— Благодарим, господин. — Командир слегка покраснел. — Щедрый вы человек, а ведь мы… Прошшевайте и простите, что одного вас оставляем, но… — Пустое. Ну, бывайте. Бард лихо сдвинул шапочку на левое ухо, тронул коня пяткой и направился вниз по откосу, насвистывая известную исключительной непристойностью кавалерийскую песенку из «Свадьбы в Беллерлине». — А корнет-то в замке болтал, — услышал он еще слова угрюмого, — мол, энто дармоед, трус и балда. А энто боевитый и храбрый господин, хоть и виршеплет. — Истинная правда, — ответил командир. — Трусом-то его не назовешь, ничего не скажешь. Даже глазом не моргнул, это точно. Да ишшо и свишшет, слышь? Хо, хо… Слыхал, что говорит? Мол, послом идет. Не боись, кого-нить послом не назначут. Надыть голову иметь на плечах-то, штобы послом стать. Лютик прибавил ходу, чтобы как можно скорее скрыться у них из глаз. Он не хотел подпортить только что заработанной репутации. А знал — долго ему не просвистеть, потому как не хватит уже влаги на пересохших от страха губах. Яр был мрачный и влажный, мокрая глина и покрывающий ее ковер погнивших листьев приглушали звон копыт темно-гнедого мерина, которого поэт окрестил Пегасом. Пегас шел медленно, свесив голову. Это был один из тех немногих коней, которым все всегда без разницы. Лес кончился, но от русла реки, обозначенного полосой ольх, Лютика еще отделяла широкая, заросшая камышами низинка. Поэт остановил коня. Внимательно осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Напряг слух, но услышал только кваканье лягушек. — Ну, коняга, двум смертям не бывать, — кашлянул он. — Вперед. Пегас немного приподнял голову и вопросительно поставил торчком обычно отвисающие уши. — Ты верно слышал. Вперед. Мерин медленно двинулся, под копытами зачавкало болото. Лягушки длинными прыжками удирали из-под ног коня. В нескольких шагах перед ними с шумом и кряком поднялась утка, и сердце трубадура на мгновение остановилось, а потом взялось стучать очень быстро, как бы наверстывая упущенное. Пегас вообще не обратил на утку никакого внимания. — Ехал герой… — пробормотал Лютик, вытирая залитую потом шею платочком, вытянутым из-за пазухи. — Ехал неустрашимо чрез урочище, не обращая внимания на скачущих земноводных и летающих драконов. Ехал себе и ехал. И доехал до бескрайних просторов… Пегас фыркнул и остановился. Они были у реки. Камыши и очерет доходили выше стремени. Лютик отер пот со лба, повязал платок на шею. Долго, до слез, вглядывался в ольховник на противоположном берегу. Не заметил ничего и никого. Поверхность воды морщинили вытянувшиеся по течению водоросли, над ними шмыгали бирюзово-оранжевые зимородки. Воздух мерцал от туч насекомых. Рыбы заглатывали поденок, оставляя на воде большие круги. Всюду, насколько хватало глаз, виднелись бобриные зарубки, кучки надкусанных веток, поваленные и обглоданные стволы, омываемые медленным течением. «Ну и бобров же тут, — подумал поэт, — невероятное богатство. И неудивительно. Никто не беспокоит чертовых древоточцев. Сюда не заходят ни бандиты, ни ловчие, ни бортники, даже вездесущие трапперы не устанавливают здесь силков. А те, которые пытались, получали стрелу в горло, и раки обгладывали их в прибрежном иле. А я, идиот, лезу сюда по доброй воле, сюда, на Ленточку, в реку, затянутую трупной вонью, которую не перебивает даже запах аира и мяты…» Он тяжко вздохнул. Пегас медленно ступил в воду передними ногами, опустил морду, пил долго, потом повернул голову и глянул на Лютика. Вода стекала у него с губ и ноздрей. Поэт покачал головой, снова вздохнул, громко потянул носом. — И взглянул герой на бурлящую пучину, — продекламировал он тихонько, стараясь не стучать зубами. — Взглянул и двинулся вперед, ибо сердце его не ведало тревоги. Пегас повесил голову и опустил уши. — Тревоги не ведало, говорю. Пегас тряхнул головой, звякнул кольцами поводьев и мундштука. Лютик ткнул его пяткой в бок. Мерин обреченно ступил в воду. Ленточка была речкой мелкой, но сильно заросшей. Пока они добрались до середины русла, за ногами Пегаса уже заплетались длинные косы водорослей. Конь ступал медленно и с трудом, при каждом шаге пытаясь стряхнуть удерживающие его растения. Прибрежные заросли и ольховник правого берега были уже недалеко, так недалеко, что Лютик почувствовал, как желудок опускается у него вниз, аж до самого седла. Он прекрасно понимал, что посередине реки, увязнувший в водорослях, он представляет собой прекрасную, не позволяющую промахнуться мишень. Глазами воображения он уже видел изгибающиеся дуги луков, напружинивающиеся тетивы и острые наконечники нацеленных в него стрел. Он стиснул икрами бока коня, но Пегас начихал на это. Вместо того чтобы пойти быстрее, конь остановился и задрал голову. Яблоки будущих удобрений шлепнулись в воду. Лютик протяжно застонал. — Смельчак, — пробормотал он, прикрывая глаза, — не смог форсировать бурлящих порогов. Погиб геройской смертью, пронзенный бесчисленными стрелами. Навечно