Наша история начинается морозной ночью Новорожденный снег выписывал мягкие изящные спирали; огромные – размером с блин – снежинки при падении отливали серебром. Деревья стояли, спрятав ветви в пушистые муфты, по зеркальной корке озера скользили лунные лучи. По миру шествовала тихая медленная ночь, а за ней нежной поступью следовала зима. В Чаролесе она была долгожданной гостьей. Местные жители искренне любили холод и находили особое удовольствие в снеге (первый снегопад становился поводом для отдельного торжества). А еще у них было довольно еды и развлечений, чтобы скоротать темное время года. Близилась Ялда – важнейший праздник, день зимнего солнцестояния, – и весь Чаролес кипел от предвкушения. Как нетрудно догадаться, это место изобиловало магией, а Ялда среди всех его праздников была самой волшебной. Не только потому, что это была последняя ночь осени и самая длинная ночь года, время, когда люди обмениваются подарками, пьют чай и бесконечно пируют; нет, Ялда славилась и многим другим. Но прямо сейчас мы слегка ограничены во времени (вот-вот произойдет кое-что важное, и мне нельзя отвлекаться ни на минуту), поэтому в подробности я вас посвящу позже. Пока вам достаточно знать вот что: каждый первый снегопад приносил с собой веселье и воодушевление, до начала зимы оставалось всего два дня, и жителей Чаролеса переполняла радость. За одним серьезным исключением. В городе был ровно один человек, который не принимал участия в торжествах. Ровно один человек, который плотнее запахивал шторы и проклинал песни и пляски чудесного вечера. Это вообще был очень странный человек. Посудите сами: Лейли ненавидела холод. К тринадцати годам она давно растеряла живой бескомпромиссный оптимизм, обычно присущий подросткам. Она не была подвержена капризам, не интересовалась декадансом и с равнодушием относилась к тем прелестным вещицам, которые вызывают у девочек ее возраста приступы неконтролируемого умиления. Нет, Лейли ненавидела холод, терпеть не могла радостную суматоху и не выносила не только праздники, но и празднующих. (По правде говоря, Лейла много чего ненавидела – в том числе и свою судьбу, – но зима в ее списке ненависти занимала одну из верхних строчек.) Хоть в снег, хоть в гололед – Лейли все равно была вынуждена долгие часы работать на коленях, омывая тела умерших в огромной фарфоровой ванне на заднем дворе. Ну, после того как их туда затащит. Она натирала неестественно вывернутые шеи, сломанные ноги и грязные ногти до тех пор, пока ее собственные пальцы не переставали что-либо чувствовать. Затем она развешивала мертвецов на просушку – только чтобы вскоре вернуться и посбивать с носов и подбородков наросшие сосульки. У Лейли не было ни каникул, ни отпусков, ни даже четкого расписания. Она работала, пока поступали клиенты, – а в ее случае это означало «не покладая рук». Видите ли, зима в Чаролесе была очень популярным временем для кончины. Сегодня Лейли уже побывала насупленной (на самом деле обычное ее состояние), раздраженной (чуть сильнее, чем обычно), замотанной (вплоть до удушья) и голодной. Так что она твердо решила изловить на ужин несколько снежинок. Свежие снежинки были самыми пышными и хрустящими – редкое лакомство, для поимки которого требовалось немало сноровки. Если позволите заметить: я прекрасно сознаю, что снежинки – очень странный выбор для ужина, но ведь и Лейли Лейла Фенжун была очень странной девочкой, и несмотря на (а возможно, как раз благодаря) ее профессию, в ее жизни крайне недоставало лакомств. Особенно сегодня, когда ей пришлось вымыть девять огромных, насквозь прогнивших покойников – то есть на четыре больше, чем обычно! На самом деле она частенько мечтала, чтобы ее семья выбрала какой-нибудь другой вид заработка, помимо омовения усопших. Правда, когда я говорю «семья», то имею в виду одну Лейли. Мама умерла два года назад (в самовар упал таракан, мама случайно выпила его вместе с чаем и подавилась; ужасно трагичная история), но у Лейли даже не было времени как следует ее оплакать. Большинство духов уходили дальше после хорошего омовения, однако мама Лейли продолжала парить по дому и критиковать лучшую работу дочери, даже когда та спала. На папу тоже не было надежды: он исчез почти следом. Не прошло и двух дней после маминых похорон, как он, оглушенный потерей жены, опрометчиво отправился на поиски Смерти, чтобы перекинуться с Ним парой ласковых. К сожалению, Смерть было не так-то просто найти. К еще бо?