Мурин глянул на наручные часы. – Торговый центр на Советской видели? Вывеска там угловая – «Головные уборы». Она там в закутке сидит – зять ее коммерсант мелкий, торговою точку открыл, шапками меховыми торгует. А ее заставил товар стеречь, когда он куда отлучается. Она ж теперь пенсионерка. А не судебный клерк. Может, повезет – застанете ее в этих «уборах». Им повезло. В «Головные уборы» Гущин отправился сразу же, поблагодарив Мурина. Катя, естественно, увязалась следом. Ей было любопытно: компромат на судью! Первоцветов догнал их уже во дворе ОВД – они собирались идти пешком, до торгового центра на Советской улице было рукой подать. Первоцветов подтвердил: «Гелендваген Брамбус» принадлежит судье. Начал говорить, что подключил к розыскам неизвестного Петруши сотрудника из числа дознавателей – раз в розыске пустыня и некомплект. Гущин покивал – да, да, да, хорошо, старайтесь там, ищите. Первоцветов остался в отделе. А они уже через пять минут вошли в просторный ярко освещенный торговый центр и двинулись в сторону «Головных уборов». Шапки… Шапку выбирай осенью, а сани летом… Среди уродливых ушанок из не пойми какого клочкастого меха и норковых беретов, похожих на меховые блины, восседала толстая женщина с двойным подбородком и невообразимой укладкой на голове в виде «шиша», который носили еще в семидесятых в провинции, подкладывая внутрь пучка из волос старые рваные колготки и чулки «для пышности и объема». Однако женщина была не старой – чуть за шестьдесят. Она уставилась на удостоверение Гущина, когда тот тихо, приватно представился ей, стараясь не привлекать внимания покупателей торгового центра. – А почему вы ко мне? Это по поводу магазина? Это к зятю вопросы, он владелец. Я даже не продавец здесь. Они обедать пошли. Скоро вернутся. – Нам бы хотелось поговорить с вами о вашем бывшем начальнике Репликантове, – таинственным тоном начал Гущин. – А чего он вам? – В связи с убийством фотографа – может, слыхали, в городе было убийство? – Конечно, слышала. В теленовостях местных передали. В «Горьевском курьере». – И по поводу убийства вашей сотрудницы Аглаи Добролюбовой. Пенсионерка из канцелярии суда глянула на них с любопытством. – Ой, да… А что судья-то? – Это вы нам о нем расскажите. Вы же долгие годы были коллеги. – Я в канцелярии корпела. Потом на должность назначили. А он председатель суда. – Вам что-нибудь известно о его конфликте с Андреем Казанским из городской администрации? – Не слышала ничего. А был конфликт? – Был. Судья ведь – член вашего городского исторического общества, которое в музее собирается. – Я по музеям не хожу. Гущин выглядел обескураженным. Ну и информатор… Кажется, снова мимо. – Чего он в музее-то забыл? – хмыкнула Клюквина. – Ему не по музеям, по больницам надо. Он же одной ногой в могиле. – Судья Репликантов болен? – Плох. Чего-то то ли с печенью у него, то ли с поджелудочной. Хуже рака. На куски распадается. И это при том, что он ни рюмки в рот во все годы, что мы работали вместе. Трезвенник! Вот тебе и трезвенник. Лучше бы пил, как некоторые судьи. Тогда еще понятно – излишества. А тут – на ровном месте. Его болезнь очень изменила. Это другой человек теперь. Не тот, что был раньше. – А в чем заключаются перемены? – В отношениях с людьми. Он всегда такой был… суровый. А сейчас и вовсе закаменел душой. Но это мое мнение. Не подумайте, что я в обиде на него за увольнение. У меня ведь тоже возраст. На госслужбе пожилые не нужны. Молодежи работать негде. Но все же… хотелось бы человеческого отношения. – Про историю с фотографом вам что-то известно? – Слышала что-то смутно. Какой-то скандал на прощальном банкете. Вроде гости подрались, да? А фотограф это заснял? Или нет? Меня же на том банкете не было. Уволил он меня. Да если бы и работала, вряд ли бы позвал. Там же одни шишки городские собрались. Элита. А кто мы? Офисный планктон. – Аглая Добролюбова, убитая три года назад, она же у вас в канцелярии работала? Клюквина кивнула, поджала губы. – О ней ничего плохого не скажу. Хороший она была работник. Впрочем, чего там работать-то? Это же не в судебном заседании как секретарь вести протокол. Она просто набивала тексты на компьютере – что нужно в картотеку занести, в архив. Чисто механическая работа. Но она старалась. У меня еще три такие девчонки в канцелярии