Поцелуй… его сила… жар… Стук колес. Стук его сердца. Елена Мрозовская пила его дыхание. Его сердце – тик-так, как часы. Ее сердце… воск… Она вскинула руки и обвила его шею. Он оторвался от ее губ, коснулся ее лица ладонью. – Никто никогда не значил для меня столько, как ты… Никто никогда не заменит мне тебя… Никто никогда не будет любить тебя так, как я… Здесь сейчас… – Игорь… пожалуйста… отпусти… дай мне уехать… Он отрицательно покачал головой. Поезд, набравший ход, теперь свой ход замедлял – они подъезжали к грузовой станции, построенной для фабрики. – Осенью приеду в Петербург, – сказал Игорь Бахметьев. – Лена… смотри на меня… Раньше не получится. Надо закрыть сделку с фабрикой. Надо реформировать производство. Надо наладить все там, на фабрике, по-новому, как я давно желал. Да, это было мое заветное желание. Теперь я желаю другого. Лена… осенью я приеду. Я для себя все решил. Дело за тобой. Мне нужна жена, мне больше не нужен модный фотограф. Она смотрела на него. – Ты решишь сама. Все, что мы пережили… все, что случилось с нами, – это уже часть нас. Нас двоих. И я хочу и дальше идти по жизни с тобой. Я хочу тебя, Лена. Я хочу тебя всю, без остатка. Но слово за тобой. Поцелуй. Короткий. Жгучий, как язва, полный страсти, сожалений и… вины? Он разжал объятия и спрыгнул с замедлившего ход поезда на насыпь. Она смотрела на него. За ним вдали громоздились кирпичные корпуса фабрики. И Башня с часами. Елена Мрозовская оперлась рукой о стену, наклонилась. Нет, она не питала иллюзий. Мужчины и правда верят, горячо, искренне верят в то, что говорят здесь и сейчас, что сиюминутно обещают в лихорадке чувств. Нет, они не лгуны и не обманщики, просто они очень доверчивы сами к себе и к своим словам и обещаниям. Но время течет, время проходит… Она знала, что ничего этого не будет. Он не приедет в Петербург. И они больше никогда уже не встретятся в этой жизни. Фабрика не отпустит его. Наши заветные желания, исполняясь, крепко, фатально удерживают нас. И даже огонь в крови не в силах… Но у нее ведь тоже было свое заветное желание, и она исполнила его сама. То, что она имеет, то, чем она владеет, то, что она любит… Все эти люди, которые на ее фотопортретах… Ее дар. Это ведь тоже часть нее. Возможно, даже главная часть. Как от этого отказаться? Одно она знала: то, что они пережили вместе с ним в Горьевске, действительно стало неотъемлемой частью их обоих. И сколько бы еще ни осталось им жить на этом свете, они этого уже никогда не забудут. Надо только как-то научиться с этим жить. Она взглянула на свое отражение в матовом стекле двери вагона. Смутный образ… Словно в начале проявки на тех венских ортохроматических пластинах негативов, которые она так любила. Смутный образ не имел четких очертаний. Нет, он уплывал, истончался, таял… Как будто процесс проявки обратился вспять. И с этим тоже надо как-то научиться жить. Научиться справляться – подумала Елена Мрозовская. Снова взглянула на себя в матовое стекло. И поправила сбившуюся на затылок шляпку с вуалью, перед тем как зайти в вагон первого класса. 1 января Там… Где? На матовом стекле… Ателье Мрозовской… И в их числе… Анфиса переиначила стихотворение. Она смотрела в матовое стекло увеличенной фотографии Елены Мрозовской, которую повесила у себя в галерее. Бархатная шубка на плечах… Темные волосы… Прекрасные глаза женщины, о которой она столько думала и так мало знала. Было первое января. Снег не выпал в Москве в эту зиму. Лил дождь как из ведра, словно вернулась осень. Новый год Анфиса встретила в полном одиночестве. Дома. Катя звонила ей и настойчиво звала к себе. Предлагала ехать к друзьям. Но Анфиса мягко отказалась. Она легла спать в новогоднюю ночь рано. И проснулась в полночь, когда начали грохотать петарды. Столько шума из ничего… Она закуталась в одеяло, сидела в постели в темной спальне. Она старалась ничего… никого не вспоминать. И, конечно, не загадывать никаких желаний. Она почти смирилась с пустотой, что ее окружала. Сидела, вытирая слезы кулаком и кляня себя за постыдную слабость. Кто не плакал в новогоднюю ночь – тот не жил… Под утро она заснула. Поздно встала, глядя в окно на черный асфальт улицы, заливаемой дождем. В три часа она решила поехать в галерею на Гоголевский бульвар. Туда уже притащились нанятые уборщики из клининговой компании – убирать остатки шумной и многолюдной вечеринки, отгремевшей ночью, которую собрали из своих друзей и завсегдатаев галереи компаньоны Анфисы. Проходя через оба зала галереи, Анфиса созерцала остатки чужого пиршества: бокалы с недопитым шампанским, бутылки, пластиковые тарелки, полные косточек от маслин и мандариновых шкурок. Уборщики складывали мусор в пластиковые мешки. Один, взобравшись на лестницу, менял галогенную лампу в модном светильнике. Белые стены галереи обступали Анфису со всех сторон. На стенах – фотографии. В небольшой комнате, примыкающей к выставочному залу, Анфиса устроила выставку фотопортретов работы Елены Мрозовской. Все это были репринты ее знаменитых работ. Анфиса скользила по ним взглядом. Все эти великие люди, оставившие свой след… Она думала о том, что фотографии, доставшиеся ей от фотографа Нилова, она вряд ли когда выставит на публику – даже после того, как ей их вернут по окончании уголовного дела об убийствах, к которому они были приобщены как вещественные доказательства. Пусть это так и останется тайной. Ее тайной – Елены Мрозовской. Анфиса подошла близко к ее портрету, висящему напротив двери. Где? На матовом стекле… В их числе… Она увидела свое смутное отражение. А потом увидела темный силуэт. Он словно возник ниоткуда и отразился… Она резко обернулась. Борис Первоцветов был в зале галереи. Стоял в нише у окна напротив входа в этот маленький зал. Стоял, выпрямившись, засунув руки в карманы черного пальто, расстегнутого, почти с фотографической четкостью контрастирующего с белой рубашкой. Ни шарфа, ни джемпера в зимний день, заливаемый ледяным дождем. Анфиса смотрела на него. А он на нее. С некоторых пор она считала себя сильной, но в этот миг ей показалось, что она вот-вот лишится чувств. Быстро пошла прочь из зала. Он не двинулся с места. Она пересекла выставочный зал. Уборщик что-то спросил у нее – мол, кому ключи, когда закончим уборку и сдадим на охрану? Она не ответила. Она боялась, что либо точно упадет, либо расплачется, либо того хуже – потеряет себя в его глазах, не выдержит и заговорит с ним первой. Гордость… нет, это не гордость… Этому нет названия…