Он назвал город, куда хотел бы попасть к вечеру следующего дня, и свою цель, но я не поняла. – Не знаю, что делать с ней. Я хотел взять её в жёны. Но она ещё мала. Ничего не поняла, перепугалась. Будь другом, позови ламу… – Он назвал имя. – Я хотел бы спросить, могу ли оставить девочку у вас. Если она вам ни к чему, отдайте её куда хотите или выгоните. Она надоела мне и тормозит меня, а я спешу. – Ты не останешься на дневную трапезу? – Благодарю, но я хочу до вечера найти брод на реке. – Он сказал название реки. После этого привратник ушёл и отсутствовал, казалось, целую вечность. Вернулся в сопровождении пожилого худого монаха в заношенном тёмно-бордовом одеянии. Мой проводник обменялся с ним ритуальными приветствиями. Отойдя к воротам, они быстро перекинулись несколькими фразами, и удивительный человек торопливо покинул обитель. Он ушёл из моей жизни, не оглянувшись, а я осталась стоять посреди обширного монастырского двора, оглушённая внезапной пустотой. Свершилось: я совсем одна в чужом незнакомом мире! Такое ощущение нереальности происходящего и состояние безнадёжного спокойствия бывают в тягостных, слишком правдоподобных снах. Одиночество казалось мне застывшим, бесконечным. На самом-то деле вряд ли тренированному жителю гор понадобилось много времени, чтобы, преодолев крутой склон, вернуться от ворот на пустырь, где я стояла не шевелясь. Монах молча заглянул мне в лицо. У него были тёмная, почти коричневая кожа, прорезанная глубокими морщинами, добавлявшими его облику суровости, и необычайно ясные карие глаза. Так и не заговорив со мной, он дал знак следовать за ним. Может, он не понял моего проводника и посчитал, что я ни слова не понимаю по-тибетски. А может, в этой обители так принято – чтобы незнакомый гость молчаливо входил в мир монастыря. Я была проинструктирована, что в таких местах следует вести себя послушно и не проявлять никакой лишней инициативы. Так ты окажешь уважение хозяевам. Я засеменила вслед за монахом. Состояние между тем внезапно переменилось: мне стало спокойно и тепло. Доброжелательный старик будто взял меня под свою опеку, сдобренную ровным душевным теплом. До конца дня пожилой монах водил меня за собой в полном молчании. В огромной пустой трапезной меня накормили. Правильно есть я умела, к еде давно привыкла, очень полюбила жирный чай с молоком и солью. Мои тощие косички, с таким трудом отпущенные, были решительно отрезаны. Полбеды! Этим монах-цирюльник не ограничился, и я была наголо обрита. Холодно, неуютно, но как проведёшь ладонью по голове – даже забавно. Монастырь населяли одни мужчины, женского помещения – хотя бы для паломниц – тут не было. Тем не менее меня не выселили за ворота, а разместили в одной из многочисленных проходных комнат жилого корпуса. Небольшая, холодная комнатёнка с высоко расположенным окном и одеялами, постеленными прямо на пол. В ней иной раз укладывались спать до пяти монахов, иной раз – только я. А одна из дверей вела из этой комнатки в отдельное помещение, где проживал мой новый опекун. Я совсем не долго побыла в одиночестве – полежала на одеяле, прислушиваясь к ощущениям, – пока «мой» монах был у себя. Вскоре зазвучал не то колокол, не то гонг, и монах повёл меня на общую молитву. В огромном помещении собралось человек до двухсот. Понятное дело, я не знала ни одного гимна, но сидеть молча опекун не разрешил: сделал какой-то простой жест, из которого сразу стало понятно, что надо петь вместе со всеми – хотя бы лишь голосом, без слов. Так я и сделала. Потом мне пришла в голову одна забавная затея. Я вспомнила песенку на немецком, которую разучивала с Антоном Карловичем, и принялась пропевать её слова, кое-как укладывая их на сложный ритм молитвы. Если мой монах хоть немного знаком с немецким языком, то у него будет шанс заметить, что я хулиганю именно на этом языке. А припомнила я «Лили Марлен»: песенка нравилась мне, и я не единожды проигрывала пластинку. Соседи стали коситься на меня с удивлением. Мой наставник делал вид, будто не замечает ничего необычного, однако я чувствовала, что его внимание обращено на меня, что он мягко изучает меня. Решила: пока достаточно упражнений в немецком, иначе шалость станет выглядеть нарочитой. На миг я запнулась, смущённо опустив глаза, и снова, как послушная ученица, запела одним только голосом, без слов. Теперь коллективная медитация стала увлекать меня всё