…Поздно ночью Виталий и Откаленко вернулись в гостиницу. Не притронувшись к стоявшим на столе бутылкам с молоком и прикрытым салфеткой булкам - все это они ещё утром приготовили себе на ужин - оба повалились спать. Уже в постели, погасив свет, Виталий убеждённо произнёс: - Одно пока ясно: исчезновение Булавкина связало с новым расследованием дела Лучинина. Отсюда вывод… Ты меня слышишь? Но Игорь ничего не слышал. Уткнувшись лицом в подушку и подсунув под неё руки, он уже спал. Утром Виталий отправился в городскую прокуратуру. Разговор там предстоял трудный и неприятный. Накануне начальник горотдела Раскатов предупредил: «Уж если Павел Иосифович в чем утвердился, то его нипочём не сдвинешь. Скала. Вот так». А следователь прокуратуры, видимо, «утвердился» в мысли, что дело Лучинина закончено. И «утвердился» не без помощи того же Раскатова. Попробуй теперь их «сдвинь», обоих. Виталий вздохнул, невольно замедляя шаг. Было рано, но солнце уже палило невыносимо. Тени нигде не было. О вчерашней грозе вспоминалось, как о немыслимом счастье. На углу, около пыльного сквера, Виталий подошёл к зеленому дощатому киоску, терпеливо выстоял в очереди, изучая макушки вихрастых парнишек, стоявших перед ним с громадными бидонами, и, наконец, выпил кружку тёплого кисловатого кваса. Затем, истерзанный жарой и сомнениями, поплёлся дальше. Около газетного киоска представился случай встать в новую очередь: пришли московские газеты. Ноги сами собой уже двинулись было к ней, но тут Виталий внезапно обозлился. «Трусишь, подлец? - со злостью сказал он себе. - Иди, иди, товарищ Роговицын умирает от нетерпения увидеть тебя». Но старший следователь, видимо, не умирал от нетерпения, потому что Виталию пришлось довольно долго дожидаться в маленькой приёмной: Роговицын временно занимал кабинет уехавшего в Москву городского прокурора. Мимо Виталия деловито сновали озабоченные люди с папками, дверь кабинета то и дело противно скрипела. Виталий ждал, стоя около окна и заложив руки за спину. Отвратительный зелёный балкон напротив он уже успел изучить во всех деталях, как и сохнувшее на нем бельё. Наконец кто-то окликнул его: - Товарищ, вас просят зайти. К этому моменту основное чувство, владевшее Виталием, была злость, которая уже давно поборола все сомнения и опасения по поводу предстоящей встречи. Виталий решительно шагнул через порог, прикрыв за собой дверь, и очутился в просторном кабинете, который как две капли воды был похож на все кабинеты, в которых приходилось Виталию бывать. Тот же большой письменный стол, хотя и несколько старомодной формы, заваленный бумагами, маленький столик возле него с двумя стульями для посетителей, сейф в углу, а в проёме между окнами - слегка продавленный диван. Из-за стола навстречу Виталию приподнялся невысокий, седоватый человек в очках. Серый костюм на нем был помят, серый, в какую-то полоску, галстук чуть съехал набок. Узкое, словно оттянутое вниз тяжёлым подбородком, лицо с ввалившимися щеками было как бы отгорожено от всех блестевшими стёклами очков и неразличимо в подробностях. Да и весь он казался каким-то пыльным и совсем неприметным. Виталий представился. - Прошу, - коротко сказал Роговицын, указывая на один из стульев перед столом, и сухо добавил: - Извините, сейчас освобожусь. Он склонился над какой-то бумагой, держа в поднятой руке самопишущую ручку, словно собираясь метнуть её. «Приём по самому низшему разряду, - насмешливо подумал Виталий. - Будь уважения побольше, встал бы, чтобы поздороваться, а то, глядишь, и вышел бы из-за стола или даже пошёл бы навстречу, я не говорю уж встретить в дверях, тут надо быть, наверное, министром. Хотя министра такой встретил бы на