— Все хорошо, панна? — поинтересовался сторож, который стоял между этажами, прислушиваясь к каждому слову. — Да, пан Дудек, все в порядке, — из-за Ренатиного плеча выглянула высокая стройная блондинка. — Да заходите же! — нетерпеливо бросила она Попельскому. — Потому что двери открыты, и мухи летят. Эдвард не знал, кого благодарить: любопытного сторожа или достаточно бесцеремонную девицу, которая, как он догадывался, и была Марианной Столецкой. Не успел, однако, поблагодарить девушку, потому что та, цокая пантофлями, вышла на балкон. — Прошу в нашу комнату, — произнесла Рената. Попельский оказался в маленькой комнатке, окна которой выходили на улицу, где вчера он слышал звуки эротического экстаза. В помещении стояли две железные кровати, две ширмы и миска на латунной резной подставке. За ширмами на стене были вешалки с платьями, блузками и юбками. «Не хватает разве что бюстгальтеров и чулок, так было бы, как в борделе, — подумал Попельский. — За этими ширмами они, видимо, моются. А потом сдвигают вместе кровати и занимаются ménage à trois». Оперся спиной на стену. Резкая боль, которую он сам себе причинил, помогла отбросить эту никчемную, но в то же время возбуждающую мысль. Оба стояли, поскольку единственным местом, где они могли бы сесть, была кровать. Попельский аж вспыхнул от самой мысли о такой фамильярности. — Так вы примете цветы от меня? — Да, — Рената взяла букет и положила его на столике между кроватями. — Я не злопамятна. Но пожалуйста, не приходите сюда больше! Хозяйка квартиры, пани Зиморович, не позволяет нам принимать мужчин… «Итак, вчера хозяйки не было, — подумал он. — А может, была? Тогда… Неужели вчера они между собой?! Ménage à deux?»[50] — Мне надо с вами увидеться, — произнес он хриплым голосом. — Это очень, очень важно… — А вы дерзкий! — панна Шперлинг соблазнительно улыбнулась. — Сначала просите об одной услуге, прощении, и сразу же о другой… — Не лишайте меня надежды! — попросил он своим мягким, ласковым басом. — Надежды на что? — посерьезнела Рената. — Не слишком ли много вы себе позволяете, любезный пан? — На то, чтобы стать лучшим, — к этому вопросу Попельский был готов. — Благодаря вам. После последней нашей встречи я чувствовал себя подлецом. Как человек, тяжелобольной морально. Сейчас вы меня отчасти вылечили, а я стараюсь быть совершенно здоровым! И самые эффективные лекарства в ваших прекрасных руках! — Какие же это чудотворные лекарства? — Вы согласитесь принять мое приглашение в «Лувр»? Это первоклассный ресторан, недалеко от вашего дома, каких-то пять минут отсюда, — быстро говорил он. — Поужинаем, поговорим, а потом я провожу вас домой. Неужели я прошу слишком много? — Сама не знаю, — засомневалась Рената. — Это значит «да»? Вы согласны? — Угадайте! — Тогда я за вами приду! — Нет, не надо, чтобы вас увидела пани Зиморович! — Сегодня в восемь в «Лувре»? — Я уже вам сказала: угадайте! А сейчас идите уже! — Люблю загадки и хорошо разрешаю головоломки, — Попельский поднес к губам узкую ладонь, которая поначалу сопротивлялась, а потом сделалась податливой. — Я уверен, что отгадал! «Лувр». До свидания в Париже сегодня вечером, панна Рената! Сбежал по лестнице легко, как юноша. Возле открытых ворот сидел сторож и дремал на майском солнышке. Когда Попельский остановился возле него, Дудек проснулся. — Закурите? — Попельский протянул ему портсигар с любимыми «Египетскими». Тот вытащил две сигареты, одну сунул в рот, вторую заложил за ухо. — Для брата в армии, пан Дудек? — спросил Попельский, удовлетворенно затягиваясь. — Ая, что-то паренек фест раскурился! — Скажите-ка мне кое-что, пан Дудек, — Эдвард вытащил из кошелька очередные двадцать грошей. — Вчера в одиннадцать вечера пани Зиморович была дома или нет? — Не было ее, — сторож протянул руку к деньгам. — Уехала на дачу в Брюховичи, а нынче вернется! — А обе панны были? — Попельский оказался