– Меня что-то беспокоит в этом досье, но не могу понять что. Рейн-Мари открыла папку и прочитала ее содержимое. Много времени на это не понадобилось. Через несколько минут она закрыла папку и мягко положила на нее ладонь – так мать кладет руку на грудь заболевшего ребенка. Чтобы убедиться, что сердце бьется. – Девушка странная, этого у нее не отнимешь. – Она посмотрела на красную точку в уголке. – Я вижу, ты ей отказываешь. Арман неопределенно взмахнул руками. – Неужели ты собираешься ее взять? – спросила Рейн-Мари. – Даже если она и в самом деле читает на древнегреческом и латыни, для работы от ее чтения мало толку. Это мертвые языки. К тому же она вполне может врать. – Верно, – согласился он. – Но если ты хочешь соврать, то зачем врать вот так? Странная выдумка. – У нее нет подготовки, – сказала Рейн-Мари. – И ужасные выпускные отметки в школе. Я знаю, выбирать нелегко, однако есть и другие заявители, которые больше заслуживают получить это место. Принесли завтрак, и Арман положил папку на сосновый пол рядом с Анри. – Даже не могу тебе сказать, сколько раз я менял эту точку, – с улыбкой проговорил он. – Красная – зеленая. Зеленая – красная. Рейн-Мари подцепила на вилку кусочек нежного омлета. Длинная ниточка сыра бри прилипла к тарелке, и Рейн-Мари ради забавы подняла вилку выше головы, проверяя, насколько вытянется ниточка, прежде чем порвется. Оказалось, длины ее руки не хватает. Арман улыбнулся, покачал головой и разорвал ниточку пальцами. – Вот, мадам, я вас освободил. – От сырных уз, – сказала она. – Спасибо, добрый господин. Но боюсь, наша связь гораздо прочнее. Он рассмеялся. – Ты думаешь, это ее настоящее имя? – спросила Рейн-Мари. Ее муж редко бывал таким нерешительным, но она знала, насколько серьезен он в принятии решений. Ведь они влияли на всю оставшуюся жизнь людей, относительно которых принимались. – Амелия? – спросил Гамаш и нахмурился. – Я задавал себе тот же вопрос. Похоже, я слишком сильно реагирую, тебе не кажется? Моей матери нет вот уже почти полвека. Я встречал и других Амелий… – Не так уж и много. – Non, c’est vrai[3]. Но все же встречал. И хотя это имя всегда будет напоминать мне о матери, я никогда не думал о ней как об Амелии. Она была maman. Конечно, он был прав. И его вовсе не смущало то, что он, взрослый мужчина, говорит о «мамочке». Рейн-Мари понимала, что он просто вспоминает последний раз, когда видел отца и мать. Когда ему было девять. Когда они были не Амелия и Оноре, а мамочка и папочка. Они уехали на ужин к друзьям. И должны были вернуться и поцеловать его на ночь. – Вполне вероятно, что это ее настоящее имя, – сказал Арман. – Но ты сомневаешься. Тебе кажется, тут что-то другое. – О господи, – пробормотал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Его взор был устремлен в окно. – По-моему, я еще не готов к этому. – И мы тоже, – призналась Рейн-Мари, полагая, что он смотрит на припорошенный снегом деревенский луг. – Думаешь, что готов, но это всегда происходит так неожиданно. – И приходит все раньше и раньше, – подхватил Арман. – Точно. И кажется все злее и злее, – добавил Оливье. – Но все же в ней есть какая-то красота, – сказал Арман и получил в ответ строгий взгляд Оливье. – Красота? Вы шутите, да? – спросил тот. – Нет, не шучу. Конечно, бывает, что она задерживается слишком надолго, – сказал Арман. – И это вы говорите мне? – с горечью заметил Оливье. – Она стареет и надоедает, – сказала Рейн-Мари. – Стареет? – переспросил Оливье. – Но если у вас правильные покрышки, то все в порядке, – закончила она. Оливье поставил пустую корзиночку из-под