Зрители заулыбались, по рядам прокатилась волна сочувствия. Но сама женщина излучала нетерпение. Она хотела узнать, что скажет Марж, а к несварению она давно привыкла. — Не оправдывайтесь. — Эл едва не топнула ногой. — Марж спрашивает, зачем вы откладываете? Позвоните врачу завтра же утром и запишитесь на прием. Бояться совершенно нечего. Так ли? Лицо женщины засветилось от облегчения; или от некоего чувства, которое окажется облегчением при ближайшем рассмотрении; несколько секунд она дрожала, прижимая руку к ребрам, сгибаясь пополам, словно чтобы защитить пространство, заполненное болью. Ей понадобится время, чтобы перестать думать, будто у нее рак. А теперь трюк с очками. Найдите женщину средних лет, которая не носит очков, и спросите: вы проверяли зрение в последнее время? После чего в вашем распоряжении весь мир оптометрии. Если она проверяла зрение на прошлой неделе, то скажет, мол, да, действительно. И они зааплодируют. Если скажет, что нет, в последнее время нет, то подумает: «Но я знаю, что стоило бы…» А если женщина ответит, что в жизни не носила очков, то следует парировать: «Ах, милочка, эти ваши мигрени! Почему бы вам как-нибудь не заскочить в оптику? Я вижу вас, примерно через месяц, в чудных очках в прямоугольной оправе». Можно спросить их, не собираются ли они к зубному, поскольку все к нему ходят, постоянно, но ты же не хочешь, чтобы они дергались. Нужно слегка подтолкнуть их, но не пришпоривать. Вся соль в том, чтобы впечатлить, но не напугать их, смягчить углы страха и недоверия. — Эта леди — я вижу сломанное обручальное кольцо — вы потеряли мужа? Он умер совсем недавно? И буквально только что вы посадили розовый куст в его память. — Не совсем, — ответила женщина, — я посадила несколько — ну, на самом деле это были гвоздики… — …несколько гвоздик в его память, — перебила Эл, — потому что они были его любимыми цветами, правильно? — О, ну я не знаю, — замялась женщина. Она была слишком взволнована, вертела головой и не попадала в микрофон. — Ох уж эти мужчины, странные создания, — бросила Эл публике. — Они просто не любят говорить о подобных вещах, боятся показаться слишком сентиментальными — как будто нам это не понравится. Но могу заверить вас, сейчас он мне говорит, что гвоздики были его любимыми цветами. — Но где он? — спросила женщина, снова мимо микрофона. Она не собиралась спорить о цветах; она прижалась к спинке своего кресла, почти враждебная, на грани слез. Иногда они, клиенты, ждали ее после представления у служебного входа, когда она бежала, опустив голову, к парковке. В призрачном свете подворотни, под моросящим дождем или ливнем, они говорили, мол, вы передали мне сообщение, смысл которого мне не ясен, я не понял, я не могу его разгадать. «Я знаю, это сложно», — отвечала им Эл, стараясь утешить, стараясь помочь, но и стараясь, ради всего святого, отвязаться от них; она потела, дрожала, отчаянно хотела забраться в машину и свалить. Но теперь, слава богу, у нее есть Колетт, чтобы улаживать подобные ситуации, Колетт, которая спокойно протягивает их визитную карточку со словами: «Когда почувствуете, что готовы, приходите, мы поработаем с вами индивидуально». Сейчас Элисон ловила в передних рядах кого-нибудь, кто потерял домашнего любимца, и нашла женщину, чей терьер три недели назад ни с того ни с сего выскочил из парадной двери прямо под колеса. — Не слушайте, — сказала она женщине, — людей, которые утверждают, будто у животных нет души. Они становятся духами, совсем как мы. Животные мучили ее — не кошки, только собаки. Потеряв хозяев, они, хныкая, шли в загробной жизни по их следу. — Ваш муж тоже скончался? — спросила она и, когда женщина ответила «да», кивнула сочувственно, но больше не обращала на нее внимания, задала новый вопрос, сменив тему: — У кого-нибудь в зале есть давление? Пусть она думает, что пес и его хозяин теперь вместе, пусть утешится, ведь именно за утешение она заплатила. Пусть поверит, что Тиддлс и его папочка воссоединились в загробном мире. Но обычно это совсем непросто, и на самом деле для собак так лучше — если бы только люди могли это понять, — лучше, когда хозяин не ждет их в потустороннем мире. Когда им некого искать, они сбиваются в счастливые своры, и через год или два ты уже не услышишь их поодиночке: лишь радостный хоровой лай