проворнее и монеты сторожу не отдал. — А то чего вы такой скорый! — Дудек жадно смотрел на деньги. — Такие большие траты! — Это все мне и так слишком дорого обходится, — Попельский спрятал монету в карман и двинулся по залитой солнцем улице. — Подождите! Но ведь же вы быстрый! — сторож подбежал к Эдварду и прошептал ему на ухо: «Чернявой біні[51] не было, а у панны Столецкой то целую ночь инженер был». — Какой инженер? — в Попельском проснулся полицейский. — Вы его знаете? — Да я ґанц[52] забыл, как он зовется! — А это вам не напомнит? — в выхоленных пальцах Попельского блеснули двадцать грошей. — Тот цванциґер[53] мне напрочь все напомнил, — Дудек спрятал монету. — Инженер граф Бекерский. Имеет большое имение, но где, это я ни знаю. Попельским овладела такая ненависть, что он увидел, как владелец имения в Стратине лежит в крови и блевотине возле дома. Протянул сторожу руку. Лучше, чтобы он был на его стороне, когда с Бекерским — рано или поздно — произойдет что-то плохое в этом доме на Линде. А потом он больше об этом не думал. Все его внимание поглотили картины ménage à deux — с ним и Ренатой в главных ролях. Когда вернулся домой, его настроение уже в который раз за это утра изменилось. Леокадия сообщила, что звонили от секретаря самого воеводского коменданта. Инспектор Чеслав-Паулин Грабовский желал встретиться с Попельским сегодня в шесть у себя в кабинете. VI До назначенного Попельскому воеводским комендантом часа оставалось еще немало времени. Почти весь день. Двухчасового сна было бы достаточно, чтобы переспать самое яркое полуденное солнце и восстановить силы, подорванные вчерашним пьянством. Как раз столько времени было нужно, чтобы отдохнуть после непредсказуемых и изменчивых утренних событий, которые терзали его чувства. Попельский заслонил шторы в кабинете, на голову натянул вышитую повязку для глаз и залез под одеяло. Закрыл глаза и начал ждать момента, когда мысли перестанут беспорядочное движение в голове и превратятся в ряд картин — нежных, спокойных и сонных. Если они не возникали, вызвал их сам: перед его глазами простирались широкие украинские степи, великие реки. Эти видения были последней отчаянной попыткой призвать к себе Морфея. Потом приходил или сон, или сухая, полная дребезжащих звуков, ненавистная бессонница. Сейчас мысли отказывались повиноваться, Попельский не мог представлять рек и просторов зеленой Украины. Вместо этого в воспаленной памяти всплывали то нежный овал лица Ренаты Шперлинг, с ее большими зелеными глазами, то сжатые губы и грубое лицо инспектора Чеслава-Паулина Грабовского. И одна, и вторая картина вызвали сильное волнение, хотя и очень разного характера. И то и другое вызывало угрызения совести. Рената предостерегала: «Festina lente!»[54], комендант орал: «Я должен взять вас снова на работу, а вы приходите и ничего не знаете о надписи Гебраиста!» Попельский резко откинул одеяло, поднялся и тяжело уселся за письменным столом. Зажег лампу, проверил, шторы плотно ли закрывают окно, а потом принялся за работу. Разложил на столе листы с еврейскими надписями и долго на них смотрел. Потом раскрыл еврейский библейский конкорданс и выписал все места в Ветхом Завете с использованными в обоих текстах словами. Из своего большого книжного шкафа, украшенного фигурами жнецов, вытащил экземпляры Библии на четырех языках — польском, еврейском, греческом и латыни. Ему казалось, что фразы убийцы случайные, безграмотные, примитивные и вообще нелепые. Чувствовал, что они лишь имитируют глубокий оккультный смысл. Поэтому решил рассмотреть их в других контекстах, понять с точки зрения этимологии. Своим «уотерманом» переписывал четырьмя языками библейские места на маленькие карточки, там подчеркивал слова, которые использовались в сообщениях убийцы, и пытался добраться до их первоначального значения. Потом сравнивал эти значения в четырех языковых версиях, чувствуя все сильнейшее возбуждение. Его увлекала не столько какая-то непонятная цель труда, сколько сам процесс. Нравился даже собственный четкий почерк, радовали подчеркивания красными чернилами смысловых различий, скрип пера на бумаге и даже запах открытого книжного шкафа. Попельский не заметил, как миновал полдень, едва отреагировал на возвращение из школы Риты и дочкин поцелуй в отцовскую щеку, почти не почувствовал вкуса обеда, который ему подали в кабинет. Лишь около трех он выдохся. Бессильно оперся на кресло, ноги вытянул перед собой и с растущим недовольством взглянул на свои заметки. «Да, — думал он, — именно этим я собираюсь сейчас впечатлить инспектора Грабовского. Научным анализом. Скажу ему, что еврейское слово «утренняя зарница» родственное со словом «очаровать»! Вот старик обрадуется! Вот уже меня похвалит! Он только взглянет и сладко протянет: «Замечательная научный доклад, пан! Вам бы профессором в университете быть, но там, как я слышал, не слишком хотят вас видеть». Взглянет на список своих работников и добавит: «А у нас, если я не ошибаюсь, нет ни одной профессорской ставки». Попельский встал, закурил сигарету и сбросил со лба повязку для глаз. Надо было переключиться на что-то другое, чтобы отогнать вид сердитого коменданта Грабовского. На самой нижней книжной полке стояли годовые подшивки журнала «Deutsche Schachzeitung», который он когда-то выписывал. Вытащил первый попавшийся и начал листать. В рубрике «Интересное» наткнулся на рассказ об шифровании информации с помощью ходов шахматного коня. Итак, некая очень богатая и несчастливо влюбленная панна посылала своему бедному любовнику якобы лишенные содержания письма. Адресат, у которого родители любимой отобрали всякую надежду на женитьбу, знал, что исходной точкой является буква в правом верхнем уголке листа. Продвигаясь от той буквы ходами коня, он прочитывал тайные послания и признания. Отец барышни, пылкий любитель шахмат, однажды расшифровал эти письма и пришел к выводу, что его дочь отмечается незаурядным умом и не могла ошибиться в выборе будущего мужа. Он согласился на брак, и эта история закончилась хэппи-эндом. Читая это сообщение, Попельский вдруг задумался. Бред глупых предложений, которые писала шахматистка, было лишь мнимым, а истинный смысл скрывался за кодом, известным только влюбленной паре. А может, с идиотскими надписями Гебраиста тоже что-то кроется? Может, их следует читать, прыгая по буквам, из которых они состоят? А вдруг что-то означает каждая третья еврейская буква. А если каждая четвертая? Но через сколько букв надо перепрыгнуть? Без этой информации можно играть до конца жизни, — подумал он, — особенно, если прыжок является переменным! Может, сначала нужно перепрыгнуть две буквы, а затем пять? А что, если числа прыжка образуют некую систему? Встал и начал кружить по комнате с сигаретой в зубах. Если и первая, и вторая надпись зашифрована на одинаковых началах, то он должен отыскать в них что-то общее. Сел над картами и перечитал польский перевод обоих посланий. Кровь, острие, руина, враг, конец, смерть для сына утренней зарницы (Люцифера) не является пятном и не является злом. Солнце спряталось, [был] плач человеческий, бог замученный и наступил праздник для нёба стервятника и левиафана. Конечно, общим в обеих надписях был мотив дьявола — названного один раз сыном утренней зарницы, то есть Люцифером, а второй раз — Левиафаном. Это может быть след! Ведь в христианской традиции числом сатаны является 666! Возможно, надо отсчитывать каждую шестую букву? А может, прыгать шестьдесят шесть или даже шестьсот шестьдесят шесть раз? Попельский начал проверять простейшее предположение. Из первого еврейского текста он выписал каждую шестую букву: דםדרבןעיאויבאפסמותלבןשחרלאכויהולאחלי ↓ ןבתרהי То же самое сделал и со второй: שמשחבאשיחאדםאלהרוגויהיחגלחךדיהולויתן ↓ אםגגהן