льшему сожалению, горе настолько повредило папин рассудок, что за эти два года его путешествие не продвинулось дальше центра города. Скорбь не только сбила его с пути, но и лишила разума. Все стены и углы в папином сознании словно перепутались, и теперь там не было даже крохотной комнатки для единственной дочери. В его войне с горем Лейли пострадала случайно; но выиграть эту битву у папы не было никаких шансов, и в конце концов он сдался дурману забвения. Собираясь в город по делам, Лейли нередко проходила мимо растерянного отца, ободряюще хлопала его по плечу и подкладывала в карман гранат. Но об этом позже. Сейчас важно знать следующее: это была холодная, промозглая ночь, и Лейли как раз заканчивала ловить остатки ужина, когда ее внимание привлек странный шум. Даже несколько: двойной стук, хруст сломанной ветки, глухой удар, звук, с которым обычно втягивают воздух, и сразу же – перепалка шепотков. Не оставалось никаких сомнений: у дома бродили чужаки. Любого нормального человека это открытие по меньшей мере встревожило бы. Но Лейли, как я уже сказала, была весьма далека от нормальности, а потому даже не подумала пугаться. Честно говоря, она… растерялась. Дело в том, что в эти края никто никогда не заходил; а если бы зашел – помоги ему бог! Мало кто хотел наткнуться на сарай, полный распухших гнилых трупов. Именно поэтому семья Лейли жила практически в изоляции. Им принадлежал скромный, продуваемый всеми ветрами особняк на крохотном полуострове, который, в свою очередь, выдавался с окраины города. По сути, Лейли обитала в негласной ссылке – страшная неблагодарность, которой она уж точно не заслужила. Но никто не торопился селиться по соседству с девочкой, зарабатывающей на жизнь омовением мертвецов. В любом случае, Лейли не привыкла слышать человеческие голоса возле своего жилища, и это вызвало у нее подозрение. Высоко вскинув голову и навострив уши, она сложила пойманные снежинки в узорную серебряную коробку для ужинов – одну из фамильных реликвий – и на цыпочках прокралась со двора в дом. Лейли редко испытывала смятение или страх. Нет, она каждый день имела дело со смертью, и незнакомцы, которые напугали бы большинство людей, не могли произвести слишком сильного впечатления на девочку, привыкшую беседовать с духами. (Разумеется, это было тайной: Лейли осмотрительно помалкивала о том, что может разговаривать с покойной родней горожан; она не собиралась нагружать себя излишней работой помимо той, что уже дожидалась ее в сарае.) Поэтому, пробираясь в особняк, который служил ей домом, Лейли не ощущала боязни – только щекотку любопытства. Та согрела ей сердце, и девочка вдруг моргнула, с удивлением и благодарностью почувствовав на лице непривычную улыбку. * * * Парящая в коридоре мама уже собиралась вывалить на Лейли обновленный список своих горестей, когда зимний ветер рванул из рук девочки тяжелую деревянную дверь и от души хлопнул ей об косяк. Лейли невольно вздрогнула и прикрыла глаза – хотя так и не выпустила из пальцев серебряную коробку. – Где ты была? – возмутилась мама, сгустившись перед дочерью. – Тебе что, совсем плевать на мои чувства? Ты хоть понимаешь, как я несчастна: сижу в этом доме одна-одинешенька, шагу за порог ступить не могу… (Это было отчасти правдой: мама действительно ни на шаг не покидала границ дома – но не потому что не могла, а потому что забыла, что может. С годами у призраков тоже развивается маразм.) Лейли не стала отвечать: просто стянула с головы старенький, но все еще замечательно яркий бахромчатый шарф, расстегнула продолговатые