круассанов обратно на стол: – О чем это вы? – О зиме, конечно, – ответила Рейн-Мари. – О первом снеге. – А вы о чем? – спросил Арман. – О Рут, – ответил Оливье, показывая в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью и уткой. Старую, холодную, злую. Она вошла и оглядела помещение. – Да, – сказал Оливье. – Правильные покрышки решат эту проблему. – Пидор, – пробормотала Рут, ковыляя к ним. – Карга, – пробормотал Оливье. Втроем они наблюдали за старой поэтессой, которая заняла привычное место у огня. Она открыла сосновый ящик для одеял, используемый как кофейный столик, и извлекла оттуда несколько газет. – Рут помогает мне разобраться со старыми газетами, которые мы нашли в стенах, когда делали ремонт, – сказал Оливье. – Вы же помните? Арман кивнул. Оливье и его партнер Габри много лет назад превратили заброшенный магазин хозяйственных товаров в бистро, а когда меняли проводку и трубы, то вскрыли стены и нашли там много чего. Мумифицированных белок, одежду. Но главным образом – бумагу. Газеты, журналы, объявления, каталоги – их использовали для утепления, будто слово может удержать зиму на расстоянии. Много горячих слов произносилось за квебекскую зиму, но ни одно не смогло остановить снег. В хаосе ремонта газеты просто засунули в ящик для одеял и забыли о них. Много лет этот ящик простоял перед камином закрытый. Бессчетное количество чашек cafe au lait, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и, наконец, ног посетителей ставилось на его поверхность, пока несколько месяцев назад газеты вновь не были обнаружены. – Вряд ли там есть что-то ценное, – сказал Оливье, возвращаясь к столу Гамашей, после того как принес Рут ее завтрак из ирландского кофе и бекона. – И как эта женщина все еще жива? – спросила Рейн-Мари. – Все дело в желчи, – ответил Оливье. – Она ведь чистая желчь. А желчь не умирает. – Он посмотрел на Рейн-Мари. – Наверное, не стоит надеяться, что вы захотите помочь ей? – Кто же откажется поработать с чистой желчью? – усмехнулась она. – Если Рут пропустит стаканчик-другой, то становится всего лишь противной, вы же знаете, – сказал Оливье. – Прошу вас. Пожалуйста. Ей понадобилось два месяца, чтобы стопка газет понизилась на дюйм. Проблема в том, что она не просто просматривает – она читает все подряд. Вчера она целый вечер изучала «Нэшнл джиографик» за тысяча девятьсот двадцатый год. – Я бы сделала то же самое, mon beau[4], – сказала Рейн-Мари. – Но я вам вот что скажу. Если Рут примет мою помощь, то я – с удовольствием. После завтрака она уселась на диване рядом со старой поэтессой и принялась разбирать содержимое ящика для одеял, а Арман и Анри направились домой. – Арман! – прокричал Оливье. Гамаш обернулся и увидел владельца бистро, который стоял в дверях и размахивал чем-то. Это была папка с досье. Арман побежал назад, чтобы забрать ее. – Вы заглядывали внутрь? – спросил он. Вопрос прозвучал так резко, что Оливье заколебался: – Non. Но под пристальным взглядом Гамаша он раскололся: – Может быть. Ну да, посмотрел. Только ее фотографию. И имя. И немного биографию. – Merci, – сказал Арман, взял папку и повернул обратно. По пути домой Арман спрашивал себя, почему он так окрысился на Оливье. На папке было написано «Секретно», но он показывал ее Рейн-Мари, и никаких государственных секретов там не содержалось. А у кого не возникнет искушение заглянуть в папку с надписью «Секретно»? Если они что-то и знали про Оливье, так это то, что у него нет иммунитета к искушениям. А еще Гамаш спрашивал себя, почему он оставил папку. Вправду ли он ее забыл? По ошибке или специально?