улице». - Вы разрешите? - вежливо осведомился он, вынимая трубку. - Да, да, прошу, - не отрываясь от бумаги, кивнул седоватой головой Роговицын. Виталий не спеша набил трубку и закурил. Оба словно готовились к трудному разговору. Наконец Роговицын размашисто подписался, снял очки и, откинувшись на спинку кресла, сдержанно произнёс: - Слушаю вас. Без очков он выглядел ещё старше и суровее. Желтоватое лицо оказалось во всех направлениях иссечено глубокими морщинами, они как-то совсем по-разному располагались на впалых щеках, на тяжёлом подбородке, вокруг глаз, около ушей, и от этого лицо как бы дробилось, и нельзя было уловить какой-то главной его черты, кроме невозмутимой, прямо-таки каменной суровости. Виталий постарался как можно короче изложить суть дела. При этом говорил он нарочито сухо и бесстрастно, напирая на полученное задание. Сообщил и о поступивших в министерство письмах «от граждан». Заключил Виталий просьбой ознакомить его с имевшимися в прокуратуре материалами и вынести постановление о возобновлении официального следствия по делу Лучинина. Роговицын слушал молча, потирая рукой сухой, морщинистый подбородок и не сводя пристального, изучающего взгляда с Виталия, словно его больше всего интересовал он сам, а не излагаемое им дело. Когда Виталий кончил, Роговицын, помолчав, неожиданно спросил: - Вы давно работаете в органах милиции? - Около трех лет, - сдержанно ответил Виталий. - М-да. Я так и подумал. Прямо из университета пришли, не так ли? И ещё не все забыли. - Стараюсь не забывать. - Ну, конечно. Университет даёт солидную теоретическую базу. - Роговицын сделал еле заметное ударение на слове «теоретическую». - А теперь, значит, познаете все на практике. Так сказать, проверяете гармонию математикой. Тонкие губы его чуть дрогнули в улыбке. - Метод Сальери тут вряд ли подходит. Пушкин имел в виду совсем другое, - сухо возразил Виталий. - Возможно. А я имею в виду существенные коррективы, которые вносит практика, то есть жизнь, в наши теоретические представления. Вы это успели уже заметить? - Представьте, успел. Виталий начинал злиться. - Жизнь - вещь сложная, - вздохнул Роговицын. - Особенно область человеческих отношений, в которой нам с вами надлежит разбираться. Вот, допустим, покончил с собой Лучинин, - не спеша, словно сам с собой рассуждая, продолжал он, вертя в руке очки. - Может такое случиться в наших условиях? Разорение ему не грозило, безработица и голод тоже, в кино и по телевизору самоубийства у нас не пропагандируются. Это все у них там, - он махнул рукой. - Пойдём дальше. Правды у нас добиться всегда можно. Тем более человеку энергичному, образованному, деловому. Добавлю: очень деловому. Что ещё? Несчастная любовь? Ну, это оставим зелёным юношам. Или неврастеникам. Лучинин не был ни тем, ни другим. - Значит, вы отвергаете самоубийство? - удивлённо воскликнул Виталий. - Но тогда… - Погодите, молодой человек, погодите, - строго перебил его Роговицын. - Мы же с вами рассуждаем, проверяем, так сказать, теоретическую гармонию сухой математикой жизни. Итак, мы отбросим несчастную любовь. Что может быть ещё? Лучинин был изобретателем. Вернее, считал себя таковым. - Почему - считал? - запальчиво возразил Виталий. - А потому, что он ничего не изобрёл. Его способ, оказывается, был уже описан в книге… профессора Ельцова, кажется. В деле у нас есть материал. Роговицын кивнул на высокую кипу папок, громоздившихся на краю стола. - Это ещё надо проверить! - Как видите, Лучинин на этом не настаивал, - снова чуть заметно усмехнулся Роговицын. - Но вернёмся к нашим рассуждениям. Итак, Лучинину было мало, что он хороший инженер. Он объявил себя изобретателем. И вдруг