— Нет, вчера не было. Но глаза поменялись, — нашла нужным уточнить я. — Глаза? — Стевич уставился на меня в недоумении. — Ну да. Были черные, стали синие. А что? Разве так не должно быть? — Конечно нет! — возмутился Горан и даже нервно всплеснул руками. Оказалось, я немного неправильно понимала эту деталь. Цвет глаз был явлением наследственным и в течение жизни не менялся. Они только у стертых белели и теоретически после восстановления могли измениться. Говорило это о том, что восстановление пошло неправильно, что больной подвергся какому-то воздействию — умышленному ли, нет ли, но достаточно серьезному. Если не магическому, то хотя бы психологическому. А о таком, чтобы глаза человека меняли цвет во взрослом возрасте безо всякого стирания, Стевич прежде попросту не слышал. — Это не опасно? — тут же всполошилась я. — Синий — это же вроде бы разрушение и хаос, да? — Не дергайся, — недовольно поморщился Горан. — Причин для паники нет, а синий — это не только разрушение, но еще изменение и начало нового. Ничего ужасного нет ни в каком из цветов. Это все, пожалуй, стоит расценивать как… хм. Да вот хотя бы как начало новой жизни. Но мне срочно нужно его измерить! — Профессор увлеченно зашуршал блокнотом, отыскивая какие-то предыдущие записи. — Ну придет — измеришь. Скажи пока, почему я не видела в волосах черных меток? Почему это словосочетание кажется мне смешным, не спрашиваю, это явно что-то из прошлой жизни. — Понятия не имею. Какие-то индивидуальные особенности восприятия, — отмахнулся Стевич с таким видом, что я сразу поняла две вещи: во-первых, это не ответ, а уклонение от него, а во-вторых, настаивать на своем бессмысленно, все равно не расскажет. Ну и ладно, не хочет говорить — не надо. Вот выучусь и сама узнаю! — Но ты можешь хотя бы рассказать, что со мной будет? И вообще, меня давно мучает вопрос: если мое тело — это гомункул, то насколько оно вообще соответствует нормальному человеческому? Внешне-то я его вижу, а внутри? — Да все у тебя нормально, — нехотя буркнул Стевич, но потом все-таки поднял на меня укоризненный взгляд. — Сама подумай, если мы создавали человеческое тело, какой смысл был делать его отличным от нормального человека? — А зачем вы его создавали? — Проверка возможности переноса сознания из одного тела в другое, а если не получится — материал для пересадки органов, — пояснил Горан. — И кому вы планировали пересаживать органы гомункула? — спросила с подозрением. — И чье сознание в него вселять? — Если бы получилось — нашли бы кому, — отмахнулся Стевич. — А заранее такие вещи планировать глупо и бесчеловечно. Это же эксперимент, кто знал, чем он закончится? Вдруг тело окажется нестабильным? Вот пересадишь кому-то сердце, а оно через луну разложится на составляющие… Нет уж. Предваряя твой следующий вопрос — тебе это не грозит, не дергайся. Я вздохнула. Легко сказать — не дергайся! Мог бы про эти свои опасения не говорить. Да и про остальное — тоже. С другой стороны, все это неприятно, но… они же не разобрали меня на ценные составляющие, когда все пошло не так. Поэтому — какая разница? — А из чего вы меня собирали? — полюбопытствовала я. — Ты точно уверена, что хочешь это знать? — очень ехидно осведомился Стевич, насмешливо выгнув брови. — Уже не уверена. Но — говори, а то меня любопытство замучает. — Три литра донорской крови от разных людей, два литра молока, немного минеральных удобрений, мела и некоторых других элементов. Пятьдесят килограммов говяжьей обрези, костей и потрохов из лавки мясника, — перечислил Горан, с искренним злорадным удовольствием наблюдая за моей реакцией. — Чем изменяемое вещество ближе к результату по структуре и составу, тем проще и эффективней работа. — Ясно, — через несколько секунд протянула я, рассеянно пялясь в пространство перед собой и пытаясь как-то уложить в голове информацию. Потом нервно хихикнула. — Дефицит финансирования, пособия лепятся из говна и палок. — Ну, не настолько фатально, — со смешком возразил Стевич. — Все-таки это не мусор и не отходы. Мясо использовали вполне свежее. Я бросила на него задумчивый взгляд, пытаясь на глаз определить, издевается он так или утешает, а потом не выдержала — и расхохоталась. — Только Маю об этом не говори, ладно? — попросила с трудом сквозь смех. — А то мало ли как он воспримет… Стевич задумчиво осмотрел меня с головы до ног — не то прицеливаясь, не то прицениваясь, и в конце концов заметил: — Не думаю, что он проявит брезгливость. Не думаю, что он вообще обратит на это внимание! Но если хочешь — не скажу, будем считать врачебной тайной. — Это что же получается, если кто-то меня коровой обзовет, мне и возразить нечего будет? — задумчиво предположила я и вновь захихикала. Под