Его руки поднимаются по ее бедрам к талии, и она чувствует легкое прикосновение его пальцев к спине. Никто из них не двигается, в комнате полная тишина. Джесс слышит, как за окном льет дождь, журчит вода, стекая в люки на тротуаре. Выдерживает его взгляд. Слегка отодвигается назад, пока он тянется к тумбочке, быстро открывает пакетик с презервативом и натягивает его. Потом приподнимается и насаживается на него. Видит, как Гриффин резко вдыхает, потом еще раз, когда она начинает двигаться. Его руки по-прежнему обхватывают ее за талию, но он позволяет ей делать то, чего она хочет, медленно двигаясь сам. Но тут что-то переключается в нем. Гриффин больше не может сдерживаться. Переваливает ее через себя, поднимается — она обхватывает его ногами — и притискивает к стене. Спиной Джесс ощущает грубые кирпичи, знает, что это плохая мысль, но ей нравится это, и он все сильней толкает в нее. Головой он уткнулся ей в шею, и она оттягивает ее назад, чтобы видеть его лицо. Хочет, чтобы он поцеловал ее. Хочет ощутить его губы на своих губах — напомнить себе, что они люди, что они живы. Но Гриффин вдруг замирает, словно засомневавшись в том, что они делают. — Не останавливайся! — просит она его. Целует его, и он опять входит в нее, на сей раз сильней. Она слегка соскальзывает вниз, их поза меняется. Они перемещаются, по-прежнему не отпуская друг друга, и он усаживает ее на край большого деревянного стола, его пальцы впиваются ей в ягодицы. Она вцепляется ему в плечи, двигаясь вместе с ним. И больше ни о чем не думает. За исключением всего этого, за исключением его тела внутри и снаружи себя. Ощущает его пот, его грубую щетину у себя на шее. Это как раз то, чего ей хотелось, думает она. * * * После они лежат в постели, передавая друг другу сигарету. В комнате холодает, Гриффин подтягивает одеяло, и Джесс смотрит, как тени и свет от автомобильных фар снаружи мелькают по потолку. — Всегда используешь это как лекарство от всех проблем, — произносит он через какое-то время. — Используешь что? — Секс. Вот это. — Гриффин показывает сигаретой на ее обнаженную грудь. Секунду она хранит молчание. — Это ты жалуешься? — Нет, — говорит он. — Вот уж хрен. Просто на каком-то этапе приходится найти способ привести себя в чувство без того, чтобы переспать с кем-нибудь. — Он примолкает. — Или без того, что ты сделала вчера вечером. Ей не нравятся эти его слова, но его манера говорить, эта его прямота застают ее врасплох. Гриффин перегибается через нее, тушит сигарету в пепельнице на тумбочке. — Это не критика, — добавляет он. По-прежнему приподнявшись на локте, разглядывает ее во тьме. — Я не пытаюсь тебя судить. Ты мало чем отличаешься от меня. Выглядишь лучше, может быть, но внутри мы одинаковые. Просто пытаемся прожить очередной день. Джесс таращится в потолок. — Гриффин… — медленно начинает она. Ей нужно рассказать ему. Это ее долг перед ним, по крайней мере. Джесс делает глубокий вдох. «Он наверняка решит, что я какая-то ошибка природы, — думает она, — как это делают большинство людей, когда узнают про это». Но ей наплевать. По какой-то причине она доверяет ему. — У меня состояние, которое называется врожденная нечувствительность к боли, — говорит Джесс. Гриффин поворачивается в постели лицом к ней, и она встречает его изумленный взгляд. — Короче, я абсолютно не чувствую никакой боли, — заканчивает она. Он замирает. — Вообще никакой? — Я могу чувствовать тепло и холод. Могу чувствовать прикосновения, нажим. Но боль — нет. Да, тот же зуд она все равно чувствует. Или щекотку. Но ни острой, ни тупой боли. По крайней мере, в физическом плане. — Так вот почему… — начинает Гриффин, показывая на ее голову, и она кивает. — А что, по-моему, совсем неплохо, — добавляет он через секунду. — Это не так. Этот диагноз ей поставили только в шесть лет. К тому времени она успела откусить кончик языка, заработать больше переломов, чем могла припомнить, и личное дело в органах социальной опеки. Она могла прыгнуть с самой верхней ступеньки лестницы, беззаботно катясь кубарем до самого низа. Держать руку над зажженной свечой, глядя, как на обожженной коже появляются волдыри. Родители дошли до помрачения рассудка. До одиннадцати лет Джесс практически постоянно была в гипсе. Когда дети в школе выяснили это, то стали щипать и пинать ее, чтобы проверить, что это правда. Позже ее реакцией стало давать сдачи — устраивать кровавые разборки, в которых она всегда побеждала. Став старше, Джесс выяснила, чем это может быть чревато. Ей полагалось регулярно проверять каждый дюйм своего тела на предмет порезов и синяков, любых признаков каких-либо повреждений. Одним из главных поводов для беспокойства были внутренние кровотечения — ее грудь могла переполниться кровью, разрывая