Несколько завсегдатаев двинулись к Ренате с намерением пригласить ее, но она обошла любителей танца и уверенным шагом направилась к мужчине, который явно не желал с ней танцевать, а наоборот, пытался спрятаться от девушки за завесой, что закрывала дверь в нужник. Она прекрасно понимала его поведение. Он не хотел ее видеть, ее, свидетеля своего унижения. Быть покоренным в глазах женщины, бывшей ученицы, а сейчас адресата его ухаживаний, перед которой он демонстрировал собственную силу и непоколебимость — это для настоящего мужчины невероятный позор, полный отчаяния. Все это Рената заметила в его глазах больше недели назад, когда разыскала Попельского на берегу Студеного. Ехала бричкой, лошадьми правил лакей Станислав Вьонцек, и вдруг услышала вой и увидела группу людей, окруживших большой бесформенный мешок на окровавленной простыне, которая служила крестьянам носилками для раненого Эдварда Попельского. Когда перепуганная Рената подошла к нему, тот быстро стиснул зубы и зажмурил веки, но не очень крепко, потому что из-под них заструились слезы. Тело Попельского сотрясла судорога, и он потерял сознание. Селяне отнесли изувеченного до брички и отдали Ренате узелок с костюмом, который нашли на дереве неподалеку. Станислав Вьонцек хлестал лошадей так, что когда через час они остановились возле рогатинской больницы Сестер милосердия, с измученных животных падали клочья пены. Заведующий отделением, доктор Базилий Гиларевич, лично осмотрел пациента и позвонил во Львов перепуганной Леокадии, сообщив о серьезном избиении ее кузена. Перелом носа и синяки оказались неугрожающими. Многочисленные раны на спине промыли и продезинфицировали. Наконец вкололи противостолбнячную сыворотку. Через восемь часов, почти под утро, в Рогатине появилась Леокадия Тхоржницкая, отругала Ренату и едва не выгнала ее из палаты, приговаривая «убирайтесь в Палестину», а затем заняла место возле кровати кузена. Девушка тихо стала в головах. Попельский очнулся, и ему сделали укол морфия. Лежа ничком, он взглянул на Ренату снизу вверх. В его налитых кровью глазах она заметила стыд. Попельский даже не шелохнулся, когда девушка с плачем попрощалась. Кроме неудачной попытки спрятаться, он и сейчас не отреагировал на приближение Ренаты, которая протискивалась сквозь толпу возбужденных гуляк. Стоял неподвижно, вглядываясь в жестяную рекламу пива. Девушка подошла почти вплотную. — Как вы себя чувствуете, пан профессор? Уже лучше? — Хорошо, — он продолжал избегать ее взглядом. — Давайте поговорим не среди этого шума, — Рената осмотрелась и остановила официанта, который обходил клиентов с кружками пива на подносе. — Пан старший, у вас здесь есть отдельные кабинеты? — Есть, — буркнул официант. — Но то ґранд[37] коштуї. — Ну, тогда покажите, где это! — Но минутку, пануньцю, я только тем-вон кіндрам[38] с Клепарова бровару занесу! Официант расставил кружки перед батярами с лихо повязанными шейными платками, а потом направился к кабинету, где, как знал Попельский, состоятельные посетители отмечали именины или забавлялись с барышнями. Получив от Ренаты злотый за снятое убогое помещение, где стояли два дырявых канапе, а на стенах висели дешевые олеографии, кельнер поклонился и, нисколько не удивившись, что гости ничего не заказывают, многозначительно улыбнулся Попельскому, причмокнул и пообещал прийти лишь тогда, когда его вызовут специальным звонком. — Как вы здесь оказались? — скривился Попельский, которому любое малейшее движение мышц лица напоминал про переломанный нос. — Да уж не благодаря вашей кузине, — Ренатины глаза злобно сверкнули. — Она не желает со мной разговаривать. Во всем обвиняет меня. Да и справедливо, — Эдвард заметил, что Рената вот-вот заплачет, — но я на нее не сержусь… Мне все рассказал сторож из вашего дома. Что вы не выдерживаете дома, где все вас жалеют… Что ходите только в те рестораны, где есть телефон, потому что он может понадобиться… Что в этих кафешках знают, как звонить вам домой… Что когда-то вы бывали у Бомбаха, но в последнее время появляетесь только у Гутмана возле площади Голуховских. Вот, что он мне сказал… Попельский мысленно проклинал глупую потребность рассказывать сторожу про свои привычки. Он делал так, потому что этого ожидала Леокадия, которая требовала, чтобы в кафе был телефон, потому что вдруг у Эдварда случится эпилептический приступ. Сейчас Попельский предпочел