глубже. Голова опустошалась, в ней делалось всё просторнее, пространство сознания расширялось, звучное, гулкое – и не понять: ещё моё собственное или уже общее? В звучащей пустоте над головами молящихся проступили целые сонмы существ иной природы, выстроившиеся в строгой иерархии: мелкие духи, духи по-солиднее, святые, будды и бодхисатвы… Совершенно отчётливо я чувствовала не менее десяти уровней, хотя их, возможно, было и больше. И было совершенно ясно, что восхождение возможно лишь постепенно: от одной ступени к следующей; что никто наверху не услышит твоего слабого голоса, пока ты находишься на много ступеней ниже. И ещё: твой путь одинок и совершенно самостоятелен. Каждого молящегося доброжелательно ожидают выше, и терпение ожидающих безгранично. Ты можешь останавливаться, терять направление, срываться вниз – тебя будут ожидать с прежней доброжелательностью. Но никто не протянет тебе руку помощи. Ты можешь как следует попросить – и тогда тебя немного подтянут повыше. Но это означает только одно: ты уже достаточно созрел для новой ступени… В настоящий момент того немногого, что я знаю о христианстве, мне хватает, чтобы если и не понять, то прочувствовать всю глубину различия двух систем обращения к Единому. Интуитивно я уверена, что в этой разнице кроется не противоречие, а взаимное дополнение и обогащение. Но теперь, как и тогда, девчонкой тринадцати лет от роду, я не могу оформить свои интуитивные догадки в сколько-нибудь убедительные суждения… Потерять контроль и открыться я не боялась. Наоборот, пусть читают информацию, если интересуются и могут. Моя биография чиста и прозрачна: я сирота, я заброшенна и одинока в чужом краю. Я умею чувствовать духов и беседовать с ними и видеть прошлое. Долгое время – не сосчитать какое, так как время в разных обстоятельствах имеет разный ход, – меня кормили и одевали за то, что я умею делать всё это. И ещё: меня недавно забрал с собой незнакомец, странный бродяга. Он кормил меня и согревал, но потом чуть не изнасиловал. До сих пор во мне живы ужас и отвращение той ночи. Счастье, что бродяга не бросил меня умирать в незнакомых горах, а привёл в монастырь. Вся информация, какой не положено знать моим новым знакомым, была заранее заботливо убрана мною под руководством моих учителей в специальные карманы памяти, ключей доступа к которым не даёт обычная совместная медитация, даже самая доверительная. Потому я спокойно наслаждалась стройной красотой совместной молитвы двухсот человек. Далее дни потекли в размеренном ритме: подъём затемно на молитву, однообразные трапезы, снова и снова молитвы. Этот непривычный режим жизни с обилием повторяющихся медитативных практик быстро и эффективно очищал сознание и настраивал на взаимодействие с тонкими энергиями. Сказать по правде, возможно, только благодаря регулярным медитациям я сумела собрать себя из того состояния бескрайней потерянности, в котором оказалась, оставшись в полном одиночестве в непривычном мире, среди чужих людей. Между прочим, любопытно, что в этом крупном и густонаселённом монастыре почти не практиковали вознесения молений при помощи молитвенных барабанов. Очень большой барабан был всего один – недалеко от входа, в специально для него построенной нише. Он, очевидно, предназначался для паломников, которым монастырские ворота открывались во время крупных праздников. Ещё несколько маленьких барабанчиков находились в самых неожиданных местах, их иногда крутили послушники. От монахов, видимо, требовалась гораздо большая степень осознанности или погружённости при вознесении молитв, нежели даёт простое вращение большой деревянной игрушки. Должно быть, по той же причине, и ритуальных флагов в нашем монастыре было – кот наплакал, по сравнению с другими, даже крошечными, обителями. По-прежнему никто не пытался заговорить со мной. Меня ещё не приспособили даже к самым простым хозяйственным работам, как других послушников. Возможно, из-за того, что – единственная особа женского пола, а может быть, это был такого рода карантин. Тем не менее под опекой молчаливого монаха я чувствовала себя в покое и безопасности. Едва освоившись, я стала искать возможность выйти на связь с девчонками. Ведь такова была договорённость: дать знать о себе, как только проводник отведёт меня до места и оставит одну. Но в монастыре меня – вольно или невольно? – окружили таким гулким, прозрачным молчанием, что