Вечером того же дня мама открыла дверь моей спальни уже после двенадцати. Я свернулся калачиком на боку, натянув простыню на голову, однако еще не спал. Сощурился от света из коридора. Она стояла в дверном проеме, как в раме, одетая в розовый теплый халат, перехваченный поясом. – Нолан, я только что говорила с мамой Эда Прайора, она обзванивает всех его друзей. Не знает, куда он делся. Как ушел утром в школу, так и нет до сих пор. Я обещала спросить тебя, не знаешь ли ты чего-нибудь. Он не заходил сегодня? – В школе виделись, – ответил я и замолчал, не зная, какие из ответов будут наиболее безопасны. Мама, должно быть, решила, что я уже успел крепко заснуть, потому и отвечаю невнятно. – Вы с ним разговаривали? – спросила он. – Не помню. Поздоровались точно. – Я сел в кровати, моргая от света. – В последнее время мы не особо вместе тусили. Мама кивнула. – Понятно. Может, это и к лучшему. Эдди – славный мальчик, но любитель покомандовать, да? Он немного тебя подавлял. Не давал быть собой. – Его мама звонила в полицию? – спросил я, изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – Не переживай. – Мама ошибочно истолковала мое волнение, думая, что я тревожусь за Эдди, хотя на самом деле я боялся за себя. – Она думает, что он ночует у кого-нибудь из друзей. Наверное, такое и раньше случалось. Ему не нравится мамин приятель. Как-то раз Эдди сбежал на все выходные. – Мама зевнула, прикрыв рот рукой. – Немудрено, что она волнуется. Старший-то у них сперва пропал из исправительного центра, потом вообще как с лица земли испарился. – Возможно, это у них семейное, – сдавленным тоном предположил я. – Хм… что? – Привычка теряться. – Теряться… – повторила она, и, поразмышляв, снова кивнула. – Что ж, в семьях чего только не водится. – Спокойной ночи. Мама затворила дверь, потом вдруг снова просунула голову в мою комнату и сказала: – Сын, я тебя люблю. Вот всегда она так, когда я меньше всего ожидаю. В глазах защипало. Я хотел ответить, даже рот раскрыл, однако горло перехватило. А когда я справился с собой, мама уже ушла. Через несколько дней меня прямо на уроке вызвали в кабинет замдиректора. За его столом сидел детектив по имени Карнахан. Я плохо помню, о чем он меня спрашивал и что я отвечал. Помню, что глаза у Карнахана были льдисто-голубые, и что он ни разу не взглянул на меня за всю нашу пятиминутную беседу. Еще помню, что он дважды путал фамилию Эдди, называя его Эдвардом Пирсом вместо Эдварда Прайора. Первый раз я его поправил, второй промолчал. Меня не отпускало острое, тоскливое напряжение, лицо онемело, как от новокаина, и когда я говорил, губы двигались с трудом. Я был уверен, что Карнахан заметит эту странность, но ему было все равно. В итоге он велел мне держаться подальше от наркотиков, уткнулся в лежащие перед ним бумаги и замолчал. Около минуты я сидел перед ним, не зная, что делать. В конце концов, он поднял глаза и при виде меня очень удивился. Неопределенно махнул рукой в воздухе, сказал, что я могу идти, и попросил вызвать следующего. Поднявшись на ноги, я спросил: – Есть какие-то версии, куда он мог деться? – Я бы не переживал на этот счет. Старший брат мистера Пирса прошлым летом удрал из исправительного центра, и с тех пор его никто не видел. Насколько я знаю, они были близки. – Карнахан снова уткнулся в бумаги. – Или твой друг решил оторваться в одиночку. Он ведь уже пару раз пропадал. Стоит только начать. Знаешь, как говорят: мастерство приходит с опытом. Когда я вышел, на банкетке, откинувшись к стене, сидела Минди Акерс. Увидев меня, она вскочила, улыбнулась, закусила губу. Плохая кожа и брекеты портили ее, друзей у нее было немного, и отсутствие Эдди она наверняка переживала весьма остро. Я не очень знал Минди, но понимал, что ей страшно хочется ему нравиться, так что она рада была даже служить мишенью для его шуточек, хотя бы для того, чтобы увидеть, как он рассмеется. Я и жалел, и