– В таком случае вам известны все семейные обстоятельства этого лица и вы, конечно, можете сказать, французы его родственники или нет? – Я могу ответить определенно, что они англичане, – отвечала Стелла. – Я пришла к вам от имени друга, который сочувствует мадам Марильяк, – и только. – Видите, матушка, что вы ошиблись. Перенесите это испытание так же твердо, как переносили другие. Сказав это весьма нежно, она снова обратилась к Стелле, не стараясь скрывать перехода к холодности и недоверию. – Одна из нас должна говорить прямо, – сказала она. – Наши немногие знакомые почти так же бедны, как мы, притом они все французы. Я вам говорю, что у нас нет друзей англичан. Каким образом этот анонимный благодетель узнал о нашей бедности? Вы нас не знаете, следовательно, не вы могли указать на нее. Стелла только теперь поняла, в какое неловкое положение она попала. Она смело встретила возникшие затруднения: ее поддерживало убеждение, что она служит делу, приятному Ромейну. – Вы, вероятно, руководствовались лучшими побуждениями, советуя вашей матушке не говорить своего имени, – продолжала она, – будьте настолько справедливы, чтобы предположить, что и у вашего «анонимного благодетеля» есть причины не открывать свой фамилии. Этот удачный ответ побудил мадам Марильяк принять сторону Стеллы. – Милая Бланш, ты говоришь слишком резким тоном с этой доброй барышней, – сказала она дочери. – Стоит взглянуть на нее, чтобы увидеть ее добрые намерения. Бланш с угрюмой покорностью снова взялась за иглу. – Если мы должны принять милостыню, то я по крайней мере желала бы знать руку, подающую ее, – отвечала она. – Больше я ничего не скажу. – Когда тебе будет столько же лет, сколько мне, – сказала мадам Марильяк, – ты не будешь рассуждать так резко, как теперь. Мне многому пришлось научиться, – продолжала она, обращаясь к Стелле, – и я думаю, это послужило мне на пользу. Я не была счастлива в жизни… – Вы были мученицей всю свою жизнь! – сказала девушка, не будучи в силах сдержать себя. – Отец! Отец! Она отбросила от себя работу и закрыла лицо руками. Слабая мать впервые заговорила строго: – Пощади память отца! – сказала она. Бланш вздрогнула, но промолчала. – У меня нет ложной гордости, – продолжала мадам Марильяк. – Я признаюсь, что мы в нищете, и без дальнейших вопросов благодарю вас, дорогая мисс, за ваши добрые намерения. Мы перебиваемся кое-как. Пока глаза мои служат мне, работа дает нам средства к жизни. Моя старшая дочь зарабатывает кое-что уроками музыки и вносит свою долю в наше бедное хозяйство. Я не отказываюсь наотрез от вашей помощи, но говорю только: мы еще попытаемся пробиться сами. Едва она проговорила это, как слова, долетевшие из соседней комнаты, прервали ее и повели к последствиям, которых присутствовавшие не предвидели. Из-за легкой перегородки, разделявшей комнату, вдруг раздался пронзительный голос, похожий на визг. – Хлеба! – кричал кто-то по-французски. – Я голоден. Хлеба! Хлеба! Дочь вскочила. – Вот, он выдал нас! – воскликнула она с негодованием. Мать молча встала и отворила шкаф, стоявший как раз напротив Стеллы. Она увидела две-три пары ложек в вилок, несколько чашек, блюдечек и тарелок и сложенную скатерть. Кроме этого на полках не было ничего, не было даже черствой корки хлеба, которую искала бедная женщина. – Пойди, душа моя, успокой брата, – сказала она, запирая шкаф с таким же терпением, как всегда. Когда Бланш вышла из комнаты, Стелла вынула портмоне. – Ради бога, возьмите что-нибудь! – вскричала она. – Я предлагаю вам с полным уважением, я предлагаю вам взять взаймы. Мадам Марильяк ласково сделала знак Стелле, чтобы она закрыла портмоне. – Не