выйти на мысленный контакт – означало бы: стоя посреди монастырского двора, «секретно кричать в рупор», как советовал сделать известный персонаж из фильма «Волга-Волга». И я тянула, выгадывая удобный случай. Если мой проводник успел отправить сообщение куда следует о том, что успешно сдал меня в монастырь, то наши напряжённо ждут весточки, и дефицитный, поскольку немецкий, валокордин хлебает стаканами не один Николай Иванович, а все, кто знает, что мне уже пора выйти на связь. Случай связаться со своими не успел ещё представиться, а в воздухе над потаённой горной долиной раздался такой знакомый, такой неприятный, тягучий нарастающий гул – гул моторов тяжёлого самолёта, идущего на снижение. Про радиомост, установленный между Берлином и Лхасой, знали наверняка, и вот оказалось, что существует также воздушный мост между Германией и Тибетом! Немцы летали скрытно, на предельных высотах и начинали снижение, лишь когда оказывались, по расчётам, над самым сердцем Тибета. Опытный штурман находил по приметам заветную долину. В тот момент я не могла знать, что над монастырём пролетел именно немецкий самолёт, хотя интуиция подсказывала, что это так. Монахи и послушники, побросав обычные дела, высыпали на просторный двор – смотреть. Выскочила и я, но самолёт успел скрыться из вида, гул затихал в отдалении. Ждать скорого визита гостей, похоже, не приходилось, поскольку самолёт приземлился, по всей видимости, довольно далеко, вероятнее всего за перевалом. И аборигены об этом прекрасно знали, так как добровольно разошлись по своим делам. По тому, как тибетцы разбредались по территории монастыря, как обсуждали происшествие, мне показалось, что для большинства из них зрелище было знакомым, хотя редким и по-прежнему завораживающим. Надо бы спросить кого-нибудь, что случилось, ведь я выросла в диких горах и не имею понятия о звуке летящего самолёта. Но ловить кого-то наугад во дворе не имело смысла, а «мой» монах из своей кельи не вышел. Ну и к лучшему: учили же меня как можно меньше врать. Взволнована я была донельзя, и повезло, что некому было это заметить. Поглядывая в окно, я обнаружила, что за ворота отправляется целый отряд простых монахов во главе с ламой. Не составило труда догадаться: собираются помочь гостям нести вещи. До вечера так никто и не появился. Стремительно стемнело, как это всегда бывает в горах. Значит, следовало ожидать появления «пришельцев» в лучшем случае завтра. Я улеглась на своё тощее одеяльце и принялась успокаивать сознание. Бродов распрощался с подчинёнными, всех поблагодарил за образцовую организацию операции и отправился пешком по направлению к Волге. Он не торопился: решил сделать себе маленькую поблажку в виде прогулки по зелёным улицам и созерцания заката за рекой. Не известно, по какой причине, но совершенно точно, что в Москве он мог годами преспокойно обходиться без общения с природой. Если, конечно, не считать обязательных отпускных поездок в черноморские санатории. Он не любил гостевать на дачах у сослуживцев, а к брату в деревню ездил крайне редко и ненадолго – лишь для того, чтобы не утратить вовсе связь с тамошней роднёй. Иной раз хотелось пройтись по лесу и поискать грибов. Что ж, он отправлялся на служебной машине, шофёр – страстный грибник – не скрывал радости. Одной такой двухчасовой вылазки Бродову вполне хватало на весь сезон. В целом же… То ли Москва сама по себе была достаточно расцвечена зеленью скверов, парков и дворов, то ли её красота и живое разнообразие с успехом заменяли изменчивую прелесть природных явлений – в ней спокойно можно было оставаться безотлучно сколь угодно долго. Теперь же, меньше полугода проведя в Куйбышеве – городе крупном, промышленном, местами весьма солидном и современном, – Николай Иванович беспрерывно чувствовал нехватку зрительных впечатлений. Вроде и не сказать, чтобы деревьев в центре города было мало, даже наоборот. Кое-что из архитектурной старины в сохранности. И всё же глазу не на чем отдохнуть. Исправляли положение лишь краткие командировки в Москву. К середине лета раскалённый солнцем, пыльный каменный мешок центра города превратился в настоящую пыточную камеру. Николай Иванович, если только время позволяло, отправлялся по делам пешком, стараясь сделать крюк по набережной, а вечером – завернуть в Парк культуры, ботанический сад. Беда в том, что время позволяло крайне редко. Именно потому, что