пропасть. Молчал, но больше не избегал взглядом Ренаты. — Садитесь, пожалуйста, пан профессор, — сказала его бывшая ученица. — Не стоит опираться спиной на канапе, потому что я знаю, что вам больно… Вы можете сесть на краешек стула, вот как я… Попельский так и сделал. Глянул на ее округлые бедра, на которых натянулось платье. «Теперь все наоборот, — думал он, — женщина за меня платит, женщина мне приказывает, где садиться и что делать… Все задом наперед. Что мне делать, чтобы привыкнуть к такому положению вещей?» — Вам до сих пор делают уколы морфия? — спросила Рената, а когда он утвердительно кивнул, расстроилась. — Жаль. Я могла бы заказать водки, чтобы вы немного расслабились. Но сейчас, видимо, нельзя… Попельский продолжал молчать. Мысленно выдвигал невероятные догадки и предположения. «Эта женщина хочет меня споить, а тогда добиться своего. Безжалостная. Она диктует условия, уверена в себе и знает, чего хочет. Была свидетелем моего унижения, и ей известно, что я слаб как ребенок. Она может мной крутить, как хочет. Женщины выбирают и заполучают мужчин. Все теперь наоборот». — Мне ужасно жаль, что вас так изувечили и заставили смириться… — Рената смотрела ему прямо в глаза. Kynopis, псоокая, вспомнил он греческий эпитет для бесстыдной кокетки. Смотрит в глаза, как сука. Она завоевывает мужчин, а не они ее! Что ж, пусть так! Наоборот. À rebours![39] Попельский сдвинулся со стула и встал перед Ренатой колени. Это ее так поразило, что она не успела подняться. Обе руки запихнул ей под платье. Почувствовал под ладонями мышцы стройных икр. Ногти скользнули по натянутым чулкам, подушечки погладили голое тело над подвязкой. И вдруг лицо его запылало от сильной пощечины, а самого Попельского резко оттолкнули, так, что он ударился спиной об стол и вскрикнул от боли. — Как вы смеете! — воскликнула Рената. — Это отвратительно! Безобразие! — Так что, я хуже Бекерского?! — яростно рявкнул Попельский. Рената стремительно выбежала из séparé. В кафе стихли разговоры, умолкла музыка. Попельский стоял в дверях кабинета и видел, как разнервничавшаяся Рената Шперлинг разговаривала с каким-то возницей в цилиндре. — Едем на Задвужанскую! Знаете, где это? — Да я на Задвужанскую не одного завез, панунцю, — отвечал тот. — Я весь Лембрик[40] в лепетині[41] держу! Рената застучала каблуками на лестнице. Все завсегдатаи смотрели теперь на Попельского. А с ними и пан Игнаций Гутман, хозяин. — Хулиганишь, Лыссый! Уйдешь сам, — спросил он, указывая на могучего бармена и его неряшливого помощника, — или эти люди морду тебе морду и вышвырнут вон? Раньше Попельский расквасил бы морду наглецу, а его людей спустил бы с лестницы в погреб. Но теперь все было наоборот. Поднял руки в знак покорности и быстро вышел из забегаловки. XIII Морфий с алкоголем образует зловещую, ба, даже смертельную смесь. Попельский прекрасно об этом знал и, выйдя из кофейни Гутмана, пренебрег всеми предостережениями и лекарственными запретами, которые касались этого обезболивающего средства, которое он сейчас регулярно получал. Попельский осознавал, что алкоголь усилит действие наркотика и что, выпив несколько рюмок, он впадет в наркотическое состояние, ему приснятся причудливые вещи. Но он этим не смущался, а может, наоборот, хотел подавить в себе все чувства, окутавшие его в тот вечер, а особенно — избавиться от ненависти к самому себе. Избегая удивленных взглядов прохожих, которые прогуливались по улице Легионов, он прокрался по боковым улочкам, пустым в эту пору пассажем Феллеров и пассажем Гаусмана, и через четверть часа добрался до ресторана «Реклама» на улице Шайнохи. Чувствовал дикую, неистовую радость, спускаясь по крутым ступеням в зал. «Никто не будет знать, что я здесь, — он потирал руки от радости, — никто не будет смотреть на меня сочувственно, можно здесь напиться или наколоться до смерти». Морфий очень быстро вступил в реакцию с алкоголем. Выпив сотку, Попельский покачивался во все стороны, пытался положить локти на стол, который вдруг предстал перед ним в каком-то ярком ореоле. Пытался остановить взгляд на чем-то, что вернуло бы ему чувство равновесия, но все предметы качались и выгибались. Закрыл глаза, сполз под стол, стянув на себя скатерть с селедкой, которую ему принесли к четвертине водки. Приходил в себя дважды. Первый раз, на несколько минут, когда официанты выкинули его во двор харчевни, и он грохнулся