вместо былого потерянного воя, истерзанных лап, безутешно понуренной головы пса, идущего по остывающему следу. Собаки сыграли свою роль в ее юности — мужчины и собаки, — и большая часть той жизни оставалась для нее неясной. Если бы знать, что делают псы, размышляла она, если бы знать, что они делают после смерти, я могла бы выяснить, где сейчас их владельцы. Они, должно быть, умерли, думала она, многие из тех, кого я знала в детстве, умерли; собаки-то уж точно перешли в мир иной, ведь годы прошли, а такие псы не доживают до старости. Иногда в супермаркете она обнаруживала, что забрела в отдел зоотоваров и разглядывает игрушки-пищалки, большие резиновые косточки для больших дружелюбных зубов; потом встряхивалась и медленно шла обратно к экологически чистым овощам, где ее ждала Колетт с тележкой, злющая, что Эл куда-то запропастилась. Она и сегодня будет злиться, подумала Эл, мысленно улыбаясь: опять я ляпнула «давление». Колетт вечно ворчала, мол, не говори о давлении, говори о гипертонии. Когда она возражала — «они могут меня не понять», — Колетт выходила из себя и кричала: «Элисон, без давления мы бы все умерли, но если хочешь говорить как второгодница, можешь меня не слушать». Женщина подняла руку, признаваясь, что у нее есть давление. — Чуточка лишнего веса, так, дорогая? — спросила у нее Эл. — У меня тут ваша мама. Она на вас немножко сердится — ну нет, это слишком громко сказано, — озабочена, вот, скорее, как. Вам надо сбросить полтора десятка фунтов, говорит она. Согласны? — Женщина униженно кивнула. — О, плюньте на то, что подумают они. — Эл обвела рукой зал, издала свой особый горловой смешок, смешок «между нами, девочками». — Нет нужды беспокоиться о том, что думают люди в этом зале, большинству из нас не помешало бы скинуть пару фунтов. В смысле, взгляните на меня, у меня двадцатый размер, и я этого не стыжусь. Но ваша мама сейчас, ваша мама, она говорит, вы себя распустили, стыд и позор, потому что, знаете, на самом деле вы, взгляните на себя, в вас так много привлекательного, прелестные волосы, прелестная кожа — ну, извините, но, похоже, ваша мама очень прямой человек, так что пардон, если я задену чьи-то чувства, она говорит, оторви свою задницу от дивана и марш в тренажерный зал. Таково публичное «я» Эл: немного развязности и немного грубости, немного от школьной учительницы и немного от кокетки. Она часто говорит с публикой о том, что юмор у нее чернее черного, предупреждая, чтоб на нее не обижались — но куда девается ее юмор глубокой ночью, когда она просыпается, дрожа и крича, а Моррис громко злорадствует в углу комнаты? У тебя двадцать шестой размер, подумала Колетт. И ты стыдишься этого. Мысль прозвучала в ее голове так громко, что Колетт удивилась, как она не выпрыгнула в зал. — Нет, — говорила Эл, — пожалуйста, верните микрофон этой леди, боюсь, я смутила ее и хочу все исправить. — Женщина упиралась, и Эл попросила ее соседку: — Просто ровно подержите микрофон под ее подбородком. — Затем Элисон повторила толстухе некоторые вещи, которые та часто думала о матери, хотя и не сознавалась в этом. — Ах, а еще к нам пришла ваша бабушка. Ваша бабушка пробивается к нам. Сара-Энн? Она уже старый дух, — сообщила Эл. — Вам было пять, когда она умерла, я права? — Не знаю точно. — Говорите громче, милочка. — Маленькой. Я была маленькой. — Да, вы не много помните о ней, но дело в том, что она никогда не оставляла вас, она по-прежнему поблизости, присматривает за родней. И ей нравятся те новые шкафчики, что вы купили, — я не могу толком разобрать, — кажется, новая кухня? — О боже. Да, — произнесла женщина. — Да.— Она заерзала в кресле и густо покраснела. Эл хихикнула, извиняя ее удивление. — Она часто вместе с вами на этой кухне. И, кстати, вы были совершенно правы, что не польстились на матовую сталь, я знаю, вас пытались уговорить, но она совершенно вышла из моды, а нет ничего хуже, чем устаревшая кухня, когда дело доходит до продажи, все потому, что она ужасно неестественно смотрится в сердце дома. Сара-Энн говорит, светлый дуб — вот безошибочный выбор. Они взорвались аплодисментами: клиенты, покупатели. Они всегда в восторге, когда говоришь об их кухнях: их восхищает, что ты сверхъестественным образом знаешь, где у них стоит хлебница. Так вот и надо с ними обращаться — говорить