Гущин потыкал толстым пальцем панель. Пискнуло, замок щелкнул. Гущин открыл дверь сейфа. Они все сгрудились за его спиной. Внутри лежало два больших конверта из коричневой крафтовой бумаги. Смотреть, что внутри, в банке, на глазах любопытных менеджеров, естественно, не стали, вернулись в отдел. И там, в кабинете, полковник Гущин взвесил оба конверта на ладонях. Один был гораздо толще, и Гущин решил начать с него. Аккуратно ножницами отрезал край и вытряхнул на стол содержимое. Фотографии. Старые, как и прежние. Много фотографий. – Анфиса Марковна, слово вам. Вы у нас спец. – Гущин сделал приглашающий жест. Анфиса уселась за стол, начала раскладывать снимки, пристально рассматривать их, переворачивать, чередуя в каком-то лишь ей ведомом порядке. Капитан Первоцветов подошел к ней вплотную и встал у нее за спиной. Катя поймала его взгляд – он смотрел не на фотографии, а на затылок Анфисы, на завитки ее темных волос. – Вот. Это Мрозовская снимала. Ее стиль. – Анфиса подвинула к Кате и Гущину два снимка. И Катя тоже узнала руку гения фотографии – та же немного расплывчатая манера, что и на знаменитом снимке актрисы Комиссаржевской. Но если там этот прием способствовал воздушности и свету образа, то здесь – зеркально наоборот. Темные тени, стена и на ее фоне – выхваченный призрачным ночным светом керосиновой лампы силуэт. – Аглая Шубникова, снова она, – сказал Гущин. Аглая на фотографии Мрозовской сидела, скрючившись, в углу кожаного дивана – того самого, вспоротого. Взгляд ее был обращен на зрителей. Светлые волосы разметались по плечам. В глазах застыло странное выражение, словно зрачки ее жадно впитывали в себя лица тех, кто смотрит. Хрупкость, уязвимость девичьего образа – и при этом что-то недоброе, взгляд газели – и одновременно тигра перед прыжком. – Глазастая какая тварь! – не удержался Гущин. – А тут она чего? Это что с ней рядом? Манекен? Манекен. В модной шляпке с вуалеткой и атласном корсете. Он стоял рядом с Аглаей на другом снимке. Она выпрямилась в полный рост и положила манекену руку на плечо. Она снова смотрела в объектив в упор. Лицо ее напоминало белую маску. А лик манекена пугал – размалеванный, с кругами вместо глаз и нарисованным ртом. – Что там во рту? – Гущин снял очки и как сквозь лупу начал разглядывать фото. – Непонятно. – Браслет, – сказал капитан Первоцветов. – Белые камни. Жемчуг. Анфиса достала свой фотоаппарат и пересняла снимок. Затем подключила камеру к ноутбуку Первоцветова, который тот подвинул к ней. Вывела снимок на экран, укрупнила. Все расплылось. – Вроде браслет. И он на чем-то висит, приколот в центре этого лица манекена. – Что все это может значить? – спросил Гущин. – Ну, если по Фрейду эту позу Аглаи толковать, ее тандем – что-то вроде двойника, – сказала Анфиса. – Скрытого альтер-эго. Двойственность. Но я не психолог, могу ошибаться. – Двойственность натуры. – Гущин изучал снимок. – Это Мрозовская снимала? – Да, это она. – А остальные фото? – Нет. Другая техника, снова была использована галогенсеребряная фотобумага на основе желатина. С венских ортохроматических пластин, которые использовала Мрозовская, такая печать не получится. И там пояснения на обороте. Ее рукой. Она опять оставила нам свои автографы и… свои выводы. Катя напряженно всматривалась в снимки, выложенные Анфисой один под другим. На первом был изображен… – Ребенок! – воскликнул Гущин. Они все уставились на фото. Девочка лет трех в коротком платьице, белом переднике и башмачках. Она цеплялась рукой за ствол пальмы в кадке. А за ее спиной раскинулся грандиозный зимний сад – оранжерея со стеклянным потолком и стенами. Растения в кадках и горшках. Маленькая фигурка почти терялась на фоне этих джунглей. Но взгляд ее был пристален и тяжел – совсем не детский взгляд. Умный, взрослый, злой. – Это та самая стеклянная галерея из банка, – сказал Гущин. – Точно она. Оранжерея в особняке Шубниковых. А девочка… Ну, вот вам и ответ – был все же ребенок у этой сумасшедшей Аглаи и этого… как его… фамилию постоянно забываю… – Игоря Бахметьева, – подсказал Первоцветов. – Получается, правду сказал Андрей Казанский, не солгал. – Гущин разглядывал фото. – Он потомок купцов-фабрикантов и сумасшедших… Есть чем гордиться. Только девчонка какая-то… – Это не ребенок Аглаи и Бахметьева, – возразила Анфиса. – Это сама Аглая Шубникова в детстве. Она перевернула фотографию. И Катя сразу узнала знакомый округлый почерк. Елена Мрозовская написала на обороте синими чернилами: «Глафира фотографировала дочь Аглаю. И остальные снимки – ее работы». – То есть как это? – Гущин снова сдернул очки. – Эта жертва отравления… Глафира, их мать… Она что, тоже была фотографом? – Елена Мрозовская написала. Наверное, она что-то узнала. Ей видней, Федор Матвеевич. – Анфиса указала на снимки. – Вы лучше взгляните на