сидели. По клавиатуре стучали, мышками кликали. – А судья… – Судья-то… А, вы про это. – Глаза Клюквиной вспыхнули. – Про что? – Она вроде как ему… – Что вы имеете в виду? – Ну, вроде как приглянулась, что ли. Он же вдовый. И на моей памяти за все годы ни с кем из наших в суде не того… Ну, вы понимаете. Опасался, наверное, за карьеру. Шуры-муры… А может, просто фригидный. Аглаю же он отличал. – Как именно отличал? – Ну, попросил меня, чтобы почту для него она разбирала и носила ему. То есть заходила бы к нему в кабинет ежедневно. Характеристику ей написал – наверное, думал, что она захочет в вуз поступить заочно. И вообще… Ну, она идет по коридору, а он ей вслед смотрит… У мужиков же это не скроешь. – У него были отношения с Аглаей Добролюбовой? – прямо спросил Гущин. Катя вся обратилась в слух – ну, сплетница, давай же рожай! – Нет. Этого не скажу. Этого я не замечала. Знаю лишь, что он ее отличал. В суде много девчонок молодых – в канцелярии, секретари, даже судьи – молодые женщины. Он со всеми держался одинаково. А ее отличал. Хотя вроде там, уж простите, ни кожи особой, ни рожи. Одна молодость да глупость. Но, возможно, именно поэтому… Из-за ее молодости и непосредственности она была… – Что? – Он ею интересовался. Он с ней о чем-то разговаривал. И это, кажется, не касалось служебных вопросов. Меня как ее начальницу это всегда настораживало – о чем может говорить пятидесятивосьмилетний мужик с девятнадцатилетней девчонкой? – На своей машине «Гелендваген» он Аглаю не подвозил? – Не видела никогда. Ох, если бы такое случилось, весь суд бы на ушах стоял. Но врать не стану – такого не видела. Но когда ее убили… – Продолжайте. – Он был сам не свой. У него отпуск недельный был оформлен – он в клинику собрался ложиться на обследование. Так он все это забросил. Сам выглядел – краше в гроб кладут. Глава 25 Ребенок Марии Вадимовне Молотовой позвонила ее старая приятельница – хранительница коллекции из музея, взволнованная, в крайнем возбуждении. Молотова поначалу даже не поняла, о чем она та толкует. «У Капитолины Афанасьевны из отдела новых поступлений сноха работает в полиции экспертом-криминалистом… Она проговорилась по секрету – в Доме у реки полиция возьмет новые образцы для исследования. Это значит…» – Дом ненадолго откроют, Мария Вадимовна! Полиция там будет копаться, а мы… мы, музейщики, хоть одним глазком… Там ведь тайную комнату нашли и какие-то вещи. Мне полицейский сказал, который в музей приходил. Надо ехать туда прямо сейчас! Вы поедете? Если да, захватите меня из музея, и Капитолину, и Суржанскую, и Нелли Исааковну. Мы все поедем. Упросим этих экспертов, чтобы дали взглянуть, что там, в этой замурованной комнате. Молотова на мгновение замерла и сразу начала лихорадочно собираться. С музейщиками она всегда чувствовала себя как своя среди своих. А древних музейных старух Суржанскую и Нелли Исааковну знала еще со времен своей ссылки на сто первый километр. Это они тогда помогли ей устроиться машинисткой в фонды музея, чтобы ткацкий фабричный цех не заграбастал ее на трудовое перевоспитание. На Горьевск накатывали ранние сумерки, когда битком набитая музейщиками машина Молотовой подъехала к Дому у реки, где уже скучала дежурная полицейская машина. Полиция сняла замок и открыла дверь. Эксперты – молодая женщина и парень – сначала запричитали: «Куда вы? Куда? Нельзя!» Но когда увидели всю «делегацию», особенно Суржанскую – с ходунками, но настроенную крайне воинственно и громогласно объявляющую: «Мне девяносто два! Я, может, завтра коньки откину! Мне ждать недосуг. Я должна увидеть, что вы здесь нашли. Это важно для истории города!» – то лишь махнули рукой и пригласили: «Заходите, только осторожно, ничего не трогайте. И по дощечкам, по дощечкам!» Через заваленную мусором анфиладу грязных комнат заброшенного дома, словно утлый мостик, полиция перекинула деревянные доски к открытой ныне тайной комнате. Суржанская с ходунками шествовала первой. За ней, словно косяк рыб, все они. Молотова медленно шла последней. Окно с решеткой… Вспоротый старый сгнивший диван… Деревянное кресло для буйнопомешанных с остатками ремней… Столь немногое… Она прикинула в уме: комнату, поначалу служившую фабричной кассой, а затем палатой-тюрьмой, заложили кирпичами уже после того… После того, что случилось…