- Хватит, начальник, - глухо произнёс он в пол. - Душу-то мне не растравляй. Не поможет это тебе. Знай. - Нет, Егор, я уж докончу, - возразил Виталий. - Пусть это тебе поможет. Да и к концу я подхожу. Решил ты, наконец, на работу устроиться. Тут и дружок появился, Васька. Про свой завод рассказал, про директора. Ну, ты и пошёл. А директор тебя и не взял. - С порога турнули, - все так же глухо, но уже со злобой сказал Анашин. - Принять не пожелал, гад! Виталий сделал над собой усилие, чтобы не сорваться, он лишь умолк на миг, раскуривая трубку чуть дрожащими руками. «Откуда только берутся силы? - подумал он с тоской. - Откуда они у меня берутся?» И снова ровным, может быть, даже слишком ровным голосом продолжал: - Он не гад был, Егор. У него большие неприятности в это время случились. Травили его. Тюрьма маячила. - Ну да? Анашин рывком поднял голову и с недоверием, подозрительно посмотрел на Виталия. И Виталий, смотря ему прямо в глаза, медленно добавил: - Другой бы руку на себя наложил. А он только ездил к тебе на рыбалку. И тут Виталий увидел, как внезапно проступили бисеринки пота на лбу Анашина, как крупные капли потекли по вискам, по скулам, по шее, как вздулись и вдруг запульсировали на лбу Анашина две змеевидные жилки. Он стиснул зубы, устремив куда-то в пространство ничего не видящий взгляд чёрных, как кусочки угля, глаз. Через секунду Анашин ладонью крепко вытер лоб и дрожащей рукой поднёс к губам сигарету, но она выпала из пальцев. Анашин поспешно нагнулся и поднял её. А Виталий продолжал: - Ну, а потом… потом, - с ударением повторил он, - ты поступил на завод. Васька тебя устроил. Новый директор почему-то очень слушался Ваську, А ты почему-то потерял покой, Егор, - совсем медленно произнёс Виталий. - Так потерял, что… - Не терял!.. - вдруг истерически закричал Анашин, махая на Виталия руками, словно прогоняя его от себя. - Не терял!.. - Тихо! - прикрикнул на него Виталий. И Анашин вдруг так же неожиданно затих, продолжая беззвучно шевелить губами. - …Так потерял, - уже прежним тоном закончил Виталий, - что, когда представился случай, ты кинулся на Булавкина. За что ты на него кинулся? - Не кидался я!.. - зло выкрикнул Анашин, снова вытирая лоб. - Не кидался!.. - А ведь он жив, - тихо произнёс Виталий, - Жив, понимаешь? И мы его нашли. Анашин дико посмотрел на Виталия. Нервы его не выдержали. Он уронил голову на стол, тяжко всхлипывая и кусая рукав рубашки. Его увели. А к концу дня пришла Анна Николаевна Бурашни-кова. В кабинете Томилина ей показали четырех молодых, темноволосых парней. Вторым справа был Анашин. Анна Николаевна, близоруко щурясь, оглядела каждого из них, потом обернулась к сидевшему за столом Савельеву и растерянно сказала, теребя в руках свою сумку: - Не могу грех на душу принять. Никого я тут не знаю. - Что ж, так и запишем, Анна Николаевна, - невозмутимо ответил Савельев. А когда они остались одни, Бурашникова, огорчённая, сама на себя досадуя, сказала: - Ну никакой у меня памяти на личности нет. Я ж вам говорила. Одно расстройство, ей-богу. Да я бы… - и вдруг замолкла, силясь что-то припомнить. - Постой, постой… - произнесла она наконец. - Да как же это я забыла? - И уже торопливо закончила: - Ну, конечно! Племянница моя как раз приходила. Они же ей навстречу должны были попасться. Господи! И такая ведь глазастая девчонка! Прямо глазастая!.. Этой глазастой девчонкой оказалась… Лара Кожева. Но в городе её в этот день не было. Вечером к друзьям снова зашёл Кучанский. Молодой помощник прокурора незаметно сдружился с приезжими москвичами. Пили крепчайший чай, заваренный Виталием. Кучанский посмеивался: - Оба вы теперь пострадавшие. Один ушибленный, другой укушенный. Смотри, Игорь Сергеевич, сам кусаться не начни. - И начну, - хмуро откликнулся Игорь. - К примеру, этому Ревенко я бы горло перегрыз, честное слово. Довёл он меня. И ещё, видишь ли, на любовь сваливает, подлец. А Виталий с тоской произнёс: - Эх, знали бы вы, какой был Женька… - Знаем, - сказал Игорь. - Теперь уже мы знаем, какой он был, - и, казалось, без всякой связи с предыдущим добавил: - Вот завтра привезём эту Лару. Может, она узнает Анашина. - И тогда?.. - насторожённо спросил Виталий. - Тогда посмотрим, как они заговорят: и Анашин, и Носов, и Ревенко. Виталий вздохнул. - Слыхали вы про «эликсир правды», Андрей Михайлович? - Слыхал. У него есть много названий: наркоанализ, наркодиагностика. На Западе многие им увлекаются. - Понимаешь, - Виталий обратился к Игорю. - Допрашиваемому делают укол. Особый такой наркотик вводят. И человек, у которого никакими силами нельзя было вырвать признание, вдруг начинает безудержно исповедоваться. - Вот именно, безудержно, - заметил Кучанский. - Тут возможны и оговор, и самооговор, и любые фантазии. - В этом случае, видимо, надо по-особому вести допрос, - предположил Виталий. - Дело не в этом. Во-первых, установлено: если человек не хочет о чем-то говорить, он не заговорит и после ввода наркотика. Но главное