воздух города представлялся Николаю Ивановичу вредным, он выбрал для здания Школы место на зелёной северной окраине. Жаль, туда не переведёшь лаборатории и руководство группы: всё же надо находиться как можно ближе к другим ведомствам и службам наркомата. Но детей – интернат и классы – удалось разместить в симпатичном здании с палисадником, расположенном среди садов. Сегодня новые ученики впервые собрались вместе. Ещё только июль. Но решили не откладывать сбор на месяц, до августа. Пусть пока отъедаются, знакомятся со Школой, с наставниками, со спецификой занятий. Приезжал познакомиться с ребятами и куратор школы – товарищ Бродов. Школа теперь – полноценное учебное заведение, в ней есть свой начальник. Для детей – «директор». Николай Иванович осуществляет общее руководство. Для детей он – из категории «наши шефы». Ребятишек набрали от восьми до двенадцати лет. Некоторые – из тех, что были взяты на заметку ещё до войны. Другие найдены буквально в последние месяцы. Николай Иванович, едва вернулся в марте в Куйбышев, дал распоряжение возобновить поиск способных детей. Проверяли не только нейроэнергетические возможности, но также и психическую устойчивость, и семейное окружение. За время весеннего затишья на фронтах удалось спокойно подготовить всё необходимое для открытия Школы. Ребят старше двенадцати на сей раз набирать не стали: подростки нынче наравне со взрослыми работают, заботятся о семьях. Если они куда и стремятся всей душой – то на войну, а не в секретную школу, где занимаются вещами странными и на первый взгляд далёкими от нужд фронта. Кто-то остался единственным кормильцем семьи. Кто-то не захочет уезжать от матери и младших сам, а кого-то не пустят родители. Ничего, и так сделали отличный набор. Михаил Маркович тем временем, собрав лучшие умы двух лабораторий, разработал новую методику взаимодействия с семьями детей и сохранения секретности. Бродов потребовал, чтобы методика была универсальной, надёжной, безвредной для психики и бескровной. Ему с лихвой хватило ошибки, совершённой при приёме в Школу Таисии! Необратимые последствия и для дела, и для ни в чём не повинной девочки, и для самого Николая Ивановича расхлебать удалось с огромным трудом, и то не полностью и не до конца. Тогда его извинял дефицит времени, недостаток опыта и чрезвычайность ситуации в стране. Теперь же все условия для разработки методики были. После долгих дискуссий и бессонных поисков нашлось решение, простое и изящное. Дети будут изучать общеобразовательные дисциплины, как в обычной школе. Часть из них – более углублённо. Всё это – не секрет. Об этом можно рассказывать родителям, друзьям детства. А вот перед началом каждого урока и практического занятия по нейроэнергетике, а также в процессе объяснения особо важных тем учитель будет спокойно, совсем не педалируя, повторять: «Это секретная информация». Далее ребятам объяснят, что в письмах нельзя передавать секретных сведений. Если и напишут лишнее – не беда: на то и производится перлюстрация по законам военного времени. Всё лишнее будет вымарано. Если много слишком запрещённого в письме – воспитатель научит, что и как следует переписать. Это – первое. Второе. Если родственники и хотели бы навестить своих чад, то не имеют такой возможности: кто воюет, кто работает до седьмого пота, кто перебивается с хлеба на воду и не имеет средств на дорогу. Если кто всё же соберётся, товарищи на месте найдут способ мягко и незаметно остановить. И третье. Каникулы. У любого ребёнка обязательно должны быть каникулы. Иначе он не будет чувствовать себя свободным человеком, делающим в своей жизни свободный выбор. Он будет заключённым лагеря, пленником. Так вот, перед неизбежной встречей с родными и друзьями Михаил Маркович или любой дежурный психиатр делает простое внушение, в результате которого всякая секретная информация и секретные умения будут временно погружены в забвение. То есть они, может, даже и будут помниться, но смутно, как сквозь сон, и рассказывать о них не захочется, а если и захочется, то мысли станут разбегаться, слова – путаться. Очень мягкое внушение. Подойдёт и негипнабельным – тогда вводится через добровольный транс, что отлично отработано с Таисией. По возвращении в Школу формула контрвнушения всё вернёт на свои места. Тот же метод предварительной маркировки информации поможет расстаться с человеком, оказавшимся впоследствии