это. Если Глафира делала эти снимки тогда, в восьмидесятых годах девятнадцатого века, я перед ней просто шляпу снимаю! На следующем фото была изображена… Башня с часами. Но она на фото была маленькой, словно уменьшенной до человеческого роста. А вот циферблат часов выглядел непропорционально большим. Он таращился на зрителей, словно выпученный глаз. Напротив маленькой башни стояла сама Глафира, одетая в изящное темное платье, отделанное кружевами. В руках ее была гигантская лупа, поставленная на ручку. Глафира держала ее обеими руками за увеличительное стекло и сквозь эту огромную призму разглядывала башню и циферблат. – Фотоколлаж. Тройной монтаж, – восхитилась Анфиса. – И это в то время, когда художественная фотография еще делала первые шаги! Глафира была мастером, ничего не скажешь. Три снимка совмещено здесь, увеличение кадра, уменьшение и все с соблюдением пропорций. – На снимки картин Дали похоже, – заметил Первоцветов. – Дали тогда еще не родился. И Глафира бы его поучила сюрреализму. – Анфиса восхищенно разглядывала фото. Гущин мрачно уставился на остальные снимки. На первом Глафира сфотографировала картину, не слишком искусно написанную маслом. Дитя в длинной ночной рубашке, с темными распущенными волосами, мрачное, с раскрытой книгой в руках. А за ней – словно темная тень, огромная. Некто косматый, с глазами, пылающими как уголья. – Дитя и демон. – Анфиса глянула на Гущина. – Это из какой-то книги иллюстрация переснята. И не поймешь, мальчишка изображен или девчонка. – Гущин опять водрузил очки на нос. – А это похоже на гравюры. Да, на двух других фотографиях были запечатлены старинные гравюры. На одной – силуэт человека с анатомическими подробностями, какие любили изображать художники Возрождения: вены, артерии, мышцы, кости, словно пособие по анатомии. Человек был распялен на фоне циферблата, представлявшего собой открытый часовой механизм – вся механика тоже обнажена, как и человеческое тело без кожи: зубчатые колеса, шестеренки, валы. Человеческая фигура была словно повешена на часах. И она имела одну особенность – несколько пар рук и ног. Сведенные агонией, они застыли в разных положениях, как стрелки часов, показывающие разное время. Последний снимок тоже был сделан со старинной гравюры: часовой циферблат, расколотый посредине. В трещину выбиралось в мир что-то невообразимое – извивающееся, лишенное глаз, с зубастой пастью, раскрытой в крике то ли боли, то ли торжества. Будто кто-то рождался из скорлупы часов. Или прорывался в образовавшийся портал. Полковник Гущин, внимательно рассмотревший все это, выглядел крайне разочарованным. – Оккультизм какой-то дряхлый. Я думал, что-то дельное. У Елены Мрозовской все намного интереснее. Сама жизнь, пусть и страхи засняты, ужасы, убийство. Но это реализм, мастерство. А это какая-то темная фантасмагория. – Манга, – усмехнулся капитан Первоцветов. – Тогда тоже люди рисовали и фотографировали комиксы. – Похоже на какой-то ритуал, – заметила Анфиса. – Давайте вскроем второй конверт, что, интересно, там? Полковник Гущин аккуратно ножницами отрезал край второго крафтового конверта фотографа Дениса Нилова. Заглянул внутрь и… Он мгновенно опустил руку в карман и достал пакет с резиновыми перчатками, которые всегда имел при себе. Катя привстала со стула. Что в конверте? Полковник Гущин, уже в перчатках, извлек из крафтового конверта другой, из когда-то белой, а теперь пожелтевшей бумаги. Он был запечатан. На лицевой его стороне стоял выцветший штамп. – УКГБ по Москве и Московской области. Переподчинен 26 сентября 1991 года. Гриф «Для служебного пользования», – прочитал Гущин. – Здесь запись: «Выдано из архива 27 сентября 1991 года». И подпись… неразборчивая… Подпись того, кто получил. Катя разглядывала штампы, гриф и подпись – кудрявые завитки. – Первая буква «К», Федор Матвеевич. Остальные… – Остальные эксперт-графолог прочтет. – Гущин пощупал конверт. – Там тоже снимки – один или два. Он опустил конверт в другой, крафтовый, и сразу достал мобильный. И позвонил в Экспертно-криминалистическое управление Главка. – Пусть бросают все дела, выезжают в Горьевск. Сейчас не могут, пусть приезжают вечером, ночью, мне срочно нужно. Займутся завтра с утра. Да, да, срочно… Нужны эксперт-графолог и специалист по архивному делопроизводству, оформлению документов. Надо выяснить подлинность, был ли вскрыт конверт, когда… недавно или же его вскрывали и снова запечатывали… И роспись… Есть ли подчистки в датах… Да, вся информация. И что там внутри. Катя поняла, что Гущин в этом случае хочет играть по всем правилам. И не упустить ни единой возможной улики. – Как вы думаете, Борис, что все это значит? – тихо спросила Анфиса. – При чем здесь вообще это? Первоцветов сел с ней рядом. А потом он улыбнулся растерянной Анфисе. Ободряюще и вежливо.