расстраивайте себя из-за пустяков, – сказала она. – Булочник поверит нам, пока мы не получим денег за работу, и дочь моя знает это. Если вы не хотите сообщить ничего больше, скажите по крайней мере ваше имя? Мне тяжело говорить с вами как с совершенно посторонней. Стелла тотчас исполнила ее просьбу. Мадам Марильяк улыбнулась, повторяя ее имя. – Между нами есть некоторая связь, – сказала она. – И у нас, во Франции, новорожденным тоже дают это имя. Здесь, на чужбине, оно звучит как родное. Дорогая мисс Стелла, мальчик мой, испугавший вас, прося хлеба, снова заставил меня вернуться к самой тяжелой из моих забот. Когда я думаю о нем, я почти готова преодолеть чувство, удерживающее меня… Нет, нет! Спрячьте портмоне. Я не настолько бессовестна, чтобы занять сумму, которую никогда не буду в состоянии возвратить. Я расскажу вам, в чем состоит мое горе, и вы поймете, что я говорю серьезно. У меня было два сына. Старшего – самого лучшего и любящего из моих детей – убили на дуэли. При этом внезапном сообщении у Стеллы вырвался крик сочувствия, который она не в состоянии была сдержать. Теперь, в первый раз, она поняла упреки совести, мучившие Ромейна, с такой ясностью, с какой не понимала их во время рассказа леди Лоринг о дуэли. Приписывая впечатлительности молодой девушки эффект, произведенный ее словами, мадам Марильяк еще увеличила затруднительное положение Стеллы, начав извиняться. – Мне так досадно, что я напугала вас, – сказала она. – В вашей счастливой стране такая ужасная смерть, как смерть моего сына, неизвестна. Я должна упомянуть о ней, иначе вы бы не поняли то, что я вам расскажу. Но, может, мне не стоит продолжать рассказ? – Нет, нет! – быстро сказала Стелла. – Прошу вас, продолжайте! – Сыну моему, который теперь в соседней комнате, всего четырнадцать лет. Богу угодно было наложить тяжелое испытание на невинное дитя. Он уже не приходит в себя с того ужасного дня, когда последовал за дуэлянтами и был свидетелем смерти брата. Вот, вы опять бледнеете! Как я поступила необдуманно и жестоко! Мне следовало бы помнить, что вы в своей счастливой жизни не слышали о таких ужасах! Стараясь овладеть собой, Стелла пыталась жестом успокоить мадам Марильяк. Девушка знала теперь, что голос, доносившийся из соседней комнаты, был тот самый, который преследовал Ромейна. В ее ушах звучала не просьба о хлебе, а слова: «Убийца! Убийца! Где ты?» Стараясь побудить мадам Марильяк прервать невыносимое молчание, она повторила: – Продолжайте, прошу вас, продолжайте! Тихий голос вдовы действовал на нее успокаивающе, и ей хотелось снова испытывать его влияние. – Я не должна винить только дуэль в несчастье моего бедного мальчика, – сказала мадам Марильяк. – Уже в детстве ум его развивался не так быстро, как тело. Смерть брата, вероятно, только ускорила результат, который наступил бы и без того рано или поздно. Не бойтесь его. Он никогда не впадает в бешенство – из всех моих детей он самый красивый. Желаете вы видеть его? – Нет. Лучше дослушаю, что вы скажете о нем. Он не сознает своего несчастья? – По целым неделям он бывает тих, и вы бы не заметили по наружности разницы между ним и другими мальчиками. Но, к несчастью, именно в это время на него находит беспокойство. Он подстерегает удобный случай и, как только мы перестаем наблюдать за ним, пытается скрыться от нас. – То есть уходит от вас и сестер? – Да. Месяца два назад он пропал у нас. Только вчера его возвращение сняло с нас страх, который я даже не могу описать вам. Мы не знаем, где он был и с кем провел время своего отсутствия. Никакими способами невозможно заставить его рассказать об этом. Сегодня утром мы подслушали, как