Хотя бы сохраняет дистанцию. Обходит через всю поляну и идет к костру. Он все еще держит меня на прицеле, но постоянно отвлекается. Крутит головой по сторонам. Явно не чувствует угрозы. – Я не управляю собой. Не отворачивайся от меня! Следи! Сейчас все произойдет. Мое тело только и ждет подходящего момента. Я чувствую, как напрягаются мои мышцы. – Амай, недоумок, смотри на меня! Внимательно следи, – говорю и чувствую, как заплетается язык. Рот больше не подчиняется. – Ты его в огонь затолкал, Боб. Ты его убил. Боб, за что? Проводник наклоняется, чтобы достать шамана. Мое тело в одно мгновение подскакивает к отвлекшемуся Амаю, выбивает у него из рук ружье, хватает за голову. Пальцы давят, проникают проводнику в глазницы. Амай рычит, отрывает меня от земли и с размаху валит на снег. Прижимает меня своим весом. Наступает и держит коленом мою руку. Свободной рукой мое тело целится ударить, но не достает проводника. Одежды сковывают движения. Амай пытается проморгаться, жмурится, а я чувствую, как его пальцы пробираются через складки моего кафтана к шее и впиваются в кожу. Тело пытается вдохнуть. Странное ощущение. Мозг понимает, что меня вот-вот задушат, но нет ни страха, ни боли. И мне не хочется, даже если бы я мог, абсолютно не хочется сопротивляться. Моя рука безвольно падает на снег. Я смотрю в растерянные покрасневшие глаза Амая. В них нет злости. Его ноздри раздуваются. Он фырчит, сопит. Но он не убьет. Амай лишь пытается успокоить меня. Наблюдаю за происходящим как бы со стороны. Мое тело лежит на спине, извивается, дергает ногами. Проводник сидит сверху, оседлал и сражается с кафтаном. Отчего-то мне хочется смеяться. И я беззвучно скалюсь пересохшим ртом. – Лежи! Успокойся! Амай не отпускает, но я чувствую, как его пальцы позволяют сделать вдох. Он ждет, что я кивну и сдамся, а моя рука украдкой царапает ногтями снег и тянется к ножу. – Кому говорят, успокойся. – Слово «успокойся» он произносит по слогам, отделяя каждый слог коротким подпрыгиванием и надавливая на меня своим весом. Моя рука вот-вот дотянется до ножа. Эвенкийский клинок. Незатейливый дизайн. Слегка изогнут. Дешевая рукоять, похоже, из куска березы. Простой как валенок. И он вновь не подводит. Пальцы хватают рукоять. Легкий тычок в ногу Амая, и моя вторая рука на свободе. Лезвие входит в тело, не встречая сопротивления. Словно в желе, словно в мягкий поролон. Амай кричит от боли. Обеими руками давит мне на горло. Теперь в его глазах я вижу страх. Вижу желание убить. Моя левая рука берет нож обратным хватом. Правая хватается за лезвие. Мое тело откуда-то знает, как управляться с таким оружием. В этом морозном темном хаосе я остаюсь на удивление спокойным. Будто все происходит не со мной, будто это дурацкий сон. Острой частью к себе тяну ножом по рукаву проводника. Я смотрю на Амая, хочу помочь, но не могу. Нож, словно масло, разрезает слои кафтана. Три шкуры теленка внутри, три снаружи. Одна шкура оленя внутри, одна снаружи. Слой за слоем, узкое лезвие отгибает кверху рукав, словно стружку, пока не показывается кожа, а за ней плоть и кости. Амай кричит, льется его теплая кровь. Кровь проводника согревает мои щеки. Снег рядом окрашивается, словно грудка снегиря. Теперь я наблюдаю со стороны, как лежит, извивается на снегу мой проводник. Хочу закрыть глаза и не смотреть, но не могу. Эвенкийский нож разделывает полуживого Амая. А я не злюсь. Мои губы улыбаются. Главное, держать себя в руках. Главное, не чувствовать. Главное, не испытывать эмоций. – Нельзя противиться зову, – звучит в моей голове голос Сэлэмэ. – Шампи, иди ко мне, – отзывается чей-то женский голос. – Это и есть справедливость, – говорит Михаил Григорьевич и заходится смехом. Мое тело вытирает руки снегом и садится на «Буран». Мне не снять проклятие. Я обречен. Пока снегоход несет мое тело обратно в гостиницу, я уже знаю, как мне поступить. Я уже все решил. Где-то позади, на горе шамана, догорает костер. Розовый снег переливается в лучах карминового солнца. Конец полярной ночи. * * * В смерти Димки обвиняют отца. Пусть арестовывают. Его не жалко. Он ведь тоже скоро умрет. Эти обстоятельства Вике даже нравятся. Не придется говорить о своей беременности. Не придется выслушивать разгневанные крики. Самое трудное сейчас – изображать страх, отчаяние и горе. Скорее надевайте на него наручники. Зачитывайте права. Уводите с глаз долой! Тянете резину. Она решила, что не станет выгораживать, даже не попытается оправдать родителя. Не скажет, что ее папа – пример для подражания для всех отцов на планете. Или что ситуация с братом – трагическая случайность. И тем более она не признается, что смерть братика – ее рук дело. – Прощай. Отец, естественно, догадался, кто помог его сыну умереть. Но он зачем-то решил взять вину на себя. Возможно, он посчитал, что быстрая смерть не такой уж плохой вариант. Страдания прекратились. А может, и сам был не прочь так поступить, вот только у него кишка тонка. Вика смотрит, как полицейские под руки выводят отца из дома, и старательно скрывает радость. Почему же он не признается? Что его останавливает? Сказал бы, что в момент, когда Димка умер, его и близко не было. Выгораживает дочь. Притворяется, что заботится. Этот идиот решил спасти ее от тюрьмы. – Как благородно, – язвительно бросает Вика и задергивает занавеску, чтобы не видеть, как полицейский экипаж увозит ее родителя. Угу, как же, спасти он решил. Просто он знает, что ничего не докажет. Кто бы ему поверил? И если разобраться, это он и убил Димку. Сам виноват. Останься он дома, ничего бы не произошло. – Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края. Вика кружится, пританцовывает в пустом доме. И напевает песенку: – Прощай-прощай. Прощай-прощай. Вика смотрит в зеркало. Ее отражение улыбается. Оно довольное. И умиротворенное. – Прощай, мы расстаемся навсегда. Девушка ставит чайник. Сейчас она выпьет чашечку бодрящего напитка. Все идет как надо.