– В это производство было вложено слишком много сил и денег. Ради него шли на большие жертвы, – продолжал Игорь Бахметьев. – Чужим этого не понять. Чем обязан Горьевск фабрике и всему, что с ней связано. Я не могу позволить, чтобы все здесь растащили по кускам на аукционах, чтобы производство развалилось, обанкротилось, чтобы все, чем мы жили… я, и Мамонт, и… его отец, и… – А Савва? – спросила Мрозовская. – Он тоже был к этому причастен. Они все… И Глафира, и девочки… Елена Лукинична, Елена, помогите мне. Он подошел к ней так близко, что в ней сразу смолк голос разума. Лишь сердце билось в груди, как метроном. Он взял ее за руку. Поднес руку к своим запекшимся губам. Поцеловал. – Елена, пожалуйста… Обольститель… Он всегда им был… я всегда это знала… О, черт! Я же видела его с ней… я видела его в полном бесстыдстве… Ох, какой же он…Столько силы в нем… столько силы, когда он хочет и берет… – Лена… Он целовал ее пальцы. Повернул руку и начал целовать ладонь, запястье. Ее руки фотографа с пятнами на коже, что оставили едкие химикаты. Снова прижал ее руку к губам. И этот поцелуй длился так долго, что… – Не уезжайте, не оставляйте меня сейчас, – прошептал он. – Нам надо сделать фотографии. Что бы ни случилось, мы должны… Она высвободила руку из его крепкой хватки. Надо остановиться, поставить ему заслон. У нее есть женская гордость. Она никогда не признается ему в том, что влюблена в него. Она устоит. – Случится что-то еще? – переспросила она. – Вам мало того, что было? Мало того, что мы видели – сегодня и тогда, полтора года назад? Он как-то сразу весь сник. На его широких сильных плечах словно повис камень. Он не смотрел на нее. Он вспоминал? Или он тоже не мог забыть, как и она? Ничто ведь не предвещало. Тот эпизод в зимнем саду в галерее был единственным. Неужели он стал причиной, катализатором? Они все разошлись рано в тот вечер, накануне бракосочетания. Венчание было назначено в городском соборе на одиннадцать утра. Игорь Бахметьев нанес визит в особняк Шубниковых утром и сразу уехал на фабрику. А потом к себе. Его не было в доме в ту ночь. Он появился потом, сразу, как за ним послали лакея. Елена Мрозовская приняла горячую ванну. И легла в постель. Она помнила все до мельчайших подробностей – мысли текли медленно, словно река. Завтра трудный день, их свадьба… Надо сделать много хороших фотографий. Жениха и невесты, гостей… Из знаменитостей ждали чуть ли не самого Шаляпина – он должен был дать сольный концерт в честь бракосочетания. Елена Мрозовская лежала в постели, листала книгу. «Цветы и травы покрывают зеленый холм, и никогда сюда лучи не проникают. Лишь тихо катится вода. Любовники, таясь, не станут заглядывать в прохладный мрак…Там, там глубоко под корнями лежат страдания мои, питая вечными слезами…» Блок… Когда он пришел фотографироваться в ее ателье, он ей показался манерным кудрявым гимназистом с капризным женским ртом. Поэт… И вот она лежит в кровати с его стихами накануне свадьбы человека, которого она… Любовники, таясь, не станут заглядывать… Где счастье брезжит нам порою, но предназначено – не нам… Манерный мальчик с капризным ртом – Блок, поэт словно прочел ее, как книгу, и сделал свой собственный фотопортрет – ее, одинокой, влюбленной в чужого жениха, уже ставшего мужем для своей избранницы в физическом смысле. Можно сколько угодно грезить и страдать… Чертова феминистка… Ее наняли как технический персонал снимать чужую пышную свадьбу, а она влюбилась в нанимателя. Одного его взгляда хватило, пары слов. Да, так она думала тогда, полтора года назад, когда все казалось таким горьким, но обычным, житейским! Когда не было столько крови и на полу, и на стенах… А сейчас он сжимал ее руку в своей и все никак не мог оторвать губ от ее ладони. И ей хотелось коснуться его лица, его обветренной кожи… Столько мужества и силы… – Игорь, я не уеду. Я останусь. Я сделаю все, чтобы помочь вам. Он смотрел прямо ей в глаза. В какой-то миг она подумала: мы на грани поцелуя. Но почти сразу же догадалась, о чем он на самом деле думает в этот момент, что стоит перед его взором. И картина явила себя, словно старый кошмар. Любовь… Как можешь ты, любовь, цвести среди того, что видели наши глаза? Тогда, полтора года назад, когда она читала Блока при свете старинной лампы с шелковым абажуром, ночную тишину особняка Шубниковых вспорол крик. Крик потряс дом до основания. Словно кого-то разорвали пополам… Словно с кого-то заживо содрали кожу. Дикий вопль боли… Визг… Что-то грохнуло на пол. А потом снова раздались неистовые вопли. Трудно уже было понять, кому принадлежит этот крик – человеку или зверю, столько в нем было муки. Елена Мрозовская вскочила с кровати. В ночной рубашке, босая, она даже не накинула халат. Но схватила свою репортерскую пресс-камеру! Это было что-то вроде инстинкта фотографа. Она сразу поняла: в доме случилось что-то плохое. Жуткое. Но все, что встречалось ей на жизненном пути, она хотела заснять, запечатлеть. Инстинкт фотографа. В тот момент она была уверена: в дом, набитый произведениями искусства, столовым серебром и фарфором, проник вор, душегуб. Он убивает кого-то из слуг! Но когда она выскочила в коридор, крик, оборвавшийся на самой высокой ноте, снова пришел со стороны комнаты Прасковьи. По коридору бежали заспанная горничная и лакей. Он включил электричество. Свет ярко вспыхнул. Прибежал еще один лакей, по старинке вооруженный топором, и ногой выбил дверь спальни, из которой теперь доносились какие-то странные звуки – словно что-то волокли и грызли… В спальне стоял кромешный мрак. И пахло… Так воняет на бойне, когда свежуют тушу, – запах свежей густой крови и требухи. Лакей дотянулся до шнура и включил верхний электрический свет. Они словно ослепли все, застыв в дверях, – кровать с пышными подушками была вся залита алым. На светлых шелковых обоях – алые пятна и потеки. Но сначала они никого не увидели в спальне. Кровать загораживала от них то, что было на полу. А потом увидели все. Прасковья лежала на спине – голая, ее ночная сорочка превратилась в лохмотья. Ее живот от грудины до лобка был разодран, и вся окровавленная, осклизлая масса внутренностей была выворочена из огромной зияющей раны. Полиция позже тщетно искала в спальне орудие, которым было причинено это чудовищное увечье. Полицейские так ничего и не нашли – ни в спальне, ни во всем доме. А врач, делавший осмотр, шептал полицейскому приставу, что это «не разрез, а разрыв тканей». Что-то зашевелилось в углу за кроватью и выползло оттуда на четвереньках. Приподнялось, встало на колени, осторожно огляделось, утопая руками, до самых локтей покрытыми запекшейся кровью, в белом атласном одеяле. Светлые, как слюда, глаза уставились на Елену Мрозовскую и слуг. Рот искривился в гримасе оскала. Она смотрела на них, вся покрытая кровью своей сестры. А потом тихонько разжала пальцы. И на атласное одеяло выкатилось нечто, оставляя за собой алый след. И в этот миг потрясенная Елена Мрозовская сделала снимок своей репортерской пресс-камерой. Глава 14 Фотографии – Теперь взглянем на фотографии, – сказал полковник Гущин, когда они вернулись в Горьевский ОВД и снова заняли кабинет Первоцветова. Анфиса на этот раз была с ними. Именно ей Гущин вручил конверт из крафтовой бумаги, словно возвращая. – А вы, Анфиса Марковна, поясните нам некоторые вещи. Катя не спускала глаз с крафтового конверта. Ясно, что там, в музее, Гущин услышал нечто, что имеет связь с его содержимым. Шубниковы… вымерший род… Анфиса тоже вся напряглась, едва услышала эту фамилию от хранителя коллекции. – Да, конечно, я расскажу, что я думаю об этом. Но сначала… – она извлекла из необъятной сумки планшет, нашла какие-то файлы, открыла. – Взгляните на нее. На планшете открылся снимок – винтаж начала прошлого века: крупная темноволосая женщина в бальном платье и накинутой на плечи бархатной шубке, отделанной мехом. Ее нельзя было назвать красавицей, но черты лица указывали на ум, энергию и одухотворенность. А темные глаза были прекрасны. – Елена Лукинична Мрозовская, – объявила Анфиса. – Вот такая она была. Это практически единственная ее подлинная фотография, которая сохранилась. Первая женщина-фотограф России. Художник, каких мало. Гений… И это не просто похвала. Вы сейчас сами поймете, – она открыла новые фотографии в Google. – Сохранилось два вида фотоснимков – те, что были сделаны в ее ателье на Невском фотографами, которые у нее работали, – это в основном портретная фотография: дети, супружеские пары, купцы, аристократы, инженеры-путейцы, офицеры. Это фотоснимки отличного качества, и внизу на них всегда есть клише «Неlene de Mrozovsky» и памятные знаки и награды фотосалона. На планшете замелькали снимки: лица начала прошлого века и конца века девятнадцатого. – Но есть фотографии иного сорта. Уникальные. Неповторимые. Те, что она делала лично. Их не так много осталось. И это в основном знаменитости. – Анфиса начала листать «картинки» и показывать. – Александр Блок… Лиза Дьяконова, феминистка. Менделеев… – Прозрачный, как лед. – Катя неотрывно смотрела на фото молодого Блока в университетском кителе. – Тонкость черт… Аура как дымка. «Под беломраморным обличьем андрогина он стал бы радостью для чьих-то давних грез…» – Объяснить словами магию портретов, сделанных самой Мрозовской, невозможно. – Анфиса показывала им Римского-Корсакова. – Это можно лишь увидеть, почувствовать. Ощутить разницу между обычным очень хорошим снимком профессионала и гениальной фотографией. Вот, это Мрозовская сделала портрет Комиссаржевской. Посмотрите внимательно, внизу ее личный автограф.