понимал ее. У нас было много общего. – Привет, Нолан, – сказала Минди, глядя на меня вопросительно и с надеждой. – Что полиция? Есть мысли, куда он делся? Я почувствовал вспышку злости – не на Минди, а на Эдди, волну презрения к тому, как он насмехался над ней у нее за спиной. – Нет. Но я бы о нем не волновался. Поверь: где бы он ни был, он за тебя не волнуется. В ее глазах мелькнула боль, а я отвел взгляд и двинулся прочь, уже жалея о последних словах, потому как – а что они меняли, если она все равно скучала по нему? Больше я ни разу не разговаривал с Минди Акерс. Не в курсе, что стало с ней после старшей школы. Вот так водишь с кем-то знакомство, а потом под ними разверзается пропасть, и они пропадают из твоей жизни. * * * Помню я и еще кое-что из событий, происшедших вскоре после исчезновения Эдди. Как уже сказано, я старался не думать о том, что с ним случилось, и избегал всяческих об этом разговоров. Удавалось без труда. Сочувствующие не лезли с лишними вопросами, понимая, что мой лучший друг пропал неизвестно куда без единого слова. А к концу месяца я словно и правда уже не знал, что стало с Эдвардом Прайором… если вообще его знал. Я запер свои воспоминания – про эстакаду, про шашки с Минди Акерс, про рассказы о старшем брате Уэйне – за тщательно возведенной, кирпичик за кирпичиком, психологической стеной. Думал о другом. Хотел найти работу и прикидывал, не подать ли резюме в супермаркет. Хотел тратить собственные деньги и чаще выходить из дома. В июне в город должны были приехать «Эй-си/ди-си», и я собирался купить билет. Кирпичик за кирпичиком… Как-то раз, воскресным днем, в самом начале апреля, мы всей семьей собирались на жаркое с картофелем к тете Нэдди. Я одевался у себя в комнате, и тут мама крикнула мне, чтобы я поискал в шкафу у Морриса его выходные туфли. Я проскользнул в комнату брата – тщательно застланная кровать, чистый лист бумаги на мольберте, книги в алфавитном порядке – и открыл дверь гардероба. Передо мной выстроилась в ряд вся обувь Морриса, а сбоку стояли зимние ботинки Эдди, те самые, что он сбросил у нас в прихожей, прежде чем спуститься в подвал и исчезнуть там навсегда. Стены вокруг меня вздулись и опали, как пара легких. голова закружилась, если бы я не держался за дверцу шкафа, мог бы и упасть. В коридоре появилась мама. – Я тебе кричу-кричу. Нашел? Я повернул голову и посмотрел на нее. Перевел взгляд обратно на шкаф. Наклонился, достал Моррисовы туфли и плотно закрыл дверцу. – Да, – сказал я. – Вот. Извини. Отключился на минуту. Мама покачала головой. – Все мужчины в этой семье одинаковы. Папочка ваш в облаках полжизни витает, ты по дому бродишь как во сне, а братец твой – богом клянусь – однажды залезет в одну из своих построек и не выйдет уже никогда! * * * Моррис сдал экзамен, аналогичный выпускному из старшей школы, незадолго до того, как ему исполнилось двадцать, и затем несколько лет брался то за одну, то за другую работу, живя сперва в подвале родительского дома, затем в съемной квартире в Нью-Гемпшире. Собирал бургеры в «Макдоналдсе», грузил ящики на заводе по производству напитков, мыл полы в торговом центре, пока не пристроился рабочим на заправку. Когда он пропустил три рабочих дня подряд в «Ситгоу», его начальник позвонил нашим родителям, и они поехали к брату домой. Оказалось, он избавился от всей мебели и развесил по дому белые простыни, которые свисали с потолка, образуя сеть коридоров со слегка колыхающимися стенами. Родители нашли его в конце одного из этих медленно волнующихся коридоров, сидящего голым на пустом матрасе. Он объяснил им, что, если выбрать верный путь среди простынного лабиринта, придешь к окну, из которого виден заросший виноградник, далекие белые скалы и темный океан. Там, сказал он, бабочки и замшелый забор, и ему хотелось туда уйти. Он пробовал открыть окно, но оно было наглухо заколочено. Только вот окно в квартире Морриса было одно, и выходило оно на заправку. Через три дня он подписал принесенные мамой бумаги, согласившись на добровольное переселение в Уилбрукский центр психического здоровья. Мы с отцом помогли ему переехать. Стоял ранний сентябрь, и казалось, мы просто провожаем Морриса в общежитие какого-нибудь колледжа. Ему выделили комнату на третьем этаже, и папа настоял на том, что сам донесет по лестнице тяжелый, с латунными петлями чемодан. Бухнув его у изножья кровати, отец посидел, держась за запястье. Он весь взмок, круглое пухловатое лицо стало тревожного пепельно-серого цвета. Когда я спросил, в чем дело, он объяснил, что потянул руку, пока тащил вещи. Через неделю, день в день, он сел в кровати так резко, что разбудил маму. Она, раскрыв глаза, уставилась на него. Отец держался за то самое запястье и шипел как змея – глаза вылезли из орбит, вены на висках вздулись. Умер он минут за десять до приезда «скорой» от обширного инфаркта. Мама последовала за ним через год. Рак матки. От интенсивной терапии она отказалась. Израненное сердце, отравленное лоно. Я живу в Бостоне, почти в часе езды от Уилбрука. У меня вошло в привычку навещать младшего брата каждую третью субботу месяца. Моррис любит расписания, правила, обычаи. Ему нравится точно знать, когда я приеду. Мы вместе гуляем. Он подарил мне кошелек из изоленты и шляпу, оклеенную коллекционными крышками от бутылок. Куда делся кошелек, я не знаю. А шляпа лежит на шкафу, у меня в университетском кабинете. Иногда я беру ее и зарываюсь в нее лицом. Она пахнет братом, пылью и подвалом родительского дома. Моррису подобрали работу в Уилбруке, и последний раз, когда мы виделись, он был занят. Я проезжал мимо в рабочий день и заскочил к нему, нарушив наше привычное расписание. Мне подсказали, что искать его надо в зоне погрузки, за кафетерием. Он и был там, в проходе около служебной парковки, за мусорными баками. У стены, где работники кухни сваливали пустые коробки, собралась уже целая гора. Моррису дали задание сложить их в пачки и перевязать шпагатом к приезду мусоровоза. Стояла ранняя осень, верхушки гигантских дубов за домами только-только зазолотились. Я постоял у контейнеров, наблюдая за братом. Не замечая меня, он держал двумя руками открытую с двух сторон белую коробку, вертя ее то так, то этак, рассеянно поднимая к глазам, как подзорную трубу. Его светло-русые волосы стояли сзади торчком, будто корова лизнула. Он что-то гудел себе под нос, задумчиво и чуть фальшиво. И тут мир качнулся; пришлось схватиться за мусорный бак, чтобы не потерять равновесие. Потому что я расслышал песню. – Муравьи идут строем один за одним… – напевал Моррис, крутя коробку. – Ура! Ура! – Замолчи, – приказал я. Сперва брат уставился на меня, не узнавая. Потом взгляд его прояснился, уголки рта растянулись в улыбке. – О, Нолан, привет! Поможешь? Я подошел ближе на негнущихся ногах. Про Эдди Прайора я не вспоминал уже бог знает сколько. На лбу выступил пот. Я взял коробку, сложил ее и пристроил на начатую Моррисом стопку. Мы немного поболтали, даже не помню, о чем. Как у кого дела. Сколько денег Моррис скопил. – Помнишь мои детские постройки? – неожиданно спросил он. – Те, в нашем подвале? На меня опустилась стылая тяжесть, будто кусок льда навалился на грудь. – Конечно. А что? Моррис помолчал, складывая очередную коробку. – Думаешь, я его убил? – наконец спросил он. Мне стало трудно дышать. – Эдди Прайора? Само упоминание имени вызвало тошноту, обморочная легкость зазвенела в висках и перетекла в затылок. Моррис непонимающе посмотрел на меня, затем поджал губы. – Да нет, папу! – ответил он так, словно это было очевидно. Взял очередную длинную упаковку, посмотрел сквозь нее. – Он всегда носил мне такие с работы. Потому что понимал, как это захватывающе – держать новую коробку и не знать, что в ней. Что за неизведанные миры она скрывает. Снаружи-то этого не видно. Наружность безлика.