всякие мелочи, личные мелочи, мелочи, которых никто знать не может. И тем самым ослаблять их бдительность: только тогда мертвые заговорят. В хороший вечер слышно, как скептицизм сочится из их голов с тихим свистом, точно воздух из проколотой шины. Пытался прорваться кто-то в форме. Полицейский, молодой и энергичный, с румяным лицом; он жаждал продвижения по службе. Она осмотрела ряды, но никто не имел к нему отношения. Возможно, он пока еще жив, работает в местном участке — иногда такая путаница случается. Вероятно, это как-то связано с радиоволнами? — Леди, у вас проблемы с ушами? Или у кого-то из вашей семьи? — Барменша в туфлях на платформе медленно, нетвердой походкой направилась к ней с микрофоном в вытянутой руке. — Что? — переспросила женщина. — Проблемы с ушами. — Соседский парень играет в футбол, — сказала женщина, — он повредил колено. Готовился к чемпионату мира. Хотя он в нем не играет. Только в парке. Их пес умер в прошлом году, но, по-моему, у него не было проблем с ушами. — Нет, не ваш сосед, — настаивала Эл. — Вы, кто-то из ваших близких. — У меня нет никаких близких. — Тогда, может быть, проблемы с горлом? С носом? Что-нибудь по части лора? Поймите, — начала объяснять Эл, — послание из мира духов нельзя отослать обратно. Я не могу выбирать. Рассматривайте меня как свой автоответчик. Представьте, что у людей в мире духов есть телефоны. Итак, вот ваш автоответчик, вы нажимаете кнопку, и он проигрывает полученные сообщения. Он не может сам ничего стереть лишь потому, что вам незачем об этом знать. — А еще он записывает сообщения от людей, которые не туда попали, — вякнула нахальная девица неподалеку от сцены. Она пришла с друзьями; их смешки рябью прокатились по соседним рядам. Элисон улыбнулась. Шутить — ее прерогатива, и в помощницах она не нуждается. — Да, признаю, мы записываем и сообщения не по адресу. Как и надоедливые звонки, если вам угодно. Иногда мне кажется, что в мире ином тоже есть торговля по телефону, потому что стоит мне устроиться с чашечкой чудесного кофе, как начинает «названивать» какой-нибудь незнакомец. Только представьте — продавцы стеклопакетов… агенты по взысканию долгов… Улыбка сползла с лица девицы. Она напряглась. — Послушай-ка, милочка. Хочу дать тебе один совет, — сказала Эл. — Порежь на куски свою кредитку. Выброси, к чертям, все каталоги. Ты можешь побороть свою привычку спускать деньги — ну, вообще-то не можешь, а должна. Пора бы уже вырасти и научиться себя контролировать. А то я вижу судебных приставов — не позже Рождества. Взгляд Эл остановился по очереди на всех, кто осмелился хихикнуть; после чего она понизила голос, оставила в покое скандалистку и доверительно заговорила со зрителями: — Дело именно в этом. Сообщения, которые я получаю, не проходят цензуру. Я не спрашиваю, нужны ли они вам. Не спрашиваю, есть ли в них смысл. Я выполняю свой долг, делаю то, для чего я пришла сюда. Я озвучиваю их, чтобы они дошли до адресата. Однако духи не всегда правы. Они могут ошибаться, совсем как живые люди. Но я передаю то, что слышу. И может так случиться, понимаете, что послание сейчас ни о чем вам не говорит. Вот почему иногда мне приходится убеждать вас, настаивать: идите домой, подождите. На этой неделе или на следующей вы скажете: о, наконец до меня дошло! Улыбнетесь и подумаете: а она ведь была не такой уж и дурой. — Эл пересекла сцену, опалы сверкнули. — И потом, есть сообщения из мира духов, которые совсем не так просты, как кажется. Вот эта леди, например, которой я говорила о проблемах с ушами. Возможно, это было не о здоровье — я могла говорить о проблемах с общением. Женщина стеклянными глазами уставилась на нее. Эл продолжала: — Дженни здесь. Она скончалась внезапно. Она не почувствовала удара, смерть была мгновенной. Она хочет, чтобы вы знали. — Да. — И она шлет привет Пег. Кто такая Пег? — Ее тетя. — И Салли, и миссис Мосс. И Лайаму. И Топси. Дженни утихла. Она сказала все, что хотела. Ее крохотный огонек угасал. Но погодите-ка, вот еще один — сегодня она подбирает их один за другим, словно пылесосом с ковра. Уже почти девять, что-то серьезное и болезненное, как всегда, появляется перед антрактом. — Ваша крошка, она была очень больна, когда покинула вас? Мне кажется, это случилось довольно давно, мы углубляемся в прошлое, но