-Зрения ослепить их всех, и мы спокойно уйдем. Сила андата… — Твое сердце ослабло, — сказала Эя. — И здесь у меня нет ни трав, ни ванн, чтобы позаботиться о тебе. Она сказала это усталым голосом, спокойным и ровным. Маати почувствовал, как с его губ исчезает улыбка. Он видел, как в ее глазах сверкнули слезы, капли еще не пролились, но угрожали. Он принял позу, отрицавшую все ее слова. — У тебя плохой цвет лица, — сказала она. — И неровный пульс. Густая и темная кровь. Именно это я и делаю, дядя. Я нахожу больных людей, вижу признаки, а потом думаю о них и их телах. Я гляжу на тебя и вижу человека, чья кровь течет медленно и все больше замедляется. — Ты все вообразила, — возразил Маати. — Я в полном порядке. Просто я плохо спал. Я бы никогда не догадался, что из всех людей ты ошибешься, приняв небольшую усталость за слабое сердце. — Я не… — Я в полном порядке! — крикнул Маати, ударяя по подлокотнику. — Мы не можем позволить себе бежать в зубы зимы. Ты больше не целитель. Это пройденный этап твоей жизни. Ты — поэт. Ты — поэт, который должен спасти города. Он взяла его руку двумя своими. Какое-то время слышался только тихое ворчание огня и почти неслышный шорох ее ладони, гладящей его запястье. Одна из угрожавших слез упала, черная струйка потекла по ее щеке. Он и не знал, что она выкрасила веки. — Сейчас ты и только ты, — тихо сказал он, — самый важный поэт. Самый важный из всех, что когда-то существовали. — Я только женщина, — сказала Эя. — Я делаю все, что в моих силах, но я устала. И мир вокруг меня становится все темнее. Если я не могу позаботиться обо всем, я, по меньшей мере, позабочусь о тебе. — Я буду в порядке, — сказал Маати. — Я уже далеко не молод, но мне еще далеко до смерти. Мы закончим твое пленение, и тогда, если хочешь, притащи меня к половине всех бань в Империи. Я подчинюсь. Еще одна слеза появилась на ее лице. Маати взял рукав и вытер ее. — Я буду в порядке, — повторил Маати. — Я буду отдыхать больше, если хочешь. Я буду считать, что мои кости сделаны из разваливающихся кирпичей и стекла. Но ты не можешь заботиться только обо мне. Все эти люди снаружи. Им нужна твоя забота. Не мне. — Разреши мне поехать в Патай, — сказала она. — Там я смогу добыть травы. — Нет, — сказал Маати. — Я не могу этого сделать. — Разреши мне послать Большую Кае. Я не могу просто смотреть и ничего не делать. — Хорошо, — сказал Маати, успокаивающе поднимая руки. — Договорились. Давай подождем до утра, и мы поговорим о Большой Кае. И, возможно, ты поймешь, что я только устал и мы сможем это пережить. В конце концов она ушла, ни в чем не убежденная. Когда упала темнота, Маати обнаружил, что впал в безнадежность. Его окружал мир — тихий, спокойный и совершенно не знающий о нем. Его сын мертв. Люди, которых он считал друзьями, стали врагами, а он сам — один из самых презираемых людей в мире. Эя ошибается, конечно. Он совершенно здоров. Но, когда-нибудь, оно может подвести. Все люди умирают, и большинство из них забыто. И немногих незабытых не всегда поминают добрым словом. Он зажег ночную свечу, поднеся ее к очагу, воск шипел, падая на угли. Потом нашел свою книгу, сел поближе к решетке очага, открыл первую страницу и прочитал слова. Я, Маати Ваупатай, один из двух оставшихся в этом мире людей, обладающих силой андата. Это уже неправда. Сейчас есть три живых поэта, и один из них — женщина. Между тем мгновением, когда он в первый раз коснулся пером страницы, и этим, когда он читает ее поздним вечером, мир изменился. Маати спросил себя, сколько из остального текста уже устарело, стало собственность прошлого, которое не восстановить. Он читал медленно, отмечая путь, по которому следовал его ум. Свеча бросала на страницы оранжевое свечение, слова, казалось, отступили вглубь страницы, словно стали больше и дальше. Огонь грел лодыжки, превращая сильное твердое дерево в золу, более мягкую, чем снег. Он с удивлением увидел в книге гнев и горечь. И поток ненависти в ее словах. Он не думал, что хотел помещать ее туда, и все-таки не мог этого отрицать, пока сидел и читал в одиночестве, с замедляющейся кровью. Ненависть к Оте и гальтам, конечно, но и к Семаю. К Лиат, которую он упоминал чаще, чем помнил, и словами, которых она не заслужила. Ненависть к богам и миру. И, до известной степени, ненависть к самому себе. Он тихо заплакал, еще не дойдя по последней страницы. Он нашел чернильный брусок и свежее перо, зажег все фонари и свечи, которые смог найти, и сел за стол. Первым делом он провел линию посреди последней страницы, отмечая изменение в книге и в себе, которое еще не мог описать. Он освежил чернила, хотя еще не знал в точности, что собирается написать. Наконец кончик побежал по странице, оставляя за собой буквы, так же сухо и тихо, как ящерица по камням. Если бы это было в моей власти, я бы начал все сначала. Я бы опять стал мальчиком и выбрал бы другой путь. Сегодня вечером мне сказали, что мое сердце слабеет. Глядя назад, на человека, которым я был до сих пор, я думаю, что так было всегда. Я думаю, что оно разрывалось слишком много раз и, когда собиралось вновь, каких-то кусков не хватало. И, хотя я считаю, что это — плач труса, я не хочу умирать. Я хочу увидеть, как мир исправится. Я хочу дожить до этого мгновения, по меньшей мере. Он перестал писать и посмотрел на слова, которые к концу стали менее отчетливыми — чернила кончались. Эя спала на своей койке, одетая в ту же одежду, которую носила весь день. Дверь стояла приоткрытой, он тихо поскребся, и она проснулась. — Дядя, — сказала она, зевая. — Что случилось? Что-нибудь плохое?