ее изнутри. Она могла умереть, прежде чем осознала бы это. Но Джесс всегда была слишком беззаботной для этого. Слишком бедовой и отчаянной. Она объясняет все это Гриффину. Он лишь просто не сводит с нее глаз. Вроде как о чем-то думает. — Так что откуда тебе знать, что у тебя нет кровоизлияния в мозг? — спрашивает он. — Никак. Это врачи сказали бы. — А вдруг? — Нет. Опять длинная пауза. — Если ты откинешь коньки, мне придется выбросить твое тело где-нибудь в лесу, — произносит наконец Гриффин с едва заметной улыбкой. — Договорились? Джесс кивает. — Договорились. Он перекатывается на живот, несколько раз бьет кулаком в подушку, потом плюхается на нее лицом и бубнит: — Но вообще-то я серьезно. Тебе нельзя постоянно такое с собой вытворять. Она слышит, как замедляется его дыхание, когда он проваливается в сон. Ей все это уже не раз говорили, но в устах Гриффина это звучит по-другому. После происшествий с бритвенным лезвием муж обычно ее строго отчитывал. — Не понимаю, почему ты постоянно это делаешь, — сказал он ей как-то раз. — Ты ищешь внимания? Или пытаешься покончить с собой? Это не было ни то ни другое, и похоже, что Гриффин молча признал это. В отличие от Патрика. В день их свадьбы Джесс случайно подслушала один разговор. — Она слишком хороша для тебя, — говорил его шафер. — Ты откусил кусок не по зубам. Патрик тогда только рассмеялся. Это было уже под вечер, и от изрядной дозы алкоголя он стал не в меру речист. — Иметь под рукой такую шикарную женщину никогда не вредно для карьеры, — отозвался Патрик. — И ты и понятия не имеешь, что она собой представляет, дружище. — Джесс увидела, как ее новоиспеченный муж крутит пальцем у виска. — Совсем того, — добавил он со смехом. Ей стало обидно. Но она знала, что он прав. Джесс никогда не упоминала мужу об этом разговоре. В тот день она дала себе слово исправиться, стать лучше. Но все становилось только хуже. Не помогала никакая психотерапия. Все оставалось по-прежнему. Пока ее дом не сгорел дотла, а ее мужа не убили. Все еще голая под одеялом, Джесс придвигается к Гриффину. Подсовывает под него ноги, прижавшись всем телом, и он что-то бормочет во сне, обхватив ее своей ручищей за плечи. Может, гадает она, впитывая его тепло, может, ключ не в том, чтобы избавиться от безумия. Может, надо просто найти кого-то столь же потерянного и сломленного, кто все поймет. Глава 31 В руке у него нож, клинком вверх. Нож большой и острый. Он медленно срезает кусок мякоти с яблока, съедает. Получает удовольствие от мысли, что на лезвии могли остаться следы крови — что, может, вместе с яблоком он потребляет сейчас останки каких-то своих жертв. Здесь холодно. Он подвесил в углу комнаты единственную голую лампочку, но она еле теплится, и свет ее едва достигает пола самодельного земляного погреба. Но он видит ее глаза, направленные на него. Два белых кружка с красным ободком, сияющие с грязного лица. Вырыть яму под фундаментом было тяжелым и изнурительным делом, но он знал, что без этого никак. Яма совсем небольшая — около восьми футов в глубину — сырая, глинистая. Вчера ночью лил дождь, и на дне скопилось примерно на фут стоячей воды. Она опять начинает умолять его, стоя там в грязи. Говорит, что замерзла, — молит отпустить ее. Говорит, что позволит ему заняться сексом с ней; она сделает все, что он велит. Эта мысль злит его. Он и так ее отымел бы, если б сам захотел, а не когда она скажет, что можно. Трахнул бы ее во все дыры, едва только притащив сюда. Даже со связанными руками она пыталась вырваться, умоляла, лягалась, но эти попытки лишь раззадоривали его; его удары ложились точно ей в лицо, заставив умолкнуть. И обнадеженный вид после… Она думала, что это все. Что теперь он ее отпустит. Но надежда быстро слетела с ее лица, когда он приволок ее сюда и засунул в эту дыру. Чтобы она окончательно заткнулась, он отыскал длинную доску и отделал ее ею. Просунувшись вниз в дыру в цементном полу, все бил и бил ее без остановки. Поначалу она пыталась уворачиваться, но как только он хорошенько угодил ей по голове и, ошеломленная, она съежилась в грязи на дне, ему удалось и в самом деле задать ей перцу. Теперь ему хорошо видны все эти покрытые грязью синяки и ссадины, все еще кровоточащие и сырые корки засохшей крови. Он опять слышит снаружи шум дождя — глинистые стенки вновь блестят от влаги, скоро в яме еще прибудет воды. Отрезает еще кусок яблока и кладет его в рот. Этот дом — как раз то, что надо. Он годами стоял пустым, отошедший после смерти отца государству и просто оставленный гнить. Во многом как и он сам, в том детском доме. Понемногу вокруг пустели и остальные дома. Никто не хотел жить рядом с местом двойного убийства, а уже тем более в доме, в котором это произошло. Никто, кроме него.