я вижу очень четко — вижу бедную малютку, которая действительно очень больна, благослови ее Боже. — Она умерла от лейкемии, — сказала мать девочки. — Да, да, да, — поспешно согласилась Эл, словно первой об этом подумала: чтобы женщина пришла домой и поведала, мол, она мне сказала, что у Лизы была лейкемия, она знала. Все, что она чувствовала, это слабость и жар, силы, утекающие в последней схватке: жилка бьется на безволосом виске, и голубые глаза, точно мраморные шарики под полупрозрачными веками, замирают навсегда. Вытрите слезы, приказала Элисон. Миру неведомы слезы отчаяния, которые вы проливаете, миру нет до них дела. И, успокаиваясь, женщина согласилась: никто не знает, сказала она, и никто не может понять. Эл дрожащим голосом уверила ее, что у Лизы на небесах все хорошо, что в мире ином о ней позаботились. Прекрасная молодая женщина стояла перед ней — двадцати двух, двадцати трех лет — в бабушкиной фате. Но была ли это Лиза, Эл не знала. Восемь пятьдесят по часам Колетт. Эл пора сбавлять обороты. Начинать закругляться надо не позже чем за восемь минут до конца первой части. Если антракт застанет ее посреди чего-то волнующего и опасного, зрители ее просто не отпустят — но ей, Эл, ей нужен перерыв, чтобы вернуться, поговорить с Колетт, выпить чего-нибудь освежающего, подкраситься. Итак, сейчас она начнет очередной обход пациентов, вытащит на свет несколько горестей и страданий. Она уже нацелилась на женщину, которую мучают головные боли. А кого они не мучают, подумала Колетт. Это одна из тех удочек Эл, которые можно забрасывать совершенно спокойно. Одному богу известно, как у нее самой трещит голова. Что-то есть в этих летних вечерах, летних вечерах в небольших городках, что заставляет тебя воображать, будто тебе снова семнадцать и все пути перед тобой открыты. Заболело, запершило в горле, в глазах защипало, словно от непролитых слез. Из носа текло, а платка у нее не было. Эл нашла женщину с негнущимся левым коленом и в данный момент советовала ей обратиться к традиционной китайской медицине — чушь собачья, но зрители остались бы разочарованы, если бы она не ввернула пару непонятных словечек вроде «меридианы», «лей-линии»,[3] «чакры» и «фэн-шуй». Мягко, спокойно она подводила первую часть к концу, откалывая одну из своих шуточек: Эл спрашивала о женщине, прислонившейся к стене в конце зала, женщине в бежевом, которая хлюпает носом. Это нелепо, думала Колетт, она не может видеть меня с того места, где стоит. Она просто, она, должно быть, просто знает, что в какой-то момент вечера я всегда плачу. — Не переживайте, дорогуша, — произнесла Эл. — Нечего стыдиться сопливого носа. Высморкайтесь в рукав. Мы не смотрим, правда? Ты еще заплатишь за это, думала Колетт, — и так оно и будет. Ей придется извергнуть из себя или переварить всю боль, что она всосала из ковра и стен. К концу вечера ее будет тошнить от химиотерапии других людей, появятся жар и одышка, а может, озноб и судороги, ее скрутят и вывернут наизнанку чужие боли. У нее сведет шею, или будет вывихнуто колено, или ногу будет не поставить на пол. Ей придется забраться в ванну, стонать среди поднимающегося пара ароматических масел из специального дорожного набора и слопать пригоршню обезболивающих, затраты на которые, как она всегда говорит, должны бы вычесть из подоходного налога. Почти девять вечера. Элисон подняла взгляд на большие двустворчатые двери с табличкой «ВЫХОД». Над дверью — маленький зеленый человечек, бегущий на месте. Она чувствовала себя таким вот маленьким зеленым человечком. — Пора прерваться, — сказала она. — Вы были очень милы. — Она помахала им рукой. — Разомните ноги, увидимся через пятнадцать минут. Когда Эл вошла в гримерку, то обнаружила, что в ее кресле развалился Моррис. Член наружу, крайняя плоть оттянута, он играл с помадой Эл, выкручивая ее до упора. Эл согнала его, пнув острым носом туфли в голень, плюхнулась в освободившееся кресло — она вздрогнула, таким горячим оно было — и скинула обувь. — Приведи себя в порядок, — велела она. — Застегни штаны, Моррис. — Она говорила с ним, как с двухлеткой, который пока не научился соблюдать приличия. Она стащила с пальцев опалы. — У меня руки распухли. Колетт наблюдала за ней в зеркало. Кожа Эл была мягкой и бархатистой, плоть и кровь распирали ее изнутри.