спиной о ящик с кухонными отбросами, во второй раз — когда колотил кулаками в дверь Воеводской комендатуры, требуя, чтобы его впустили на работу и принесли материалы какому-то важному делу, которое он якобы вел. Между этими двумя проблесками сознания зияла черная дыра, так же, как и между третьим и четвертым. Когда Попельский очнулся в третий раз, он одновременно проснулся. Открыл глаза и посмотрел на часы. Было утро. Глянул вверх, и на грязной стене разглядел похабный рисунок с изображением того, что древние индусы называли поглощением плода манго. Ниже увидел надпись, выцарапанную на штукатурке: «Позволяю это делать только прекрасным кобітам». Кроме рисунка, стены покрывали сердца, пронзенные стрелой, брань, угрозы, признания в любви и даже молитва. Попельский дышал ртом, пыль набивалась ему в горло и оседала на небе. Раны на спине пульсировали невыносимой болью, Эдвард чувствовал себя так, словно кто-то накинул ему на плечи сорочку Деяниры, а в нос напихал горящей ваты. В ноздри ударил смрад тряпки, что висела на дужке ведра, а в глаза бросился надпись: «Лыссый, ты сукин сыну, уже не живешь, как выйду из фурдигарні[42], то тебя убью. Тоньо». Он уже понял, где оказался. Это написал несколько лет назад в арестантской камере VI комиссариата некий Антоний Пьонткевич, Тоньо, которого Попельский кинул в тюрьму за нападение с ножом в руках. Это был опасный бандит, что любил щеголять кастетом и ножом, а ко всему еще и заядлый батяр, который не боялся угрожать комиссару полиции. Эта настенное творчество сейчас расплывалось в глазах Попельского, из которых хлынули слезы. Плакал, не осознавая своих рыданий, нервы расшатались из-за исполосованной кнутом спины, сломанного носа, которым он неосторожно ударился о нары. Услышав скрежет двери камеры, он стиснул пальцы на краю нар и зубами впился в их деревянную доску. — Что-то с ним не того было, пан аспирант, — послышался знакомый голос. — Да накиряный не был, но на ногах не держался. И я его с Горком взял, да и лахи под пахи и тут занес. А пан кумисар немного кашлял и до путні[43] наблевал… А потом спал как ребенок… — А вы то ведро помыли, пан Кочур? — прозвучал вопрос Вильгельма Зарембы. — Да определенно, — в голосе охранника Валентия Кочура слышалась легкая обида. — Чтобы ему ничего по ночам не воняло… В камере застучали ботинки. Попельский припал лицом к твердым доскам. Спина пульсировала, слезы струились, а зубы впивались в дерево. — Спасибо вам, пан Кочур, теперь я с ним поговорю, а вы уже идите себе домой. Ваша служба закончилась час назад. — До свидания, пан аспирант. — До свидания, пан постерунковый. Все стихло. Нары заскрипели под весом Зарембы. — Здорово, Эдзё, — отозвался аспирант. — Я вижу, что ты уже не спишь. Давай лапу и не смотри. Уколю тебе морфий. Не бойся, я хорошо это делаю. Сейчас у тебя перестанет болеть. — Спасибо вам, пан Кочур, теперь я с ним поговорю, а вы уже идите себе домой. Ваша служба закончилась час назад. Заремба оторвал руку товарища от нар и ловко вонзил иглу в вену, которая заметно пульсировала под кожей предплечья. Через минуту Попельский забыл про боль спины и носа. — Знаешь, вчера ты стучал в дверь комендатуры и велел дежурному принести документы какого-то важного дела, которое ты вроде бы проводишь… — Действительно, что-то такое припоминаю, — невнятно буркнул Попельский. — Ты хотел вести дело? Ну, брат, ты его имеешь! — Заремба бросил на нары картонную папку. — Дело чрезвычайно важное. Убийство гадалки Любы Байдиковой. Попельский подскочил на нарах, потом уселся с папочкой в руках. Сосредоточенный и серьезный, он производил впечатление человека, которого на мгновение отвлекли от служебных обязанностей. Эдвард читал, будто сидел у себя в кабинете, а не проснулся в арестантской камере, жестоко избитый, а сейчас — больной и чуть ли не смертельно отравленный. — Кто тебя так избил, Эдзё? — Вильгельм вынул из портфеля термос и налил кофе в крышечку. — Вот, пей! Кому же ты все расскажешь, как не мне? — Ответ ты знаешь… Я уже тебе рассказывал, когда ты ко мне приходил… — Попельский продолжал читать. — Ты мог лгать не потому, что у тебя болело, а скорее из-за того, что кузина не отходила от твоей кровати. Что ты был пьян и попал под экипаж в Рогатине? Вот, что ты говорил… Но я в это не верю. Держи, выпей немного, а потом рассказывай правду. Я хочу ее знать не как полицейский, а как твой друг…