неподходящим для секретной нейроэнергетической работы: ему «сотрут» ровно ту часть памяти, которая касается непосредственно закрытых сведений, зато непрерывность самосознания удастся сохранить… В конце улицы замаячил просвет, засверкали блики от низкого солнца на водной глади. Над невысокой оградой ухоженного палисадника склонялись вишнёвые ветви, полные тёмных, сочных ягод. Надо же, чудом сохранилась вишня! Необычно суровой прошедшей зимой здешние края постигло большое несчастье: вымерзли сады. Теперь идёшь по дачной улице, вроде зелено, но глаз то и дело цепляют яблони, груши, вишнёвые деревья с засохшими мелкими листиками, с лопнувшей корой на побитых морозом, отсыхающих ветвях. Их и выпилить некому. А тут – живая вишня, с плодами! Как только её всю уже не оборвала вездесущая ребятня и воришки? Николай Иванович остановился, сорвал несколько штук поспелее. Крикнул: – Хозяева! Никто не отозвался, и он не стал повторять. В конце концов, не ходить же сейчас с кульком! Заметил номер дома. Впрочем, и в других садиках – ягоды. Бродов пригляделся. Вот в чём дело! Живы не деревья, а вишнёвые кусты, беспорядочная поросль, которую аккуратные хозяева обычно вырезают. Вот и клонятся до земли упругие, длинные пруты, похожие на прибрежный ивняк. Нужно будет завтра отправить сюда шофёра, чтоб купил вишни побольше. Можно и на рынке, но тут будет прямо с веток и в достаточном количестве. Отвезти в Школу, а часть в Лабораторию – порадовать девчонок. До чего тиха и пустынна улица! Неестественно. Летний жаркий вечер, а люди не гуляют, не пьют чай на старых верандах. Люди воюют, люди работают на оборонных заводах. По домам расселили много эвакуированных, но и те на работе. А детвора где? Должно быть, в пионерлагерях, где ребят стараются хоть как-то подкормить и подбодрить. А проклятая война снова десятками и сотнями вёрст пожирает страну, как лесной пожар… Лично Бродову открытие Школы принесло по второму ромбу в петлицы, поскольку он теперь руководил достаточно большим и разветвлённым подразделением, хотя и носившим по-прежнему кодовое наименование «Особая группа». Однако Николай Иванович испытывал иррациональную неловкость за свою принадлежность к высшему начсоставу: настолько неудачными он считал действия военного руководства в последнее время. Он знал из тех секретных докладов, с которыми ему полагалось знакомиться, как ропщут солдаты – не на тяготы войны, не на холеру, что разгулялась по всей прифронтовой полосе, а на бездарные приказы начальства. Гражданское население не роптало: люди молча, упорно делали всё возможное и невозможное, что зависело от них, – даже настроение старались поднимать себе и близким… Бродов считал, что знает, как исправить целый ряд ошибок и просчётов, но не имел ни малейшей – даже теоретической – возможности повлиять на ситуацию и испытывал от этого острую, болезненную досаду. Его, человека, нюхавшего порох только на учебных стрельбах в Академии, слушать не станут и скажут: «Занимайся своим делом!» Он и занимался не покладая рук… Прочитав очередную сводку, которая повествовала, помимо боевых действий, о стечении стратегических просчётов и тактических промахов, приведших к неудачам, Николай Иванович собирал очередное совещание отряда слежения. – Товарищи, знаю, что работаете во всю силу, и всё-таки прошу: посмотрите ещё внимательнее, попробуйте другой заход какой-то, похитрее. Должно быть нейровмешательство, которого вы не учли! Не может на пустом месте… Он сам понимал, что повторяется, что не в первый раз обращается к сотрудникам с одним и тем же призывом, и что те действительно стараются выполнить приказ, что тратят свободное время, предназначенное для отдыха, на поиск малейших признаков не выявленных ранее вражеских внесознательных воздействий на высший и средний комсостав. И всё-таки они должны найти! Не может же быть, чтобы на пустом месте… Специалисты мучились, недосыпали, но отвечали одно и то же: – Единственное изменение – степень давления… Был у них в ходу такой рабочий термин: «общее давление эгрегора». – С весны сорок второго фашисты резко усилили общее давление, и оно продолжает нарастать. Мы отвечаем усилением защиты. Защиты включением не хватает, применяем комбинированные варианты. Сдерживаем напор. – Вам требуется подмога: ещё люди, артефакты? – Будем рады пополнению! Но, по совести, на данный момент нам хватает ресурсов, чтобы держать оборону.