выплывает книга профессора Ельцова… У меня, знаете, лет пятнадцать тому назад было в производстве одно дело. Человеку тоже показалось мало, что он хороший лётчик. Он объявил себя ещё и писателем. Выпустил книгу, целый роман. Газеты расхвалили. Он - ещё роман. Интервью даёт, портреты печатают. Слава! И вдруг к нам, в прокуратуру, заявление приходит: «Я автор, а не он. Он мне платил, а я писал. Каюсь, на сделку с совестью пошёл. Но боялся, что меня не напечатают. А деньги были позарез нужны». И черновики всякие представляет, наброски, планы. Все его рукой написаны. Словом, скандал! - Но с собой он, вероятно, не покончил, этот лётчик? - с усмешкой спросил Виталий. - Нет. Зачем? Мы это дело до суда не довели. Миром заставили покончить. Но с Лучининым другой вариант. Он на обман государства пошёл, и государство его разоблачило. А он уже немалую сумму хапнул, причём из кармана государства. Ему славы было мало. Так что дело у нас было возбуждено серьёзное. Миром его не кончишь. Тут тюрьма светила, и на много лет. - Но и это ещё требовалось доказать! - снова не удержался Виталий. - Одного акта ревизии мало! - Конечно. И доказали бы. Смею вас уверить. И в этих условиях покончить с собой для такого человека, как Лучинин, ну, если не естественно, то понятно. Согласитесь. Наше следствие только подтвердило это. Виталий хмуро покачал головой. - У меня есть задание, Павел Иосифович. Я должен это дело изучить и проверить. - А я вам и не мешаю, - пожал плечами Роговицын. - Проверяйте. Только что? Дело о преступлении Лучинина, как вы понимаете, мы закрыли. Дело о его смерти? Оно у Раскатова. Вы его получили. - Но и у вас есть какие-то материалы? - Вы имеете в виду первое дело? Пожалуйста. Хотя его проверять, замечу, бессмысленно. Его, по существу, нет. Есть только первичные факты, сигналы. - Я это понимаю. - Ну что ж. Прекрасно. Вот вам эти материалы. Роговицын поднялся и, придерживая одной рукой высокую кипу дел, вытянул из её середины выгоревшую зеленую папку. - Пожалуйста, - он протянул её Виталию. - Сейчас мы вам отведём место, и работайте на здоровье. - Да, но мы не решили вопроса о возобновлении следствия по делу, - сказал Виталий. - Необходимости в этом пока не вижу, - покачал головой Роговицын. - Увольте. - Тогда разрешите, я вам докажу, что есть необходимость. - Ну что ж, доказывайте, - вздохнув, Роговицын снова откинулся на спинку кресла. - Полагаю, это дело будет для вас хорошей практикой. Узкое, морщинистое лицо его стало опять суровым и непонятным. Серые глаза пристально и чуть иронично остановились на молодом собеседнике, как будто предупреждая его об оплошности, которую тот собирался сейчас совершить. Виталий сделал вид, что не заметил колкости в последних словах Роговицына, хотя это стоило ему немалых усилий. Он не привык оставлять такие уколы без ответа. Тон, каким он стал излагать свои доводы, был сухим и строгим, лишь с чуть заметными вызывающими нотками: тут уж Виталий ничего с собой поделать не мог. - …Таким образом, вы, надеюсь, согласитесь, что мы хорошо знали Лучинина. И учителя наши тоже… Поэтому трудно поверить, что он покончил с собой. Но это только первое соображение. Второе - это угрожающее письмо, полученное Лучининым незадолго до смерти. Удивительно, что вы его не обнаружили. И сам он чувствовал, видимо, нависшую над ним опасность. На это он намекает в письме к нашей учительнице в Москву. Вот, прошу, ознакомьтесь. Потом я изложу третье соображение. Виталий протянул через стол Роговицыну оба письма и умолк, нетерпеливо посасывая свою давно потухшую трубку. Медленно, словно нехотя, надев очки, Роговицын прочитал одно письмо, затем второе и, потерев подбородок, заметил: