– Нехорошее что-то, – лакей был бледен как полотно. – Уж мы и не знаем. Только это… того… чудное. Вам бы самому поехать взглянуть, ваше благородие. Игорь Бахметьев глянул в темное окно столовой. Ночь. И поднялся. – Я с вами, – сказала Елена Мрозовская. – Я возьму пресс-камеру. У черного хода особняка их ждала пролетка. На козлах восседал все тот же кучер Петруша. Он не выказывал признаков беспокойства и страха, когда Бахметьев приказал ему ехать ночью в Дом у реки и сопровождать их внутрь. Мрозовская обратила внимание, что кучер Петруша крепок и силен физически, хотя еще очень-очень молод. Видно, на труса-лакея Бахметьев уже не надеялся. В Доме у реки, когда они домчали до него по темному городу, тускло светились лишь два окна. Войдя, Елена Мрозовская сразу попросила зажечь дополнительные керосиновые лампы. С такой тьмой не справились бы никакие светочувствительные пластины самой последней модели «Кодак». Их, как и утром, встретили обе сиделки и юная горничная, которая чуть не плакала от страха. – Что еще случилось? – процедил Игорь Бахметьев. – Нам пришлось отвязать ее от кресла, – доложила сиделка. – Она сделала под себя по-большому. И нам пришлось отвязать ее, чтобы убрать. Кресло с ремнями стояло у шкафа с лекарствами. Оно было сырым от мытья горячей водой. – Ухаживать за ней – ваша работа. Зачем вы нас позвали так поздно ночью? – Я не знаю… Мы растерялись… испугались. После того как она напала на него… Она стала такой тихой. И вела себя смирно, когда мы ее отвязали. Но сейчас… Вы послушайте, взгляните сами! Сиделка подвела их к запертой двери узилища Аглаи. Приложила палец к губам. Стало очень тихо в Доме у реки. И в этой тишине Елена Мрозовская внезапно услышала голоса. Два голоса – они разговаривали. И ни один из них Аглае не принадлежал. Один голос – очень низкий, сиплый. Вроде даже как старческий. Второй – более высокий, резкий. Мужские голоса. Они вели оживленную беседу. И Елена Мрозовская не понимала ни слова. – Там никого, кроме нее, – прошептала сиделка. – Мы смотрели в глазок. Она одна. И она… что она делает, мы не знаем. Только по голосам там двое, слышите? И это не она, это кто-то другой. В крепкой двери, словно в тюремной камере, оказывается, был просверлен глазок. Но фотографировать через него было невозможно. Да видно, и подглядывать за сестрой своей невесты Игорь Бахметьев считал ниже своего достоинства. – Откройте, – приказал он. Кучер Петруша встал сбоку от двери. В кулаке он сжимал кнут. Бахметьев покачал головой, и тот отложил кнут на банкетку. Но приготовился дать отпор, если что. Елена Мрозовская быстро установила свою пресс-камеру на треноге. Она ощущала сильное головокружение. Заскрежетали замки и засовы, двери комнаты Аглаи распахнулись. Голоса моментально смолкли. В нос ударил тяжелый запах экскрементов. Комната была тускло освещена. Елена Мрозовская подумала: как же это они оставляют ей свет на ночь – керосинку или свечи, не боятся пожара? А потом увидела керосиновую лампу под самым потолком, в металлической клетке для канареек. Это было такое абсурдное зрелище, что она едва не упустила самое главное, глядя на эту клетку и лампу. Аглая Шубникова стояла прямо перед дверью. И рядом с ней кто-то был. Так в первый миг показалось Мрозовской, припавшей к своей камере на треноге. А затем через объектив она увидела рядом с Аглаей манекен. Ее комната ведь была набита нарядами, и не все они хранились в огромном шкафу из бывшей гардеробной. Портновский манекен попал сюда оттуда же. На нем когда-то портниха-модистка подшивала парижские платья Прасковьи. Манекен из дуба сейчас был раскрашен. В свете керосиновой лампы через объектив Елена Мрозовская видела на его голове-болванке намалеванные алыми румянами глаза-дырки и алый огромный рот. В центре его в дерево с силой всадили карандаш и повесили на него жемчужный браслет. Тот самый, который Мрозовская еще утром заметила на полу среди шляпок. Манекен словно держал жемчуга во рту. Или то были белые зубы… Он хищно улыбался гостям. Его венчала парижская шляпка с цветами и вуалеткой. Из одежды – лишь кое-как зашнурованный корсет. Юбка отсутствовала. Мрозовская вспомнила давнюю горячую сцену в зимнем саду, в стеклянной галерее, когда Игорь Бахметьев и Прасковья любили друг друга так страстно. Там ведь тоже был лишь корсет… Аглая стояла рядом с манекеном, положив ему руку на «плечо» – спиной к ним. – Открываю и закрываю. Это просто. Лишь надо отдать. Голос ее звучал глухо. Но это был ее голос. Совершенно не похожий на те два, что они слышали за запертой дверью. – Аглая, что ты делаешь? – спросил Игорь Бахметьев. В ночи часы на фабричной башне пробили полночь. Башенные колокола… Гул накрыл собой и город, и речку, и дом на ее берегу. Аглая медленно повернулась на звук – то ли башенных часов, то ли его голоса. Елена Мрозовская сделала снимок: она… размалеванный манекен… браслет в его пасти… Карикатура на убитую сестру? И… ее рот. Вокруг губ все было черно от запекшейся, засохшей крови инженера Найденова, которую она не стерла и не слизала. – Quod quaeris? [2] – Аглая, я… я ничего не хочу. Что ты делаешь?! – Faciam impleat [3]. Голос Бахметьева дрожал. А ее звучал уверенно. Даже нежно, призывно. – Время живет. – Аглая повела рукой, словно указывая на звуки башенных часов, которые затихали в апрельской ночи. – Время умирает. Сейчас – время. Время – это я. Она словно ждала, что он ответит. Но Игорь Бахметьев молчал. Тогда она улыбнулась и снова сделала быстрый смазанный жест. Вроде легонько толкнула манекен в корсете и шляпке. Вроде очень легко. Тяжелый дубовый манекен с грохотом отлетел к противоположной стене. Кучер Петруша ринулся вперед и заслонил собой Бахметьева и прильнувшую к камере на треноге Мрозовскую. Но Аглая снова повернулась к ним спиной, легкой походкой заскользила по комнате и уселась на диван, свернулась, как кошка, в углу, подтянув к подбородку острые колени. Мрозовская сделала еще один снимок. Ее лицо… Взгляд, устремленный на них. Там было что-то странное, дикое. Сиделка захлопнула дверь. Заперла ее на все замки и засовы. – Это не припадок, – сказал Игорь Бахметьев. – Она просто… оригинальничает. Завтра утром уберите оттуда манекен. Чтобы его там не было. И браслет заберите. Это ее матери. Он дорогой. На обратном пути они молчали в пролетке довольно долго. – Что это было? – не выдержала наконец Елена Мрозовская. – Я все сфотографировала, но ничего не поняла. – У нее сейчас ничего вообще не поймешь. Она же сумасшедшая. Но она не была сейчас агрессивной – это уже хорошо. – Язык, на котором она говорила… – Латынь. – Он устало потер лицо ладонью. – Она знает латынь? Гувернантка учила ее латыни вместе с французским? – Гувернантка не учила, она сама учила, по учебнику. Я сам слышал однажды, как она просила фон Иствуда заказать для нее по почте из Москвы гимназический учебник и книжку «По-латыни между прочим». Она способна к языкам. А вы что подумали, Елена Лукинична? – Ничего. Просто мне и это показалось странным. Латынь в ее устах. – Она учила латынь самостоятельно. А это несложные фразы. Вы что-то подумали, но не хотите мне сказать. – А голоса, которые мы слышали? Мужские? – Она безумна. Почти все сумасшедшие слышат голоса. И порой разговаривают с разной интонацией. Это болезнь. – Она что-то говорила о «времени». И о том, что исполнит… Что исполнит? – Я не знаю, – он отвернулся. Была уже глубокая ночь, когда они вернулись в Дом с башнями. Елена Мрозовская сразу же направилась в фотолабораторию. Она до крайности устала, но ей не терпелось проявить снимки того, что она видела только что. И там, в фотолаборатории, перед тем как погрузить ее в полный мрак, она сделала для себя еще одно тревожное открытие. Возможно, потому, что сейчас все ее чувства обострились и она подмечала малейшие штрихи, детали. Пятна от химикатов на дубовых полках фотолаборатории… Она взглянула на них по-новому. Полтора года назад, когда она приехала снимать свадьбу, управляющий фон Иствуд сказал, что для нее подготовлена эта комната – лаборатория в башенке особняка – маленькая, но оснащенная всем необходимым. И она особо не приглядывалась – ни к стеллажам, ни к пятнам. После убийства Прасковьи она очень быстро покинула Горьевск. Но сейчас… Даже без электрического света, который она погасила, в свете керосиновой лампы с выкрашенным в красный цвет стеклом она заметила эти пятна. И они выглядели очень старыми. Химикаты въелись в дерево, которое вокруг пятен даже изменило свой темный цвет. Сама Елена Мрозовская в прошлый раз этих пятен оставить не могла – она работала за столом с проявителем. Да и сами стеллажи… Это мебель старая, добротная. И она уже служила кому-то. Этой комнатой-лабораторией пользовались раньше. Именно поэтому и фотопластины в доме имелись, которые Игорь Бахметьев отдал ей в прошлый раз, чтобы она попыталась сделать с них фотографии. И она сделала. А сейчас поняла: пластины-негативы не просто хранились в архиве. В доме Шубниковых и раньше, много лет назад, увлекались фотографированием. Когда еще техника была довольно примитивной. Она возилась с проявителем, позабыв о времени. А когда покинула лабораторию, поняла, что слуги давно легли спать. Час был совсем поздний. Но в зимнем саду горел свет. И пахло оттуда гаванской сигарой. Она направилась к стеклянной галерее – той самой. Игорь Бахметьев – без пиджака, в одной крахмальной рубашке с засученными до локтей рукавами, без галстука – вышел на звук ее шагов. – Вы закончили? – спросил он. – Через час все будет готово. Можно смотреть. – Вы устали, Елена. Вам надо отдохнуть. – Фотолаборатория… Ею ведь кто-то пользовался раньше, задолго до меня? Игорь Бахметьев выпустил дым кольцами. – Фотопластины, что вы отдали мне в прошлый раз, были старые, низкого качества, – она подошла к нему близко. – Кто фотографировал на них? – Одно фото сделал я.