Богоматерь Скорби. Звучало ненамного лучше. – Господи Исусе, – сказал Габри. – Вы можете себе представить туристические зазывалки? – Стропила? – переспросил Бовуар. – Кто же так назвал деревню? – Судя по всему, Антони Тюркотт, – ответила Хуэйфэнь. – Это его единственная большая ошибка в картографии. Она пояснила свои слова. – Вы там побывали? – спросил Гамаш. Наступило молчание, никто из кадетов не хотел отвечать на вопрос. – Тот топонимист сказал, что деревня вымерла, – ответила наконец Хуэйфэнь. – И все же, вероятно, стоит съездить посмотреть, – сказала Лакост. – Ну, чтобы увидеть своими глазами. – Что увидеть? – спросил Жак и получил в ответ ее испепеляющий взгляд. – Мы ведь не знаем, правда? Разве не в этом суть следствия? В следствии. Амелия закивала, словно услышала вековую мудрость. – Если Тюркотт нарисовал карту для своего сына, – Гамаш прикоснулся к краешку карты, – значит фамилия солдата тоже Тюркотт. – Вот еще одна проблема, – сказала Хуэйфэнь. – В мемориальном списке нет ни одного Тюркотта. – Может быть, он не погиб, – сказал Натаниэль. Он так долго смотрел на молодого солдата, что почти влюбился в него. Теперь этот юноша так или иначе мертв. Или стал глубоким стариком и лежит в кровати. – Вы тоже так считаете? – спросила Амелия, обращаясь к старшему инспектору Лакост. – А вы? – ответила вопросом Лакост. Амелия медленно покачала головой: – Кто бы он ни был, домой он не вернулся. – Почему вы так думаете? – Посмотрите на его лицо, – сказала Амелия. – Никто с таким выражением лица не смог бы выжить. – Может быть, этого юноши никогда и не было. Может быть, это собирательный образ всех молодых людей, погибших на войне, – сказал Бовуар. – Витражная версия неизвестного солдата, – сказал Гамаш и задумался. – Солдат, символизирующий все страдания. Возможно. Но он кажется таким реальным. Таким живым. Я думаю, он существовал. Недолго. – Про что они говорят сейчас? – спросила Рут. – Про солдата с витража, – ответила Рейн-Мари. – Они говорят, что его, возможно, звали Тюркотт. Рут покачала головой: – Сен-Сир, Соси, Тюрнер. На стене нет никаких Тюркоттов. * * * – Он где-то там, – сказал Гамаш. – Одно из имен принадлежит этому юноше. И опять Хуэйфэнь достала телефон и продемонстрировала фотографию списка с именами. Все наклонились над столом и принялись читать. Словно мертвый мальчик мог заявить о себе. – Он где-то там, – сказала Рут. – Может, не Тюркотт, но один из них. Этьенн Адер, Тедди Адамс, Марк Больё… «Они были нашими детьми», – подумал Жан Ги. – Берт Маршалл, Дени Перрон, Гидди Пуарье… – Нам нужно будет поговорить с каждым из вас, – сказал Желина. – По одному. Начиная, пожалуй, с вас. Он посмотрел на Амелию. – Жо Валуа, Норм Валуа, Пьер Валуа. Они слушали Рут. Одно дело было читать имена на дереве, и совсем другое – слышать их. Голос старой поэтессы звучал как колокол. Они искали одного юношу среди убитых. – Тут есть отдельная комната, – сказал Гамаш, вместе с другими поднимаясь на ноги. – Merci, – сказал Желина. – Но я не думаю, что вы нам нужны, коммандер. – Простите? – сказал Гамаш. – С этого момента мы можем сами. – Не сомневаюсь, что вы можете, но я хочу присутствовать во время ваших разговоров с кадетами. Кадеты, а также Лакост и Бовуар переводили взгляд с Гамаша на Желина, стоящих друг против друга. У каждого вежливое выражение на непримиримом лице. – Я настаиваю, – сказал Гамаш. – На каком основании? – In loco parentis, – ответил Гамаш. – Что он сказал? – спросила Рут. Гул разговоров вокруг них продолжался, лишь изредка прерываемый взрывами смеха. – Какой-то локоть, – сообщила Клара. – И что-то про пародонтоз, – добавил Габри. – При чем тут пародонтоз? – удивилась Рут. – In loco parentis, – пояснила Рейн-Мари. – Это латынь. Выступающий вместо родителя. – Вы хотите выступать вместо родителя? – спросил Желина то ли с изумлением, то ли с недоверием. – Выступать в качестве ее отца? – В качестве родителей всех их, – сказал Гамаш. – Кадеты доверены мне.