тут - недопустимое насилие над психикой. - Это точно, - согласился Игорь. - Один не заговорит, а другой заговорит, - возразил Виталий. - А насилие над психикой… Если хотите, арест - это тоже насилие над психикой. - Это уже не то, - покачал головой Кучанский. - Совсем не то. Человек не оказывается беспомощным, игрушкой в руках следователя. Это, знаете, было бы слишком просто и слишком жестоко. Нет, следователь должен суметь воздействовать на его совесть, на его лучшие качества, на его здравый смысл, наконец, - Кучанский незаметно сам увлёкся. - Я убеждён: что-то из всего этого есть у каждого преступника, даже самого закоренелого. - Ну, это вы бросьте, - вмешался Игорь. - Я вам могу привести примеры таких зверств, что ни о какой совести и лучших качествах и говорить не придётся. - Об этой проблеме сейчас много пишут в газетах, - сказал Виталий. - И приводят много трогательных примеров исправления, казалось бы, самых не исправимых. И тем доказывая: неисправимых нет. - Отдельными примерами можно доказать, чего хочешь, - махнул рукой Игорь. - И все-таки, - теоретически - неисправимых, людей нет, - решительно заявил Кучанский, - потому что никто, не родится преступником. Преступником становятся. Под воздействием тех или иных неблагоприятных обстоятельств и качеств характера. Значит, мы можем… - Скажите, - перебил его Виталий, - есть неизлечимые болезни, как, по-вашему? - Есть, конечно. Но что из того? - Разве они теоретически неизлечимы? Спросите любого врача. Он вам скажет: пока неизлечимы. Пока! Наука не дошла ещё до этого. Но дойдёт. Любой врач в этом уверен. Так и с преступностью. Это же социальная болезнь! И наука не дошла ещё до лечения всех видов этой болезни. Поэтому одинаково глупо кричать, что все болезни излечиваются и все преступники исправляются. Пока не все исправляются, и не всех мы можем: исправить. - Верно, - поддержал Игорь. - Нечего заниматься самообманом. Кроме вреда, ничего в таких случаях не бывает. Кучанский рассмеялся. - Ну, братцы, спорить с вами трудно, но можно, - он обратился к Виталию: - Как вы думаете, почему мы признаем наличие неизлечимых болезней и не признаем наличия неисправимых преступников? - По глупости, вот почему! - Нет, это слишком примитивно. Тут, мне кажется, есть причина более серьёзная. Вы не видите разницы между, так сказать, медицинской болезнью и социальной. Медицинская болезнь - примем условно этот нелепый термин - не влияет на нравственность, на воспитание людей. Социальная болезнь прямо связана с этим. Вот представьте. Если бы мы провели у нас в городе анкету среди людей: что делать с теми, кто заболел, допустим, брюшным тифом? Все в один голос ответили бы: лечить, что же ещё? А вот в одном городе провели анкету: что делать со злостными хулиганами? И многие ответили: расстреливать, и даже ещё хуже - вешать на площадях, чтобы неповадно было другим. Что это такое? Это результат неправильного нравственного воспитания. Жестокостью не уничтожишь жестокость, - это ещё Маркс сказал. - И все-таки сажают преступников в тюрьму, и все-таки иногда их расстреливают! - воскликнул Виталий. - И пока другого выхода нет. - Да. Но людям надо прививать мысль, что это крайняя, вынужденная мера. Что это результат не неизлечимой, а запущенной болезни. Вы понимаете? На каком-то, более раннем этапе её можно было излечить, и её нужно было излечить. Чтобы люди стали внимательны, чутки, чтобы готовы были помочь оступившемуся человеку. И чтобы не уповали на жестокость, не воспитывали её в себе. Гуманизм - вот что надо прививать людям. Причём не абстрактный, не пассивный, а активный, наступательный, боевой. В такой среде не возникнет преступник, не совершится преступление. - Ну, тут я, пожалуй, согласен, - сказал Виталий. - Красиво говорите, - усмехнулся Игорь. - И красивая у вас теория. Но если, допустим, убивают человека, хорошего, всеми уважаемого и любимого человека, - голос его неожиданно дрогнул, - тогда возмущённая человеческая совесть требует наказать убийцу, так наказать… - Игорь не мог сдержать гнева, - что бы действительно никому не было повадно. Вот чего требует человеческая совесть, человеческое горе, наконец! Все трое на минуту умолкли и подумали о Лучинине, о его нелепой, трагической гибели и о тех, кто был тому причиной, с кем придётся всем им столкнуться уже завтра. Забившись в угол дивана, задумчиво сосал свою потухшую трубку Виталий. Игорь, сидя за столом, медленными глотками отпивал ставший чёрным и уже давно остывший чай. А Кучанский расхаживал по комнате, сунув руки в карманы своих светлых, щегольских брюк. Он первым и нарушил молчание, задумчиво сказав: - У некоторых народов есть древний и мудрый обычай. Если ссорятся два человека или две семьи, они обращаются к третьему, всеми уважаемому человеку и просят разрешить их спор. Они не доверяют своему разгорячённому чувству, вспыхнувшему гневу и обиде. Они ищут справедливый и беспристрастный ответ: кто виноват? - Это мудро, - согласился Виталий.