он говорил сам с собой. Стелла спросила, не говорил ли он о дуэли. – Никогда. Он, кажется, забыл о ней. Сегодня утром мы слышали только два-три отдельных слова, о какой-то женщине и потом еще что-то, кажется, намек на чью-то смерть. Прошлой ночью, когда он ложился спать, я была около него и мне показалось, что он что-то скрывает от меня. Я сложила его платье, кроме жилета, как вдруг он выхватил его у меня и подложил себе под подушку. Я не могу осмотреть жилет так, чтобы он не знал этого. Он спит чрезвычайно чутко, как только подойдешь к нему, он тотчас же просыпается. Извините, что я утомляю вас такими подробностями, интересными только для нас. Но вы по крайней мере поймете постоянный страх, в котором мы находимся. – В вашем несчастном положении, – сказала Стелла, – я бы попыталась расстаться с ним – то есть поместить его куда-нибудь, где бы за ним был медицинский надзор. Лицо матери приняло еще более грустное выражение. – Я уже справлялась об этом, – отвечала она. – Прежде он должен провести ночь в работном доме, чтобы быть принятым как не имеющий средств в дом призрения. О моя дорогая, должно быть, во мне еще есть остаток гордости! Он теперь мой единственный сын. Отец его был генералом французской армии, я выросла между людьми благородными по происхождению и воспитанию – я не могу отвести своего мальчика в работный дом! Стелла поняла ее. – Я сочувствую вам от всего сердца, – сказала она. – Поместите его в частный приют, где бы он был под надзором знающего и доброго человека, и позвольте мне, прошу вас, открыть свое портмоне. Но вдова упорно отказывалась. Стелла настаивала: – Может быть, вы не знаете частного приюта, которым могли бы быть довольны? – Я знаю такой приют. Добрый доктор, лечивший мужа во время его последней болезни, указал мне на него. Один из его друзей открыл у себя приют для нескольких больных и берет за них только то, что стоит их содержание. Сумма немыслимая для меня. Вот в чем заключается искушение, о котором я упомянула. В случае своей болезни я могла бы принять от вас несколько фунтов, потому что надеялась бы впоследствии заплатить их. Но взять большую сумму – никогда! Она встала, будто желая положить конец свиданию. Стелла перебрала все доводы, чтобы убедить ее, но напрасно! Мирный спор между ними продолжался бы еще долго, если бы их не прервали звуки, снова донесшиеся до них из соседней комнаты. На этот раз звуки не только сносные, но даже приятные: бедный мальчик наигрывал на флейте или кларнете песенку из французского водевиля. – Теперь он счастлив, – сказала мать, – он музыкант от природы, пойдите посмотрите на него. Новая мысль пришла в голову Стелле. Она преодолела свое нежелание видеть мальчика, связанного несчастьем таким роковым образом с жизнью Ромейна. Когда мадам Марильяк направилась к двери в другую комнату, она быстро вынула из портмоне банкноты и сложила так, чтобы их легко можно было спрятать в руке. Она последовала за вдовой в соседнюю комнату. Мальчик сидел на постели. Он положил свою флейту и поклонился Стелле. Его длинные, шелковистые волосы спускались по плечам. Одно только в его нежном лице указывало на расстроенные умственные способности – его большие кроткие глаза смотрели без выражения, как стеклянные. – Вы любите музыку, мадемуазель? – спросил он ласково. Стелла попросила его еще раз сыграть песенку. Он с гордостью исполнил ее желание. Его сестре присутствие постороннего лица, казалось, было неприятно. – Работа стоит, – сказала она, уходя в переднюю комнату. Мать ее дошла с ней до двери, делая необходимые указания в работе. Стелла воспользовалась случаем. Она положила деньги в карман куртки мальчика.