поглотила его темно-синяя топь, взяли в свои объятия водоросли, зеленые, как нефриты. Пропал по нему след всякий, осталось только конское говно, уносимое стремниной к далекому синему морю… Пегас, которому, видимо, полегчало, без принуждения пошел резвее, а на прибрежной, свободной от водорослей быстрине даже позволил себе взбрыкнуть, в результате чего целиком вымочил Лютику ботинки и штаны. Поэт этого даже не заметил — картина нацеленных ему в живот стрел не покидала его ни на мгновение, а ужас ползал по спине и затылку словно огромная, холодная и скользкая пиявка. Потому что за ольховником, меньше чем в ста шагах, за сочной зеленой полосой трав вздымалась из вереска отвесная, черная, грозная стена леса. Брокилон. На берегу, в нескольких шагах ниже по течению, белел конский скелет. Крапива и очереты проросли сквозь клетку ребер. Валялось там еще немного других костей, поменьше, не похожих на конские. Лютик вздрогнул и отвернулся. Подгоняемый пятками мерин с плеском и хлюпаньем выбрался на прибрежное болото, тина противно засмердила. Лягушки ненадолго прекратили музицировать. Стало очень тихо. Лютик прикрыл глаза. Больше он уже не декламировал, не импровизировал. Остался только холодный, отвратительный страх, ощущение сильное, но совершенно лишенное творческих посылов. Пегас застриг ушами и бесстрастно пошлепал в сторону Леса Дриад, который многие именовали Лесом Смерти. «Я пересек границу, — подумал поэт. — Сейчас все решится. Пока я был у реки и в реке, они еще могли проявлять великодушие. Но теперь… Теперь я — пришелец, чужак, незваный-непрошеный. Как и тот, чьи косточки… От меня тоже может остаться лишь скелет… Предостережение очередным… Если дриады здесь… Если они за мной наблюдают…» Он вспомнил турниры лучников, ярмарочные конкурсы и стрелецкие смотры, соломенные щиты и манекены, утыканные и разорванные наконечниками стрел. Что чувствует человек, в которого попала стрела? Удар? Боль? А может… ничего? Дриад либо не было поблизости, либо они еще не решили, как поступить с одиноким всадником, который, сказать по правде, хоть и подъехал к лесу физически живой, целый и невредимый, но зато полумертвый от страха. Путь к деревьям преграждала поросшая кустарником, ощетинившаяся корнями и ветками путаница бурелома, но у Лютика и без того не было ни малейшего желания подъезжать к самой опушке и уж тем более углубляться в лес. Он мог принудить себя к риску, но не к самоубийству. Очень медленно слез с седла, привязал поводья к торчащему вверх корню. Обычно он так не делал — Пегас, как правило, не удалялся от хозяина. Однако Лютик не мог сказать, как конь поведет себя, услышав свист и жужжание стрел. До сих пор ни у него, ни у Пегаса не было оказии привыкнуть к таким звукам. Он снял с луки седла лютню, уникальный, высокого класса инструмент с изящным грифом. «Презент от эльфки, — подумал он, поглаживая инкрустированное дерево. — Может случиться, что он вернется к Старшему Народу… Разве что дриады положат его рядом с моим трупом…» Невдалеке лежало древнее, поваленное ветром дерево. Поэт присел на ствол, опер лютню о колено, облизнул губы, вытер вспотевшие ладони о штаны. Солнце клонилось к закату. Над Ленточкой вздымался туман, серо-белым покрывалом затягивая луга. Становилось прохладнее. Прокурлыкали и улетели журавли, осталось лишь кваканье лягушек. Лютик ударил по струнам. Раз, другой, третий. Покрутил колки, настроил инструмент и начал играть. А потом запел. Yviss, m’evelienn vente caelm en tell Elaine Ettariel, Aep cor me lode deith ess’viell Yn blath que me darienn Aen minne vain tegen a me Yn toin av muireann que dis eveigh e aep llea… Солнце скрылось за лесом. В тени гигантских деревьев Брокилона сразу же стало сумрачно. L’eassan Lamm feainne renn, ess’ell, Elaine Ettariel, Aep cor… Нет, он не услышал. Он почувствовал присутствие. — N’te mire daetre. Sh’aente vort. — Не стреляй, — прошептал он, не оглядываясь. — N’aen aespar a me… Я пришел с миром… — N’ess a tearth. Sh’aente. Он послушался, хотя пальцы озябли и занемели на струнах, а песня с трудом пробивалась из горла. Но в голосе дриады не слышалось враждебности, а он, черт побери, был профессионалом. L’eassan Lamm feainne renn, ess’ell, Elaine Ettariel, Aep cor aen tedd teviel e gwen Yn blath que me darienn Ess yn e evellien a me Que shaent te caelm a’vean minne me striscea… На этот раз он позволил себе глянуть через плечо. То, что притаилось около ствола, очень близко, напоминало обмотанный плющом куст. Но это был не куст. У кустов не бывает таких огромных горящих глаз. Пегас тихо фыркнул, и Лютик понял, что у него за спиной, в темноте кто-то поглаживает коня по ноздрям. — Sh’aente vort, — снова попросила приткнувшаяся за его спиной дриада. Голос напоминал шум листвы, по которой скатываются капельки дождя. — Я… — начал он, — я… Я друг ведьмака Геральта… Я знаю, что Геральт… Что Gwynbleidd находится у вас в Брокилоне. Я приехал… — N’te dice’en. Sh’aente, va.