пуговицы на отороченном мехом зимнем плаще и повесила их сушиться рядом с дверью. Мех был подарком от лиса, который приберег для нее шерсть с летней линьки, и сегодня ночью Лейли была особенно благодарна ему за лишнее тепло. – Поговорить ни с кем, – продолжала завывать мама, – ни от кого не дождешься и слова жалости… Прежде Лейли была куда внимательнее к ее чувствам, но последние годы грубо лишили девочку всяких иллюзий. Плавающий по дому призрак был только эхом ее матери – энергичной и интересной женщины. Дух, который парил сейчас над головой нашей героини, был лишен не только маминой личности, но и присущего ей очарования. Из призраков вообще получались сомнительные соседи: готовые обидеться по любому поводу, они требовали, чтобы с ними нянчились круглые сутки и находили сравнительное утешение лишь в пространных рассуждениях на тему смерти – что, как легко догадаться, делало их просто ужасными собеседниками. Мама начала драматичный монолог – на этот раз она вознамерилась посвятить Лейли в каждую невыносимую подробность своего кошмарного дня, – и девочка присела за кухонный стол. Зажигать лампы она не стала, да и не то чтобы они у нее были. К этому времени она обреталась одна уже два года: как умела, хлопотала по хозяйству и старательно оплачивала счета. Но сколько бы Лейли ни трудилась, этого все равно не хватало, чтобы вернуть дому подобие жизни. У нее был дар, магический талант, унаследованный вместе с генами от отца – омывать мертвецов и готовить их к путешествию в Запределье, – но никто никогда не планировал возлагать такую ношу на единственного человека. Тем более столь юного. Несмотря на все усилия девочки, тело ее медленно разрушалось, и чем больше времени она проводила под сенью смерти, тем слабее становилась. У Лейли не было времени на тщеславие; но если бы она хоть раз задержалась перед зеркалом дольше, чем на несколько минут, в ней непременно развился бы нарциссизм. А если бы рядом были еще и родители, способные подтвердить, как она выглядит и чего стоит, бедное дитя совсем потеряло бы разум. К счастью или к сожалению, у Лейли не было ни матери, ни достойного зеркала, которое могло бы забить ее голову первосортной чепухой, – потому что отражение покорно явило бы молодую девушку невероятной красоты. Лейли была стройной, даже поджарой, с длинными конечностями и изящными формами; но прелестнее всего были ее глаза – мягкие и словно бы кукольные, они мгновенно выделяли ее лицо среди тысяч других. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы преисполниться трепета, второго – чтобы испытать страх. Внешность Лейли была не того рода, что собирает толпы поклонников, поскольку сразу давала понять: с этой девочкой лучше не шутить. До сих пор собственная красота оставалась для нее чем-то неочевидным и несущественным – как и вероятные почитатели. Да, Лейли родилась на удивление прелестной, но лицо было для нее всего лишь даром, от которого она не могла отказаться. По крайней мере, пока не могла. Работа, которую она выполняла, взимала свою дань, и Лейли больше не могла не замечать перемены в мутном отражении. Некогда густые и блестящие каштановые локоны начали седеть – серебро охватывало их постепенно, от кончиков к корням; яркие, насыщенно-янтарные глаза заволокло стеклянисто-серым. Теплая бронзовая кожа пока избежала расплаты, но гранитные радужки лишь сильнее выделялись на ее фоне, придавая девочке странно лунный, нездешний и печальный облик. Впрочем, на печаль у Лейли не хватало терпения, и хотя в самой глубине души она ощущала нескончаемую боль, куда чаще она предпочитала злиться. Вот почему большую часть времени она была раздражена, подозрительна и нетерпима к любым пустякам, которые могли отвлечь ее от главного дела смерти. Сегодня было еще хуже: Лейли убитым взглядом обвела комнатки своего унылого, продуваемого всеми ветрами жилища и в очередной раз пообещала себе починить сломанные ставни, зашить порванные шторы, заменить сгоревшие свечи и подновить поблекшие стены – как только немного встанет на ноги. Видите ли, хотя Лейли трудилась не покладая рук, ей редко платили за работу. Магия, текущая в ее венах, обязывала ее быть мордешором, и если у дверей дома появлялся новый труп, она лишь безропотно добавляла его к куче в сарае. Жители Чаролеса знали об этой особенности девочки и беззастенчиво ею пользовалась: платили за услуги очень мало или не платили вовсе. Но однажды, клялась себе Лейли, придет день, когда она вдохнет новую жизнь и краски в свое тусклое существование. Мама снова принялась метаться перед лицом дочери, недовольная, что ее переживаниям недостаточно сострадают. Лейли проткнула пальцем бесплотную фигуру, отчего мамино лицо исказилось от обиды, дважды попыталась обогнуть призрака и наконец сбежала в бедно обставленную гостиную. Там она уселась на самую мягкую часть потрепанного ковра и открыла коробку для ужинов. Комнату озарял лишь лунный свет, но его вполне хватало. Лейли подперла голову рукой и негромко захрустела снежинками, каждая из которых была больше ее лица. Девочке вспомнились прежние счастливые дни, когда она могла играть с ребятами своего возраста. Лейли уже давно не посещала школу и порой искренне по ней тосковала. Но школа была роскошью для детей с работающими родителями и надежно налаженным бытом. Увы, ничего из этого к Лейли больше не относилось. Она откусила от следующей снежинки. Благодаря особой чаролесской магии снежинки самой первой метели были сделаны из чистого сахара – и хотя Лейли понимала, что за такой ужин зубы спасибо не скажут, ей, по правде говоря, было плевать. Сегодня она хотела утешиться – а потому в один присест умяла все пять снежинок и почувствовала себя значительно лучше. Мама тем временем закончила изливать душу и перешла к более насущным темам (общее запустение дома, беспорядок на кухне, грязные коридоры, воронье гнездо на голове у дочери и ее же загрубевшие руки), и Лейли сбежала на второй этаж. Мама заводила эту песню каждый день, и девочка к ней привыкла. Она уже давно прекратила отвечать призраку – отчего в доме стало немного спокойнее, – но это же означало, что порой она могла провести добрую неделю, не перекинувшись ни с кем словом. Лейли начинало грызть одиночество. Она далеко не всегда была такой молчаливой, но чем больше ее переполняли злость и негодование, тем реже она осмеливалась открывать рот. Просто из страха, что однажды взорвется. * * * Лейли проводила в ванной куда больше времени, чем следовало. Это было единственное место, куда за ней не увязывался мамин призрак (умерев, та не утратила чувства приличия), и Лейли отчаянно берегла эти мгновения покоя. Она едва принялась смешивать в медном тазу мазь для ноющих рук (теплая вода, солесахар, масло шиповника и щепотка лаванды), когда заметила нечто странное. Пустяк, промельк на краю зрения: кончики ее пальцев начали становиться серебряными. Лейли отпрянула так резко, что чуть не опрокинула таз. Затем упала на колени и принялась яростно тереть руки, пытаясь как-то исправить этот новый ущерб, – но все без толку. Смириться с посерением глаз было нелегко. С поседением волос – еще тяжелее. Но это… это и вправду было страшно. Лейли могла не до конца понимать вред, который причиняла собственному телу, но одно знала наверняка: она была неизлечимо больна, болезнь разъедала ее изнутри, и она понятия не имела, что с этим делать. Первым ее порывом было разыскать папу. Она бессчетное множество раз умоляла его вернуться домой, но он просто не видел смысла в ее словах. С годами папа лишь глубже погрузился в паутину иллюзий и уже не мог сказать с точностью, где сейчас находится: среди живых или мертвых. Мамина смерть лишила его остатков здравомыслия – которого у него, признаться, и так было немного, – и теперь он постоянно балансировал на рубеже между сном и явью, там и здесь. Перед этой бедой Лейли была бессильна. «Еще немного, – вечно шепелявил он в ответ на просьбы дочери. – Я почти дошел». Так как папины зубы хранились у него в кармане, понять его порой бывало непросто. Наверное, здесь нужно остановиться и кое-что объяснить. Много лет назад папа встретил маму на рыночной площади и немедленно влюбился. Для мамы это было не таким уж редким событием; по правде говоря, незнакомцы влюблялись в нее то и дело. Как вы можете догадаться, она была женщиной исключительной красоты – хотя и не в общепринятом смысле слова. Нет, мама обладала тем типом красоты, что разрушает жизни и лишает мужчин рассудка. Лицо ее не поддавалось никакому описанию, а кожа сияла так, будто солнце ходило за ней по пятам и регулярно целовало то в одну щечку, то в другую. И хотя многие чаролесцы могли похвастать прекрасной кожей (смуглая от природы, она даже в разгар зимы отливала золотом), мама затмевала их всех. Струящиеся шелковые кудри, обрамлявшие это роскошество, не оставляли поклонникам ни одного шанса на спасение, а большие ослепительные глаза затягивали в себя так, что прохожие при виде ее нередко падали в обморок. (Думаю, вы уже поняли, от кого Лейли унаследовала облик.) За мамой ухаживали почти все молодые люди Чаролеса, которым только хватало смелости добиваться ее расположения. Но хоть она и не ненавидела свою красоту, маму раздражало, когда ее оценивали через внешность, а потому она разворачивала всех поклонников, едва они появлялись на горизонте. Но с папой сложилось по-другому. Не отличаясь особой привлекательностью, он жил ради чувств – и прямо-таки умирал от желания влюбиться. Когда он узнал, что мама работает в зубоврачебной клинике своих родителей, у него появился план. Каждый день в течение месяца он платил, чтобы она выдрала ему очередной здоровый зуб – лишь бы провести время с любимой. Лежа в кресле, он слушал ее милую болтовню, а затем шел домой с распухшей щекой и розовыми сердечками в глазах. Незадолго до того, как у него закончились зубы, мама наконец ответила ему взаимностью. Папа всегда гордился необычной историей их ухаживания – хотя Лейли считала ее невыразимо дурацкой, и вам пришлось бы приложить немало усилий, чтобы убедить девочку рассказать о знакомстве родителей. Надеюсь, вам понравилось. Как бы там ни было, папа казался безнадежен. Лейли ненавидела и обожала его с равной страстью. Хотя она с искренней теплотой вспоминала их прежние счастливые годы, девочка не могла не винить его в теперешнем равнодушии. Папа испытывал чересчур много чувств разом – и обладал сердцем таким огромным, что в нем немудрено было заблудиться. Лейли знала, что составляет важную часть его жизни, но по сравнению с другими вещами, которые требовали папиного внимания, эта часть оказывалась печально крохотной. Именно в эту секунду – свернувшись калачиком на холодном полу ванной, стиснув начавшие серебреть ногти и сжав зубы, чтобы не расплакаться, – Лейли и услышала тот звук, с которым разбивается стекло. * * * Лейли выскользнула в коридор и настороженно огляделась. Впервые за очень долгое время она испытала легчайший укол страха – и это чувство оказалось отнюдь не неприятным. Как ни странно, маминого призрака нигде не было видно. Лейла перегнулась через перила и внимательно всмотрелась в темноту первого этажа, раздумывая, куда тот мог подеваться. Но все было тихо. Очень подозрительно. А затем раздались они – шепотки. Лейли навострила уши, ловя малейшие признаки опасности. Шепотки стали громче, злее – кто-то спорил? – и Лейли потребовалась еще одна секунда, чтобы осознать: шум доносился из ее собственной спальни. Сердце девочки пустилось вскачь; страх и предвкушение смешались в ней, как зелья из двух колбочек, и наполнили голову пьянящим волнением. С ней еще никогда не происходило ничего столь загадочного, и теперь она удивилась, как же ей это понравилось. Лейли на цыпочках, будто заправский сыщик, двинулась к двери своей комнаты. Но стоило ей повернуть ручку в полной готовности встретиться со взломщиками лицом к лицу, как она увидела нечто настолько ужасное, что завопила в полный голос, отшатнулась, со всего маху ударилась пальцем ноги и издала еще два вопля – один другого громче. * * *