чуть насмешливым взглядом Стевича чувствовала себя глупо: сама пошутила, сама посмеялась. Но ничего поделать с немного истерическим весельем не могла. — Горан, а ты не знаешь, что могло так повлиять на Мая? Не только ведь мое общество, правда? — протянула задумчиво. — Я, конечно, само очарование, да и цвета — черный с белым — действительно кажутся противоположными, поэтому процесс видится естественным. Но хотелось бы, знаешь ли, подробностей. Не в научных терминах, на пальцах. Как именно это работает? — Если я выясню точно, ты сможешь прочитать об этом в каком-нибудь толстом научном журнале, — со смешком отмахнулся мужчина. — А то еще, может, Ивичевскую премию дадут, — размечтался он. — Мы будем за тебя болеть. Погоди, тебе премию… а как же те двое ребят аспирантов? — вспомнила я. — Я с ними поделюсь, — весело фыркнул Горан. — Что, думаешь, мерзавец задвинул пару юных дарований? Не переживай за них, они как работали со мной, так и работают. Ты просто с ними по графику не совпадаешь. А зачем они тебе? — Да просто так. — Я развела руками. — Хочется немного расширить свой круг знакомств, а больше я кандидатур не вижу. Нет, Май чудесный и лучше всех, но мне как-то даже неловко постоянно ходить за ним хвостом. В идеале мне бы, конечно, подружку… Жалко, что сестра его такая психованная. — Сестра, — задумчиво повторил Горан, вздохнул и махнул рукой. — Там тоже не все гладко и очевидно. Смотреть надо, а она мне не пациент и не друг. — Ладно, не хочешь про нее — давай опять про Мая, — легко согласилась я. — Расскажи, что на самом деле случилось с его дирижаблем? — А можно я просто спокойно займусь своими расчетами? — Стевич воззрился на меня с укором. — Нет, — твердо ответила я и пояснила под его взглядом, полным восхищенного возмущения такой наглой прямолинейностью: — Ты меня создал? Вот и будь добр отвечать на вопросы собственного детища. Ты же отец трех детей, ну должен же что-то понимать! — добавила не без ехидства. — Они пока еще слишком маленькие для того, чтобы отвлекать меня от работы. — Или жена у тебя слишком добрая, — легко парировала я. — Горан, ну мне скучно, у меня же даже книг с собой нет! Зато представляешь, как здорово будет, когда Май меня заберет? — Жду не дождусь, — иронично отозвался Горан, но бумаги свои все-таки отложил. Ничего внятного он, правда, рассказать не сумел, но не из вредности, а по неосведомленности. Дирижабль потерпел крушение в горах, где поиски выживших и обломков осложнялись очень трудным, изрезанным рельефом и потому опасной ветровой обстановкой. Поиски начали почти через полсуток после крушения — пока поняли, что и где случилось, наступила ночь. К вечеру первого же дня повезло, обломки обнаружили, но добраться до них так сразу не удалось — ни самолет, ни шар посадить возможности не было. Но, судя по виду обломков дирижабля, найти выживших надежды не было. А на третий день после крушения Мая подобрали местные пастухи. Истощенного, израненного, чуть живого, в беспамятстве — почти в пятнадцати километрах от места аварии, если по прямой. Как именно он туда добрался, оставалось загадкой: даже потом, придя в себя, Недич так и не сумел вспомнить обстоятельства аварии. И, пожалуй, не было ничего удивительного в том, что подобное появление капитана погибшего дирижабля всем показалось подозрительным. Это я твердо знала, что ничего дурного Май сделать не мог просто потому, что это Май, а со стороны чудился мерзкий душок. В скандальной горячке громкой трагедии озвучили поспешные выводы — надо было найти виноватого. Младшего Недича взяли под стражу прямо в больничной палате, когда он не то что сбежать — говорить едва мог. Но, надо отдать должное как владыке, так и ведущему дело следователю, дотошность не позволила им вынести приговор на одном только основании фантастического везения, поэтому через три недели собранная и тщательно оснащенная экспедиция добралась до места аварии. Еще через полторы луны экспедиция вернулась с результатами, из-под стражи Мая выпустили, но продолжили трепать нервы. Именно тогда он нашел убежище в Зоринке. Старый ректор университета хоть и не встречался лично с каждым служащим, но, похоже, был в курсе последних новостей и показал себя при этом, на мой взгляд, очень достойно. Всех недовольных и интересующихся, почему преступник на свободе и что он вообще забыл в таком замечательном учебном заведении, профессор Дудкович вежливо посылал. Мол, профессиональные качества преподавателя Зоринку устраивают, а к его боданию с законом университет отношения не имеет. Человек на свободе, не прячется, его не задерживают? До свидания, господа. В итоге после долгой муторной волокиты обвинения с тезки сняли. Авария была названа результатом несчастного случая, невиновность капитана — доказана. Владыка объявил младшего Недича новым князем и даже публично извинился. Май столь же публично пообещал служить владыке, народу и стране верой и правдой, а историю потихоньку замяли. Хотя подробный отчет так и не опубликовали, что некоторое время подстегивало слухи и сплетни о том, как и какой ценой Недич договорился с владыкой. А потом затихли и они. Сволочь этот владыка. И следователи его — сволочи! Можно подумать, они действительно все это время не могли отличить несчастный случай от злого умысла! А потом ручки умыли, а бедному Маю отмывайся! А он этой сволочи еще и присягал… — Ты в курсе, что уже наговорила на луну ареста за оскорбление правящей семьи? — со смешком предупредил Стевич, наблюдая за моими метаниями по лаборатории. — Да хоть на год! Бедный Май… Ух, мне бы этого владыку вместе со следователем, я бы им глаза выцарапала! Как можно было так долго разбираться?! — Май мне друг, но ты говоришь ерунду, — поморщился Горан. — Не так-то просто разобраться, что привело к аварии, случайно дирижабль врезался в скалу или его туда направили. Тем более что случайность там весьма сомнительна. — Погоди, вот сейчас не поняла. — Я остановилась перед Стевичем и скрестила руки на груди. — Но ведь есть заключение, да и Мая оправдали. Ты хочешь сказать, что веришь, будто он мог такое сотворить?! — Я этого не говорил, — возразил мужчина. — Май на подобное не способен, не нужно приписывать мне такое лицемерие. А заключения в свободном доступе нет. Вообще никаких подробностей, только вывод. — И что из этого вытекает? И что говорит об этом сам Май? — Он не обсуждает ту аварию. Когда я пытался задавать вопросы, мы всерьез повздорили, и с тех пор я перестал навязчиво лезть ему в душу, — спокойно пояснил Горан. — А вытекает… Я бы предположил, что авария все же была неслучайной. Долгое расследование неизбежно в любом случае, но такой финал свидетельствует именно об этом. — То есть кто-то подстроил аварию, но виновного так и не нашли? — опешила я. — Как вариант, — пожал плечами Стевич. — А еще это может быть некая конструктивная ошибка, которая вскрылась столь высокой ценой. Поскольку дирижабль был серийным, вполне могли скрыть истинную причину, чтобы избежать паники. Увы, я не знаю, проводились ли проверки других аэростатов той же серии, это бы все объяснило. — А почему ты за такое долгое время не выяснил?! — возмутилась я. — Зачем? — Горан задал вопрос, который поставил меня в тупик. — Как — зачем? Любопытно же! — То есть ради удовлетворения любопытства неправильного гомункула, которого я вывел почти через год после аварии? — язвительно уточнил он. — А мое любопытство не столь велико, чтобы ради сомнительной цели отвлекаться от основной работы. Или, вернее, направлено в другие области. Я не следователь и не инженер, и, чтобы во всем этом разобраться, мне понадобится очень много времени. Какой в этом прок? Если Мая оправдали — значит, занимались этим люди компетентные. В конце концов, каждый должен делать свою работу. — Как это компетентные, если они хиленькую отписку напечатали — и забили на расследование?! — Кто тебе такое сказал? — поморщился Горан. — Если дело не полощут в прессе, оно не обязательно закрыто. — Да, действительно… Такой вариант мне в голову не приходил, — слегка смутилась и поутихла я. — Прекрасно. А теперь, может быть, ты наконец подумаешь о чем-нибудь полезном или не очень, но, главное, тихо? — Раздражение все же прорвалось в голос Стевича. — Прости, не могу. — Я не прониклась, но виновато развела руками. — Если начну думать, я точно упрусь куда-нибудь и стану задавать вопросы. Может, ты привлечешь меня к какому-нибудь полезному делу? — К делу? — переспросил Горан уже более благосклонно. — Это можно. Посмотрим, на что ты сгодишься. Применение мне в итоге нашли, хоть и не особенно почетное, но полезное, а главное, отвлекающее от посторонних мыслей. Выяснилось, что я хорошо разбираю торопливый почерк Стевича, а сама пишу на порядок аккуратнее, вот мужчина и приставил меня к переписыванию какого-то отчета с потрепанного и заляпанного черновика на чистые листы тонкой сероватой бумаги. Я, конечно, все равно продолжила дергать Горана уточнениями непонятных терминов и неразборчивых цифр, но на это он уже не сердился и отвечал с куда большей охотой. А сам мой создатель занялся какими-то мудреными вычислениями с помощью обычных счетов, пары справочников и какого-то очень мудреного механического устройства с кучей шкал и рычажков. — Как тебе только не стыдно? — укорил его Май, нашедший нас за этим занятием. — Никак не стыдно, — отозвался Горан. — Занятый ребенок — счастье родителя. Садись, дай я с тебя опять показатели сниму.